В. Маяковский. Стихотворения. Поэмы


НО

       не спит
       мадам Кускова.
       Любовь
       и страсть вернулись к старушке.
       Кровать
       и мечты
       розоватит восток.
       Ее
       воло/с
       пожелтелые стружки
       причудливо
       склеил
       слезливый восторг
       С чего это
       девушка
       сохнет и вянет?
       Молчит
       но чувство
       видать, велико
       Ее
       утешает
       усастая няня,
       видавшая виды, -
       Пе эН Милюков.
       "Не спится, няня...
       Здесь так душно...
       Открой окно
       да сядь ко мне".
       - Кускова,
       что с тобой? -
       "Мне скушно...
       Поговорим о старине".
       - О чем, Кускова?
       Я,
       бывало,
       хранила
       в памяти
       немало
       старинных былей,
       небылиц -
       и про царей
       и про
       цариц.
       И я б,
       с моим умишкой хилым,-
       короновала б
       Михаила.
       Чем брать
       династию
       чужую...
       Да ты
       не слушаешь меня?! -
       "Ах, няня, няня,
       я тоскую.
       Мне тошно, милая моя.
       Я плакать,
       я рыдать готова..."
       - Господь помилуй
       и спаси
       Чего ты хочешь?
       Попроси.
       Чтобы тебе
       на нас
       не дуться,
       дадим свобод
       и конституций...
       Дай
       окроплю
       речей водою
       горящий бунт...-
       "Я не больна.
       Я...
       знаешь, няня...
       влюблена.."
       - Дитя мое,
       господь с тобою! -
       И Милюков
       ее
       с мольбой
       крестил
       профессорской рукой.
       - Оставь, Кускова,
       в наши лета
       любить
       задаром
       смысла нету.-
       "Я влюблена",-
       шептала
       снова
       в ушко
       профессору
       она.
       - Сердечный друг,
       ты нездорова.-
       "Оставь меня,
       я влюблена".
       - Кускова,
       нервы,-
       полечись ты...-
       "Ах, няня,
       он
       такой речистый...
       Ах, няня-няня!
       няня!
       Ах!
       Его же ж
       носят на руках.
       А как поет он
       про свободу...
       Я с ним хочу,-
       не с ним,
       так в воду".
       Старушка
       тычется в подушку,
       и только слышно:
       "Саша! -
       Душка!"
       Смахнувши
       слезы
       рукавом,
       взревел усастый нянь:
       - В кого?
       Да говори ты нараспашку! -
       "В Керенского..."
       - В какого?
       В Сашку? -
       И от признания
       такого
       лицо
       расплылось
       Милюкова.
       От счастия
       профессор ожил:
       - Ну, это что ж -
       одно и то же!
       При Николае
       и при Саше
       мы
       сохраним доходы наши.-
       Быть может.
       на брегах Невы
       подобных
       дам
       видали вы?
      
       5
      
       Звякая
       шпорами
       довоенной выковки,
       аксельбантами
       увешанные до пупов,
       говорили -
       адъютант
       (в "Селекте" на Лиговке)
       и штабс-капитан
       Попов.
       "Господин адъютант,
       не возражайте,
       не дам,-
       скажите,
       чего еще
       поджидаем мы?
       Россию
       жиды
       продают жидам,
       и кадровое
       офицерство
       уже под жидами!
       Вы, конешно,
       профессор,
       либерал,
       но казачество,
       пожалуйста,
       оставьте в покое.
       Например,
       мое положенье беря,
       это....
       черт его знает, что это такое!
       Сегодня с денщиком:
       ору ему
       - эй,
       наваксь
       щиблетину,
       чтоб видеть рыло в ней! -
       И конешно -
       к матушке,
       а он меня
       к моей,
       к матушке,
       к свет
       к Елизавете Кирилловне!"
       "Нет,
       я не за монархию
       с коронами,
       с орлами,
       НО
       для социализма
       нужен базис.
       Сначала демократия,
       потом
       парламент.
       Культура нужна.
       А мы -
       Азия-с!
       Я даже -
       социалист.
       Но не граблю,
       не жгу.
       Разве можно сразу?
       Конешно, нет!
       Постепенно,
       понемногу,
       по вершочку,
       по шажку,
       сегодня,
       завтра,
       через двадцать лет.
       А эти?
       От Вильгельма кресты да ленты.
       В Берлине
       выходили
       с билетом перронным.
       Деньги
       штаба - шпионы и агенты.
       В Кресты бы
       тех,
       кто ездит в пломбированном!
       "С этим согласен,
       это конешно,
       этой сволочи
       мало повешено".
       "Ленина,
       который
       смуту сеет,
       председателем,
       што ли,
       совета министров?
       Что ты?!
       Рехнулась, старушка Расея?
       Касторки прими!
       Поправьсь!
       Выздоровь!
       Офицерам -
       Суворова,
       Голенищева-Кутузова
       благодаря
       политикам ловким
       быть
       под началом
       Бронштейна бескартузого,
       какого-то
       бесштанного
       Левки?!
       Дудки!
       С казачеством
       шутки плохи -
       повыпускаем
       им
       потроха..."
       И все адъютант
       - ха да хи, -
       Попов
       - хи да ха.-
       "Будьте дважды прокляты
       и трижды поколейте!
       Господин адъютант,
       позвольте ухо:
       их
       ... ревосходительство
       ... ерал Каледин,
       с Дону,
       с плеточкой,
       извольте понюхать!
       Его превосходительство...
       Да разве он один?!
       Казачество кубанское,
       Днепр,
       Дон..."
       И все стаканами -
       дон и динь,
       и шпорами -
       динь и дон.
       Капитан
       упился, как сова.
       Челядь,
       чайники
       бесшумно подавала.
       А в конце у Лиговки
       другие слова
       подымаись
       из подвалов.
       "Я,
       товарищи,-
       из военной бюры.
       Кончили заседание -
       тока-тока.
       Вот тебе,
       к маузеру,
       двести бери,
       а это -
       сто патронов
       к винтовкам.
       Пока
       соглашатели
       замазывали рты,
       подходит
       казатчина
       и самокатчина.
       Приказано
       питерцам
       идти на фронты,
       а сюда
       направляют
       с Гатчины.
       Вам,
       которые
       с Выборгской стороны,
       вам
       заходить
       с моста Литейного.
       В сумерках,
       тоньше
       дискантовой струны,
       не галдеть
       и не делать
       заведенья питейного.
       Я
       за Лашевичем
       беру телефон,-
       не задушим,
       так нас задушат.
       Или
       возьму телефон,
       или вон
       из тела
       пролетарскую душу.
       Сам
       приехал,
       в пальтишке рваном,-
       ходит,
       никем не опознан.
       Сегодня,
       говорит,
       подыматься рано.
       А послезавтра -
       поздно.
       Завтра, значит.
       Ну, несдобровать им!
       Бмть,
       Керенскому
       биту и ободрану!
       Уж мы
       подымем
       с царевой кровати
       эту
       самую
       Александру Федоровну".
      
