И.А. Бунин. Стихотворения


Венеция

       Восемь лет в Венеции я не был...
       Всякий раз, когда вокзал минуешь
       И на пристань выйдешь, удивляет
       Тишина Венеции, пьянеешь
       От морского воздуха каналов.
       Эти лодки, барки, маслянистый
       Блеск воды огнями озарённой,
       А за нею низкий ряд фасадов
       Как бы из слоновой, грязной кости,
       А над ними синий, южный вечер,
      
       Мокрый и ненастный, но налитый
       Синевою, мягкою, лиловой, -
       Радостно всё это было видеть!
      
       Восемь лет... Я спал давно в знакомой
       Низкой, старой комнате, под белыми цветами.
       Утром слышу: колокол и звонко
       И певуче, но не к нам взывает
       Этот чистый, одинокий голос,
       Голос давней жизни, от которой
       Только красота одна осталась!
       Утром косо розовое солнце
       Заглянуло в узкий переулок,
       Озаряя отблеском от дома,
       От стены напротив - и опять я
       Радостную близость моря, воли
       Ощутил, увидевши над крышей,
       Над бельём, что по ветру трепалось,
       Облаков сиреневые клочья
       В жидком влажно-бирюзовом небе.
       А потом на крышу прибежала
       И бельё снимала, напевая,
       Деувушка, с раскрытой головою,
       Стройная и тонкая... Я вспомнил
       Капри, Грациэллу Ламартина...
       Восемь лет назад я был моложе,
       Но не сердцем, вовсе, нет, не сердцем!
      
       В полдень, возле Марка, что казался
       Патриархом Сирии и Смирны,
       Солнце, улыбаясь в светлой дымке,
       Перламутром розовым слепило.
       Солнце пригревало стены Дожей,
       Площадь, и воркующих кипящих
       Сизых голубей, клевавших зёрна
       Под ногами щедрых форестеров.
       Всё блестело - шляпы, обувь, трости,
       Щурились глаза, сверкали зубы,
       Женщины весну напоминая
       Светлыми нарядами раскрыли
       Шёковые зонтики, что шёлком
       Озаряло лица... В галерее
       Я сидел, спросил газету, кофе
       И о чём-то думал... Тот, кто молод,
       Знает, что он любит. Мы не знаем, -
       Целый мир мы любим... И далёко,
       За каналы, за лежавший плоско
       И сиявший в тусклом блеске город,
       За лагуны Адрии зелёной,
       В голубой простор глядел кылатый
       Лев с колонны. В ясную погоду
       Он на юге видит Аппенины,
       А на сизом севере - тройные
       Волны Альп, мерцающих над синью
       Платиной гробов своих, лед'яных...
      
       Вечером, туман молочно-серый,
       Дымный, непроглядый. И пушисто
       Зеленеют в нём огни столбами
       Фонари, отбрасывают тени.
       Траурно большой канал чернеет
       В россыпи огней, туманно-красных,
       Мрак, тяжёл и древен. В переулках -
       Слякоть, грязь. Идут посередине,
       В опере как, будто. Сладко пахнут
       Крепкие сигары. И уютно
       В светлых галлереях - ярко блещут
       Их кафе, витрины. Англичане
       Покупают карево и книжки
       С толстыми шершавыми листами,
       В переплётах, с золочёной вязью,
       С грубыми застёжками... За мною
       Девочка пристряла - всё касалась
       До плеча рукою, улыбалась
       Жалостно и робко: "Mi d'un soldo!"
       Долго я сидел потом в таверне,
       Долго вспоминал её прелестный
       Жаркий вгляд, лучистые ресницы
       И лохмотья... Может быть арабка?
      
       Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,
       Но тепло и мягко. На пьяцете
       Камни мокры. Нежно пахнет морем,
       Холодно и сыро вонью скольких
       Тёмных переулков, от канала -
       Свежестью арбуза. В светлом небе
       Над пьяцетой, против папских статуй
       На фасаде церкви - бледный месяц:
       То сияет, то за дымом тает,
       За осенней мглой, бегущей с моря.
       "Не заснул, Эрнико?", - он беззвучно,
      
       Медленно на лунный свет выводит -
       Длинный чёрный катафалк гондолы,
       Чуть склоняет стан - и вырастает,
       Стоя на корме её... Мы долго
       Плыли в узких коридорах улиц,
       Между стен высоких и тяжелых...
       В этих коридорах - баржи с лесом,
       Барки с солью: стали и ночуют.
       Под стенами - сваи и ступени,
       В плесени и слизи. Сверху - небо,
       Лента неба в мелких бледных звездах...
       В полночь спит Венеция, - быть может,
       Лишь в притонах для воров и пьяниц,
       За вокзалом, светят щели в ставнях,
       И за ними глухо слышны крики,
       Буйный хохот, споры и удары
       По столам и столикам, залитым
       Марсалой и вермутом... Есть прелесть
       В этой поздней, в этой чадной жизни
       Пьяниц, проституток и матросов!
       Но "Amato, amo, Desdemona", -
       Говорит Энрико, напевая,
       И, быть может, слышит эту песню
       Кто-нибудь вот в этом темном доме -
       Та душа, что любит... За оградой
       Вижу садик; в чистом небосклоне -
       Голые, прозрачные деревья,
       И стеклом блестят они, и пахнет
       Сад вином и мёдом... Этот винный
       Запах листьев тоньше, чем весенний!
       Молодость груба, жадна, ревнива,
       Молодость не знает счастья - видеть
       Слезы на ресницах Дездемоны,
       Любящей другого...
      
       Вот и светлый
       Выход в небо, в лунный блеск и воды,
       Здравствуй небо, здравствуй, ясный месяц,
       Перелив зеркальных вод и тонкий
       Голубой туман, в котором сказкой
       Кажутся вдали дома и церкви!
       Здравствуйте полночные просторы
       Золотого млеющего взморья
       И огни чуть видного экспресса,
       Золотой бегущие цепочкой
       По лагунам к югу!
      
       (30 августа 1913)