       6
      
       Дул,
       как всегда,
       октябрь
       ветрами,
       как дуют
       при капитализме.
       За Троицкий
       дули
       авто и трамы,
       обычные
       рельсы
       вызмеив.
       Под мостом
       Нева-река,
       по Неве
       плывут кронштадтцы...
       От винтовок говорка
       скоро
       Зимнему шататься.
       В бешеном автомобиле,
       покрышки сбивши,
       тихий,
       вроде
       упакованной трубы,
       за Гатчину,
       забившись,
       улепетывал бывший -
       "В рог,
       в бараний!
       Взбунтовавшиеся рабы!.."
       Видят
       редких звезд глаза,
       окружая
       Зимний
       в кольца,
       по Мильонной
       из казарм
       надвигаются кексгольмцы.
       А в Смольном,
       в думах
       о битве и войске,
       Ильич
       гримированный
       мечет шажки,
       да перед картой
       Антонов с Подвойским
       втыкают
       в места атак
       флажки.
       Лучше
       власть
       добром оставь,
       никуда
       тебе
       не деться!
       Ото всех
       идут
       застав
       к Зимнему
       красногвардейцы.
       Отряды рабочих,
       матросов,
       голи -
       дошли,
       штыком домерцав,
       как будто
       руки
       сошлись на горле,
       холеном
       горле
       дворца.
       Две тени встало.
       Огромных и шатких.
       Сдвинулись.
       Лоб о лоб.
       И двор
       дворцовый
       руками решетки
       стиснул
       торс
       толп.
       Качались
       две
       огромных тени
       от ветра
       - и пуль скоростей,-
       да пулеметы,
       будто
       хрустенье
       ломаемых костей.
       Серчают стоящие павловцы.
       "В политику...
       начали...
       баловаться.
       Куда
       против нас
       бочкаревским дурам?!
       Приказывали б
       на штурм".
       Но тень
       боролась,
       спутав лапы,-
       никто
       не разнимал и не рвал.
       Не выдержав
       молчания,
       сдавался слабый -
       уходил
       от испуга,
       от нерва.
       Первым,
       боязнью одолен,
       снялся
       бабий батальон.
       Ушли с батарей
       к одиннадцати
       михайловцы или константиновцы..
       А Керенский -
       спрятался,
       попробуй
       вымань его!
       Задумывалась
       казачья башка.
       редели
       защитники Зимнего,
       как зубья
       у гребешка.
       И долго
       длилось
       это молчанье,
       молчанье надежд
       и молчанье отчаянья.
       А в Зимнем,
       в мягких мебелях
       с бронзовыми выкрутами,
       сидят
       министры
       в меди блях,
       и пахнет
       гладко выбритыми.
       На них не глядят
       и их не слушают -
       они
       у штыков в лесу.
       Они
       упадут
       переспевшей грушею,
       как только
       их
       потрясут.
       Голос - редок.
       Шепотом,
       знаками.
       - Керенский где-то? -
       - Он?
       За казаками.-
       И снова молча.
       И только
       под вечер:
       - Где Прокопович? -
       - Нет Прокоповича.-
       А из-за Николаевского
       чугунного моста,
       как смерть,
       глядит
       неласковая
       Аврорьих
       башен
       сталь.
       И вот
       высоко
       над воротником
       поднялось
       лицо Коновалова.
       Шум,
       который
       тек родником,
       теперь
       прибоем наваливал.
       Кто длинный такой?..
       Дотянуться смог!
       По каждому
       из стекол
       удары палки.
       Это -
       из трехдюймовок
       шарахнули
       форты Петропавловки.
       А поверху
       город
       как будто взорван:
       бабахнула
       шестидюймовка Авророва.
       И вот
       еще
       не успела она
       рассыпаться,
       гулка и грозна,-
       над Петропавловской
       взвился
       фонарь,
       восстанья
       условный знак.
       - Долой!
       На приступ!
       Вперед!
       На приступ! -
       Ворвались.
       На ковры!
       Под раззолоченный кров!
       Каждой лестницы
       каждый выступ
       брали,
       перешагивая
       через юнкеров.
       Как будто
       водою
       комнаты полня,
       текли,
       сливались
       над каждой потерей
       и схватки
       вспыхивали
       жарче полдня
       за каждым диваном,
       у каждой портьеры.
       По этой
       анфиладе,
       приветствиями оранной
       монархам,
       несущим
       короны-клады,-
       бархатными залами,
       раскатистыми коридорам
       гремели,
       бились
       сапоги и приклады.
       Какой-то
       смущенный
       сукин сын,
       а над ним
       путиловец -
       нежней папаши:
       "Ты,
       парнишка,
       выкладай
       ворованные часы -
       часы
       теперича
       наши!"
       Топот рос
       и тех
       тринадцать
       сгреб,
       запил,
       зашиб,
       затыркал.
       Забились
       под галстук -
       за что им приняться?
       Как будто
       топор
       навис над затылком.
       За двести шагов...
       за тридцать...
       за двадцать...
       Вбегает
       юнкер:
       "Драться глупо!"
       Тринадцать визгов:
       - Сдаваться!
       Сдаваться! -
       А в двери -
       бушлаты,
       шинели,
       тулупы...
       И в эту
       тишину
       раскатившийся всласть
       бас,
       окрепший
       над реями рея:
       "Которые тут временные?
       Слазь!
       Кончилось ваше время".
       И один
       из ворвавшихся,
       пенснишки тронув,
       объявил,
       как об чем-то простом
       и несложном!
       "Я,
       председатель реввоенкомитета
       Антонов,
       Временное
       правительство
       объявляю низложенным".
       А в Смольном
       толпа,
       растопырив груди,
       покрывала
       песней
       фейерверк сведений.
       Впервые
       вместо:
       - и это будет...-
       пели:
       - и это есть
       наш последний...-
       До рассвета
       осталось
       не больше аршина,-
       руки
       лучей
       с востока взмолены.
       Товарищ Подвойский
       сел в машину,
       сказал устало:
       "Кончено...
       в Смольный".
       Умолк пулемет.
       Угодил толко/в.
       Умолкнул
       пуль
       звенящий улей.
       Горели,
       как звезды,
       грани штыков,
       бледнели
       звезды небес
       в карауле.
       Дул,
       как всегда,
       октябрь
       ветрами.
       Рельсы
       по мосту вызмеив,
       гонку
       свою
       продолжали трамы
       уже -
       при социализме.
      
       7
      
       В такие ночи,
       в такие дни,
       в часы
       такой поры
       на улицах
       разве что
       одни
       поэты
       и воры.
       Сумрак
       на мир
       океан катнул.
       Синь.
       Над кострами -
       бур.
       Подводной
       лодкой
       пошел ко дну
       взорванный
       Петербург.
       И лишь
       когда
       от горящих вихров
       шатался
       сумрак бурый,
       опять вспоминалось:
       с боков
       и с верхов
       непрерывная буря.
       На воду
       сумрак
       похож и так -
       бездонна
       синяя прорва.
       А тут
       еще
       и виденьем кита
       туша
       Авророва.
       Огонь
       пулеметный
       площадь остриг.
       Набережные -
       пусты.
       И лишь
       хорохорятся
       костры
       в сумерках
       густых.
       И здесь,
       где земля
       от жары вязка/,
       с испугу
       или со льда,
       ладони
       держа
       у огня в языках,
       греется
       солдат.
       Солдату
       упал
       огонь на глаза,
       на клок
       волос
       лег.
       Я узнал,
       удивился,
       сказал:
       "Здравствуйте,
       Александр Блок.
       Лафа футуристам,
       фрак старья
       разлазится
       каждым швом".
       Блок посмотрел -
       костры горят -
       "Очень хорошо".
       Кругом
       тонула
       Россия Блока...
       Незнакомки,
       дымки севера
       шли
       на дно,
       как идут
       обломки
       и жестянки
       консервов.
       И сразу
       лицо
       скупее менял,
       мрачнее,
       чем смерть на свадьбе:
       "Пишут...
       из деревни...
       сожгли...
       у меня...
       библиотеку в усадьбе".
       Уставился Блок -
       и Блокова тень
       глазеет,
       на стенке привстав...
       Как будто
       оба
       ждут по воде
       шагающего Христа.
       Но Блоку
       Христос
       являться не стал.
       У Блока
       тоска у глаз.
       Живые,
       с песней
       вместо Христа,
       люди
       из-за угла.
       Вставайте!
       Вставайте!
       Вставайте!
       Работники
       и батраки.
       Зажмите,
       косарь и кователь,
       винтовку
       в железо руки!
       Вверх -
       флаг!
       Рвань -
       встань!
       Враг -
       ляг!
       День -
       дрянь.
       За хлебом!
       За миром!
       За волей!
       Бери
       у буржуев
       завод!
       Бери
       у помещика поле!
       Братайся,
       дерущийся взвод!
       Сгинь -
       стар.
       В пух,
       в прах.
       Бей - бар!
       Трах!
       тах!
       Довольно,
       довольно,
       довольно
       покорность
       нести
       на горбах.
       Дрожи,
       капиталова дворня!
       Тряситесь,
       короны,
       на лбах!
       Жир
       ежь
       страх
       плах!
       Трах!
       тах!
       Тах!
       тах!
       Эта песня,
       перепетая по-своему,
       доходила
       до глухих крестьян -
       и вставали села,
       содрогая воем,
       по дороге
       топоры крестя.
       Но-жи-чком
       на
       месте чик
       лю-то-го
       по-мещика.
       Гос-по-дин
       по-мещичек,
       со-би-райте
       вещи-ка!
       До-шло
       до поры,
       вы-хо-ди,
       босы,
       вос-три
       топоры,
       подымай косы.
       Чем
       хуже
       моя Нина?!
       Ба-рыни сами.
       Тащь
       в хату
       пианино,
       граммофон с часами!
       Под-хо-ди-те, орлы!
       Будя -
       пограбили.
       Встречай в колы,
       провожай
       - в грабли!
       Дело,
       Стеньки
       с Пугачевым,
       разгорайся жарчи-ка!
       Все
       поместья
       богачевы
       разметем пожарчиком.
       Под-пусть
       петуха!
       Подымай вилы!
       Эх,
       не
       потухай,-
       пет-тух милый!
       Черт
       ему
       теперь
       родня!
       Головы -
       кочаном.
       Пулеметов трескотня
       сыпется с тачанок.
       "Эх, яблочко,
       цвета ясного.
       Бей
       справа
       белаво,
       слева краснова".
      
       Этот вихрь,
       от мысли до курка,
       и постройку,
       и пожара дым
       прибирала
       партия
       к рукам,
       направляла,
       строила в ряды.
      
       8
      
       Холод большой.
       Зима здорова/.
       Но блузы
       прилипли к потненьким.
       Под блузкой коммунисты.
       Грузят дрова.
       На трудовом субботнике.
       Мы не уйдем,
       хотя
       уйти
       имеем
       все права.
       В наши_ вагоны,
       на нашем_ пути.
       наши_
       грузим
       дрова.
       Можно
       уйти
       часа в два,
       но мы_ -
       уйдем поздно.
       Нашим_ товарищам
       наши_ дрова
       нужны:
       товарищи мерзнут.
       Работа трудна,
       работа
       томит.
       За нее
       никаких копеек.
       Но мы
       работаем,
       будто мы
       делаем
       величайшую эпопею.
       Мы будем работать,
       все стерпя,
       чтоб жизнь,
       колеса дней торопя,
       бежала
       в железном марше
       в наших_ вагонах,
       по нашим_ степям,
       в города
       промерзшие
       наши_.
       "Дяденька,
       что вы делаете тут,
       столько
       больших дяде/й?"
       - Что?
       Социализм:
       свободный труд
       свободно
       собравшихся людей.
      
       9
      
       Перед нашею
       республикшт
       стоят богатые.
       Но как постичь ее?
       И вопросам
       разнедоуменным
       нет числа:
       что это
       за нация такая
       "социалистичья"
       и что это за
       "соци-алистическое отечество"?
       "Мы
       восторги ваши
       понять бессильны.
       Чем восторгаются?
       Про что поют?
       Какие такие
       фрукты-апельсины
       растут
       в большевицком вашем
       раю?
       Что вы знали,
       кроме хлеба и воды,-
       с трудом
       перебиваясь
       со дня на день?
       Такого_ отечества
       такой_ дым
       разве уж
       настолько_ приятен?
       За что вы
       идете,
       если велят -
       "воюй"?
       Можно
       быть
       разорванным бо/мбищей,
       можно
       умереть
       за землю за свою_,
       но как
       умирать
       за общую?
       Приятно
       русскому
       с русским обняться,-
       но у вас
       и имя
       "Россия_"
       утеряно.
       Что это за
       отечество
       у забывших об нации?
       Какая нация у вас?
       Коминтерина?
       Жена,
       да квартира,
       да счет текущий -
       вот это -
       отечество,
       райские кущи.
       Ради бы
       вот
       такого отечества
       мы понимали б
       и смерть
       и молодечество".
       Слушайте,
       национальный трутень,-
       день наш
       тем и хорош, что труден.
       Эта песня
       песней будет
       наших бед,
       побед,
       буден.
      
       10
      
       Политика -
       проста.
       Как воды глоток.
       Понимают
       ощерившие
       сытую пасть,
       что если
       в Россиях
       увязнет коготок,
       всей
       буржуазной птичке -
       пропа/сть.
       Из "сюртэ/ женера/ль",
       из "инте/ллидженс се/рвис",
       "дефензивы"
       и "сигуранцы"
       выходит
       разная
       сволочь и стерва,
       шьет
       шинели
       цвета серого,
       бомбы
       кладет
       в ранцы.
       Набились в трюмы,
       палубы обсели
       на деньги
       вербовочного агентства.
       В Новороссийск
       плывут из Марселя,
       из Дувра
       плывут к Архангельску.
       С песней,
       с виски,
       сыты по-свински.
       Килями
       вскопаны
       воды холодные.
       Смотрят
       перископами
       лодки подводные.
       Плывут крейсера,
       снаряды соря.
       И
       миноносцы
       с минами носятся
       А
       поверх
       всех
       с пушками
       чудовищной длинноты
       сверх-сверхдредноуты.
       Разными
       газами
       воняя гадко,
       тучи
       пропеллерами выдрав,
       с авиаматки
       на авиаматку
       пе-ре-пархивают "гидро".
       Послал
       капитал
       капитанов ученых.
       Горло
       нащупали
       и стискивают.
       Ткнешься
       в Белое,
       ткнешься
       в Черное,
       в Каспийское,
       в Балтийское,-
       куда
       корабль
       ни тычется,
       конец
       катаниям.
       Стоит
       морей владычица,
       бульдожья
       Британия.
       Со всех концов
       блокады кольцо
       и пушки
       смотрят в лицо.
       - Красным не нравится?!
       Им
       голодно/?!
       Рыбкой
       наедитесь,
       пойдя
       на дно.-
       А кому
       на суше
       грабить охота,
       те
       с кораблей
       сходили пехотой.
       - На море потопим,
       на суше
       потопаем.-
       Чужими
       руками
       жар гребя,
       дым
       отечества
       пускают
       пострелины
       выставляют
       впереди
       одураченных ребят,
       баронов
       и князей недорасстрелянных
       Могилы копайте,
       гроба копи/те -
       Юденича
       рати
       прут
       на Питер.
       В обозах
       е/ды вку/снятся,
       консервы -
       пуд.
       Танков
       гусеницы
       на Питер
       прут.
       От севера
       идет
       адмирал Колчак,
       сибирский
       хлеб
       сапогом толча.
       Рабочим на расстрел,
       поповнам на утехи,
       с ним
       идут
       голубые чехи.
       Траншеи,
       машинами выбранные,
       саперами
       Крым
       перекопан,-
       Врангель
       крупнокалиберными
       орудует
       с Перекопа.
       Любят
       полковников
       сентиментальные леди,
       Полковники
       любят
       поговорить на обеде.
       - Я
       иду, мол
       (прихлебывает виски),
       а на меня
       десяток
       чудовищ
       большевицких.
       Раз - одного,
       другого -
       кстати,
       как денди,
       и девушку спас.-
       Леди,
       спросите
       у мерина сивого -
       он
       как Мурманск
       разизнасиловал.
       Спросите,
       как -
       Двина-река,
       кровью
       крашенная,
       трупы
       вы/тая,
       с кладью
       страшною
       шла
       в Ледовиитый.
       Как храбрецы
       расстреливали кучей
       коммуниста
       одного,
       да и тот скручен.
       Как офицера/
       его
       величества
       бежали
       от выстрелов,
       берег вычистя
       Как над серыми
       хатами
       огненные перья
       и руки
       холеные
       туго
       у горл.
       Но...
       "итс э лонг уэй
       ту Типерери,
       "итс э лонг уэй
       ту го!"
       На первую
       республику
       рабочих и крестьян,
       сверкая
       выстрелами,
       штыками блестя,
       гнали
       армии,
       флоты катили
       богатые мира,
       и эти
       и те..
       Будьте вы прокляты,
       прогнившие
       королевства и демократ
       со своими
       подмоченными
       "фратэрнитэ" и "эгалитэ"
       Свинцовый
       льется
       на нас
       кипяток.
       Одни мы -
       и спрятаться негде.
       "Янки
       дудль
       кип ит об,
       Янки дудль денди".
       Посреди
       винтовок
       и орудий голосища
       Москва -
       островком,
       и мы на островке.
       Мы -
       голодные,
       мы -
       нищие,
       с Лениным в башке
       и с наганом в руке.
      
       11
      
       Несется
       жизнь,
       овеевая,
       проста,
       суха.
       Живу
       в домах Стахеева я,
       теперь
       Веэсэнха.
       Свезли,
       винтовкой звякая,
       богатых
       и кассы.
       Теперь здесь
       всякие
       и люди
       и классы.
       Зимой
       в печурку-пчелку
       суют
       тома Шекспирьи.
       Зубами
       щелкают,-
       картошка -
       пир им.
       А летом
       слушают асфальт
       с копейками
       в окне:
       - Трансваль,
       Трансваль,
       страна моя,
       ты вся
       горишь
       в огне.
       Я в этом
       каменном
       котле
       варюсь,
       и эта жизнь -
       и бег, и бой,
       и сон,
       и тлен -
       в домовьи
       этажи
       отражена
       от пят
       до лба,
       грозою
       омываемая,
       как отражается
       толпа
       идущими
       трамваями.
       В пальбу
       присев
       на корточки,
       в покой
       глазами к форточке,
       чтоб было
       видней,
       я
       в комнатенке-лодочке
       проплыл
       три тыщи дней.
      
       12
      
       Ходят
       спекулянты
       вокруг Главтопа.
       Обнимут,
       зацелуют,
       убьют за руп.
       Секретарши
       ответственные
       валенками топают.
       За хлебными
       карточками
       стоят лесорубы,
       Много дела,
       мало
       горя им,
       фунт
       - целый! -
       первой категории.
       Рубят,
       липовый
       чай
       выкушав.
       - Мы
       не Филипповы,
       мы -
       привыкши.
       Будет
       обед,
       будет
       ужин,-
       белых
       вон
       отбить от ворот.
       Есть захотелось,
       пояс -
       потуже,
       в руки винтовку
       и
       на фронт.-
       А
       мимо -
       незаменимый.
       Стуча
       сапогом,
       идет за пайком
       правление
       выдало
       урюк
       и повидло.
       Богатые -
       ловче,
       едят
       у Зунделовича.
       Ни щей,
       ни каш -
       бифштекс
       с бульоном,
       хлеб
       ваш,
       полтора миллиона.
       Ученому
       хуже:
       фосфор
       нужен,
       масло
       на блюдце.
       Но как на/зло,
       есть революция,
       а нету
       масла.
      
       Они
       научные.
       Напишут,
       вылечат.
       Мандат, собственноручный,
       Анатоль Васильича.
       Где
       хлеб
       да мяса,
       придут
       на час к вам.
       Читает
       комиссар
       мандат Луначарского:
       "Так...
       сахар...
       так...
       жирок вам.
       Дров...
       березовых...
       посуше поленья...
       и шубу
       широкого
       потребленья.
       Я вас,
       товарищ,
       спрашиваю в упор.
       Хотите -
       берите
       головной убор.
       Приходит
       каждый с разной блажью.
       Берите
       пока што
       ногу
       лошажью!"
      
       Мех
       на глаза,
       как бага яга,
       идут
       назад на
       трех ногах.
      
       13
      
       Двенадцать
       квадратных аршин жилья.
       Четверо в помещении -
       Лиля,
       Ося,
       я
       и собака
       Щеник
       Шапчонку
       взял
       оборванную
       и вытащил салазки.
       - Куда идешь?
       В уборную
       иду
       на Ярославский.
       Как парус,
       шуба
       на весу,
       воняет
       козлом она.
       В санях
       полено везу,
       забрал
       забор разломанный.
       Полено -
       тушею,
       тверже камня.
       Как будто
       вспухшее
       полено
       великанье.
       Вхожу
       с бревном в обнимку.
       Запотел,
       вымок.
       Важно
       и чинно
       строгаю перочинным.
       Нож - ржа.
       Режу.
       Радуюсь.
       В голове
       жар
       подымает градус.
       Зацветают луга,
       май
       поет
       в уши -
       это
       тянется угар
       из-под черных вьюшек.
       Четверо сосулек
       свернулись,
       уснули.
       Приходят
       люди,
       ходят,
       будят.
       Добудились еле -
       с углей
       угорели.
       В окно -
       сугроб.
       Глядит горбат.
       Не вымерзли покамест?
       Морозы
       в ночь
       идут, скрипят
       снегами-сапогами.
       Небосвод,
       наклонившийся
       на комнату мою,
       морем
       заката
       облит.
       По розовой
       глади
       моря,
       на юг -
       тучи-корабли.
       За гладь,
       за розовую,
       бросать якоря,
       туда,
       где березовые
       дрова
       горят.
       Я
       много
       в теплых странах плутал.
       Но только
       в этой зиме
       понятной
       стала
       мне
       теплота
       любовей,
       дружб
       и семей.
       Лишь лежа
       в такую вот гололедь,
       зубами
       вместе
       проляскав -
       поймешь:
       нельзя
       на людей жалеть
       ни одеяло,
       ни ласку.
       Землю,
       где воздух
       как сладкий морс,
       бросишь
       и мчишь, колеся,-
       но землю
       с которою
       вмссте мерз,
       вовек
       разлюбить нельзя.
      
       14
      
       Скрыла
       та зима,
       худа и строга,
       всех,
       кто навек
       ушел ко сну.
       Где уж тут словам!
       И в этих
       строках
       боли
       волжской
       я не коснусь.
       Я
       дни беру
       из ряда дней,
       что с тыщей
       дней в родне.
       Из серой
       полосы
       деньки,
       их гнали
       годы-
       водники -
       не очень
       сытенькие,
       не очень
       голодненькие.
       Если
       я
       чего написал,
       если
       чего
       сказал -
       тому виной
       глаза-небеса,
       любимой
       моей
       глаза.
       Круглые
       да карие,
       горячие
       до гари.
       Телефон
       взбесился шалый,
       в ухо
       грохнул обухом:
       карие
       глазища
       сжала
       голода
       опухоль.
       Врач наболтал -
       чтоб глаза
       глазели,
       нужна
       теплота,
       нужна
       зелень.
       Не домой,
       не на суп,
       а к любимой
       в гости,
       две морковинки
       несу
       за зеленый хвостик.
       Я
       много дарил
       конфект да букетов,
       но больше
       всех
       дорогих даров
       я помню
       морковь драгоценную эту
       и
       пол-полена
       березовых дров.
       Мокрые,
       тощие
       под мышкой
       дровинки,
       чуть
       потолще
       средней бровинки.
       Вспухли щеки.
       Глазки -
       щелки.
       Зелень
       и ласки
       вы/ходили глазки.
       Больше
       блюдца,
       смотрят
       революцию.
       Мне
       легше, чем всем,-
       я
       Маяковский.
       Сижу
       и ем
       кусок
       конский.
       Скрип -
       дверь,
       плача.
       Сестра
       младшая.
       - Здравствуй, Володя!
       - Здравствуй, Оля!
       - Завтра новогодие -
       нет ли
       соли? -
       Делю,
       в ладонях вешаю
       щепотку
       отсыревшую.
       Одолевая
       снег
       и страх,
       скользит сестра,
       идет сестра,
       бредет
       трехверстной Преснею
       солить
       картошку пресную.
       Рядом
       мороз
       шел
       и рос.
       Затевал
       щекотку -
       отдай
       щепотку.
       Пришла,
       а соль
       не валится -
       примерзла
       к пальцам.
       За стенкой
       шарк:
       "Иди,
       жена,
       продай
       пиджак,
       купи
       пшена".
       Окно,-
       с него
       идут
       снега,
       мягка
       снегов,
       тиха
       нога.
       Бела,
       гола
       столиц
       скала.
       Прилип
       к скале
       лесов
       скелет.
       И вот
       из-за леса
       небу в шаль
       вползает
       солнца
       вша.
       Декабрьский
       рассвет,
       изможденный
       и поздний
       встает
       над Москвой
       горячкой тифозной.
       Ушли
       тучи
       к странам
       тучным.
       За тучей
       берегом
       лежит
       Америка.
       Лежала,
       лакала
       кофе,
       какао.
       В лицо вам,
       толще
       свиных причуд,
       круглей
       ресторанных блюд,
       из нищей
       нашей
       земли
       кричу:
       Я
       землю
       эту
       люблю.
       Можно
       забыть,
       где и когда
       пузы растил
       и зобы,
       но землю,
       с которшй
       вдвоем голодал,-
       нельзя
       никогда
       забыть!
      
       15
      
       Под ухом
       самым
       лестница
       ступенек на двести,-
       несут
       минуты-вестницы
       по лестнице
       вести.
       Дни пришли
       и топали:
       - Дожили,
       вот вам,
       - нету
       топлив
       брюхам
       заводовым.
       Дымом
       небесный
       лак помутив,
       до самой трубы,
       до носа
       локомотив
       стоит
       в заносах.
       Положив
       на валенки
       цветные заплаты,
       из ворот,
       из железного зева,
       снова
       шли,
       ухватясь за лопаты,
       все,
       кто мобилизован.
       Вышли
       за лес,
       вместе
       взялись.
       Я ли,
       вы ли,
       откопали,
       вырыли.
       И снова
       поезд
       катит
       за снежную
       скатерть.
       Слабеет
       тело
       без ед
       и питья,
       носилки сделали,
       руки сплетя.
       Теперь
       запевай,
       и домой можно -
       да на руки
       положено
       пять обмороженных.
      
       Сегодня
       на лестнице,
       грязной и тусклой,
       копались
       обывательские
       слухи-свиньи.
       Деникин
       подходит
       к са/мой,
       к тульской,
       к пороховой
       сердцевине.
       Обулись обыватели,
       по пыли печатают
       шепотоголосые
       кухарочьи хоры.
       - Будет...
       крупичатая!..
       пуды непочатые...
       ручьи - чаи/,
       сухари,
       сахары/.
       Бли-и-и-зко беленькие,
       береги ке/ренки! -
       Но город
       проснулся,
       в плакаты кадрованный,-
       это
       партия звала:
       "Пролетарий, на коня!"
       И красные
       скачут
       на юг
       эскадроны -
       Мамонтова
       нагонять.
       Сегодня
       день
       вбежал второпях,
       криком
       тишь
       порвав,
       простреленным
       легким
       часто хрипя,
       упал
       и кончался,
       кровав.
       Кровь
       по ступенькам
       стекала на пол,
       стыла
       с пылью пополам
       и снова
       на пол
       каплями
       капала
       из-под пули
       Каплан.
       Четверолапые
       зашагали,
       визг
       шел
       шакалий.
       Салоп
       говорит
       чуйке,
       чуйка
       салопу:
       - Заерзали,
       длинноносые щуки!
       Скоро
       всех
       слопают! -
       А потом
       топырили
       глаза-тарелины
       в длинную
       фамилий
       и званий тропу.
       Ветер
       сдирает
       списки расстрелянных,
       рвет,
       закручивает
       и пускает в трубу.
       Лапа
       класса
       лежит на хищнике -
       Лубянская
       лапа
       Чека.
       - Замрите, враги!
       Отойдите, лишненькие!
       Обыватели!
       Смирно!
       У очага! -
       Миллионный
       класс
       вставал за Ильича
       против
       белого
       чудовища клыкастого,
       и вливалось
       в Ленина,
       леча,
       этой воли
       лучшее лекарство.
       Хоронились
       обыватели
       за кухни,
       за пеленки.
       - Нас не трогайте -
       мы
       цыпленки.
       Мы только мошки,
       мы ждем кормежки.
       Закройте,
       время,
       вашу пасть!
       Мы обыватели -
       нас обувайте вы,
       и мы
       уже
       за вашу власть.-
       А утром
       небо -
       веча зво/нница!
       Вчерашний
       день
       виня во лжи,
       расколоколивали
       птицы и солнце:
       жив,
       жив,
       жив,
       жив!
       И снова
       дни
       чередой заводно/й
       сбегались
       и просили.
       - Идем
       за нами -
       "еще
       одно
       усилье".
       От боя к труду -
       от труда
       до атак..-
       в голоде,
       в холоде
       и наготе
       держали
       взятое,
       да так,
       что кровь
       выступала из-под ногтей.
       Я видел
       места,
       где инжир с айвой
       росли
       без труда
       у рта моего,-
       к таким
       относишься
       иначе.
       Но землю,
       которую
       завоевал
       и полуживую
       вынянчил,
       где с пулей встань,
       с винтовкой ложись,
       где каплей
       льешься с массами,-
       с такшю
       землею
       пойдешь
       на жизнь,
       на труд,
       на праздник
       и на смерть!
      
       16
      
       Мне
       рассказывал
       тихий еврей,
       Павел Ильич Лавут:
       "Только что
       вышел я
       из дверей,
       вижу -
       они плывут..."
       Бегут
       по Севастополю
       к дымящим пароходам.
       За день
       подметок стопали,
       как за год похода.
       На рейде
       транспорты
       и транспорточки,
       драки,
       крики,
       ругня,
       мотня,-
       бегут
       добровольцы,
       задрав порточки,-
       чистая публика
       и солдатня.
       У кого -
       канарейка,
       у кого -
       роялина,
       кто со шкафом,
       кто
       с утюгом.
       Кадеты -
       на что уж
       люди лояльные -
       толкались локтями,
       крыли матюгом.
       Забыли приличия,
       бросили моду,
       кто -
       без юбки,
       а кто -
       без носков.
       Бьет
       мужчина
       даму
       в морду,
       солдат
       полковника
       сбивает с мостков.
       Наши наседали,
       крыли по трапам,
       кашей
       грузился
       последний эшелон.
       Хлопнув
       дверью,
       сухой, как рапорт,
       из штаба
       опустевшего
       вышел он.
       Глядя
       на ноги,
       шагом
       резким
       шел
       Врангель
       в черной черкеске.
       Город бросили.
       На молу -
       голо.
       Лодка
       шестивесельная
       стоит
       у мола.
       И над белым тленом,
       как от пули падающий,
       на оба
       колена
       упал главнокомандующий.
       Трижды
       землю
       поцеловавши,
       трижды
       город
       перекрестил.
       Под пули
       в лодку прыгнул...
       - Ваше
       превосходительство,
       грести? -
       - Грести! -
       Убрали весло.
       Мотор
       заторкал.
       Пошла
       весело/
       к "Алмазу"
       моторка.
       Пулей
       пролетела
       штандартная яхта.
       А в транспортах-галошинах
       далеко,
       сзади,
       тащились
       оторванные
       от станка и пахот,
       узлов
       полтораста
       накручивая за день.
       От родины
       в лапы турецкой полиции,
       к туркам в дыру,
       в Дарданеллы узкие,
       плыли
       завтрашние галлиполийцы,
       плыли
       вчерашние русские.
       Впе-реди
       година на године.
       Каждого
       трясись,
       который в каске.
       Будешь
       доить
       коров в Аргентине,
       будешь
       мереть
       по ямам
       африканским
       Чужие
       волны
       качали транспорты,
       флаги
       с полумесяцем
       бросались в очи,
       и с транспортов
       за яхтой
       гналось -
       "Аспиды,
       сперли казну
       и удрали, сволочи".
       Уже
       экипажам
       оберегаться
       пули
       шальной
       надо.
       Два
       миноносца-американца
       стояли
       на рейде
       рядом.
       Адмирал
       трубой обвел
       стреляющих
       гор
       край:
       - Ол
       райт.-
       И ушли
       в хвосте отступающих свор,-
       орудия на город,
       курс на Босфор.
       В духовках солнца
       горы/
       жарко/е.
       Воздух
       цветы рассиропили.
       Наши
       с песней
       идут от Джанкоя,
       сыпятся
       с Симферополя.
       Перебивая
       пуль разговор,
       знаменами
       бой
       овевая,
       с красными
       вместе
       спускается с гор
       песня
       боевая.
       Не гнулась,
       когда
       пулеметом крошило,
       вставала,
       бесстрашная,
       в дожде-свинце:
       "И с нами
       Ворошилов,
       первый красный офицер".
       Слушают
       пушки,
       морские ведьмы,
       у-ле-петывая
       во винты во все,
       как сыпется
       с гор
       - "готовы умереть мы
       за Эс Эс Эс Эр!".-
       Начштаба
       морщит лоб.
       Пальцы
       корявой руки
       буквы
       непослушные гнут:
       "Врангель
       опр-раки-нут
       в море.
       Пленных нет".
       Покамест -
       точка
       и телеграмме
       и войне.
       Вспомнили -
       недопахано,
       недожато у кого,
       у кого
       доменные
       топки да зо/ри.
       И пошли,
       отирая пот рукавом,
       расставив
       на вышках
       дозоры.
      
       17
      
       Хвалить
       не заставят
       ни долг,
       ни стих
       всего,
       что делаем мы.
       Я
       пол-отечества мог бы
       снести,
       а пол -
       отстроить, умыв.
       Я с теми,
       кто вышел
       строить
       и месть
       в сплошной
       лихорадке
       буден.
       Отечество
       славлю,
       которое есть,
       но трижды -
       которое будет.
       Я
       планов наших
       люблю громадье,
       размаха
       шаги саженьи.
       Я радуюсь
       маршу,
       которым идем
       в работу
       и в сраженья.
       Я вижу -
       где сор сегодня гниет,
       где только земля простая -
       на сажень вижу,
       из-под нее
       коммуны
       дома
       прорастают.
       И меркнет
       доверье
       к природным дарам
       с унылым
       пудом сенца,
       и поворачиваются
       к тракторам
       крестьян
       заскорузлые сердца.
       И планы,
       что раньше
       на станциях лбов
       задерживал
       нищенства тормоз,
       сегодня
       встают
       из дня голубого,
       железом
       и камнем формясь.
       И я
       как весну человечества,
       рожденную
       в трудах и в бою,
       пою
       мое отечество,
       республику мою!
      
       18
      
       На девять
       сюда
       октябрей и маев,
       под красными
       флагами
       праздничных шествий,
       носил
       с миллионами
       сердце мое,
       уверен
       и весел,
       горд
       и торжествен.
       Сюда,
       под траур
       и плеск чернофлажий,
       пока
       убитого
       кровь горяча,
       бежал,
       от тревоги,
       на выстрелы вражьи,
       молчать
       и мрачнеть,
       кричать
       и рычать.
       Я
       здесь
       бывал
       в барабанах стучащих
       и в мертвом
       холоде
       слез и льдин,
       а чаще еще -
       просто
       один.
       Солдаты башен
       стражей стоят,
       подняв
       свои
       островерхие шлемы,
       и, злобу
       в башках куполов
       тая,
       притворствуют
       церкви,
       монашьи шельмы.
       Ночь, -
       и на головы нам
       луна.
       Она
       идет
       оттуда откуда-то...
       оттуда,
       где
       Совнарком и ЦИК,
       Кремля
       кусок
       от ночи откутав,
       переползает
       через зубцы.
       Вползает
       шла гладкий
       валун,
       на секунду
       склоняет
       голову,
       и вновь
       голова-лунь
       уносится
       с камня
       голого.
       Место лобное -
       для голов
       ужасно неудобное.
       И лунным
       пламенем
       озарена мне
       площадь
       в сиянье,
       в яви
       в денной...
       Стена -
       и женщина со знаменем
       склонилась
       над теми,
       кто лег под стеной.
       Облил
       булыжники
       лунный никель,
       штыки
       от луны
       и тверже
       и злей,
       и,
       как нагроможденные книги,
       его
       Мавзолей.
       Но в эту
       дверь
       никакая тоска
       не втянет
       меня,
       черна и вязка/,-
       души/
       не смущу
       мертвизной,-
       он бьется,
       как бился
       в сердцах
       и висках,
       живой
       человечьей весной.
       Но могилы
       не пускают,-
       и меня
       останавливают имена.
       Читаю угрюмо:
       "товарищ Красин".
       И вижу -
       Париж
       и из окон До/рио...
       И Красин
       едет,
       сед и прекрасен,
       сквозь радость рабочих,
       шумящую морево.
       Вот с этим
       виделся,
       чуть не за час.
       Смеялся.
       Снимался около..
       И падает
       Войков,
       кровью сочась,-
       и кровью
       газета
       намокла.
       За ним
       предо мной
       на мгновенье короткое
       такой,
       с каким
       портретами сжились,-
       в шинели измятой,
       с острой бородкой,
       прошел
       человек,
       железен и жилист.
       Юноше,
       обдумывающему
       житье,
       решающему -
       сделать бы жизнь с кого,
       скажу
       не задумываясь -
       "Делай ее
       с товарища
       Дзержинского".
       Кто костьми,
       кто пеплом
       стенам под стопу
       улеглись...
       А то
       и пепла нет.
       От трудов,
       от каторг
       и от пуль,
       и никто
       почти -
       от долгих лет.
       И чудится мне,
       что на красном погосте
       товарищей
       мучит
       тревоги отрава.
       По пеплам идет,
       сочится по кости,
       выходит
       на свет
       по цветам
       и по травам.
       И травы
       с цветами
       шуршат в беспокойстве.
       - Скажите -
       вы здесь?
       Скажите -
       не сдали?
       Идут ли вперед?
       Не стоят ли? -
       Скажите.
       Достроит
       коммуну
       из света и стали
       республики
       вашей
       сегодняшний житель? -
       Тише, товарищи, спите...
       Ваша
       подросток-страна
       с каждой
       весной
       ослепительней,
       крепнет,
       сильна и стройна.
       И снова
       шорох
       в пепельной вазе,
       лепечут
       венки
       языками лент:
       - А в ихних
       черных
       Европах и Азиях
       боязнь,
       дремота и цепи? -
       Нет!
       В мире
       насилья и денег,
       тюрем
       и петель витья -
       ваши
       великие тени
       ходят,
       будя
       и ведя.
       - А вас
       не тянет
       всевластная тина?
       Чиновность
       в мозгах
       паутину
       не свила?
       Скажите -
       цела?
       Скажите -
       едина?
       - Готова ли
       к бою
       партийная сила? -
       Спите,
       товарищи, тише...
       Кто
       ваш покой отберет?
       Встанем,
       штыки ощетинивши,
       с первым
       приказом:
       "Вперед!"
      
       19
      
       Я
       земной шар
       чуть не весь
       обошел,-
       и жизнь
       хороша,
       и жить
       хорошо.
       А в нашей буче,
       боевой, кипучей,
       и того лучше.
       Вьется
       улица-змея.
       Дома
       вдоль змеи.
       Улица -
       моя.
       Дома -
       мои.
       Окна
       разинув,
       стоят
       магазины.
       В окнах
       продукты:
       вина,
       фрукты.
       От мух
       кисея.
       Сыры
       не засижены.
       Лампы
       сияют.
       "Цены
       снижены".
       Стала
       оперяться
       моя
       кооперация.
       Бьем
       грошом.
       Очень хорошо.
       Грудью
       у витринных
       книжных груд.
       Моя
       фамилия
       в поэтической рубрике.
       Радуюсь я -
       это
       мой труд
       вливается
       в труд
       моей республики.
       Пыль
       взбили
       шиной губатой -
       в моем
       автомобиле
       мои
       депутаты.
       В красное здание
       на заседание.
       Сидите,
       не совейте
       в моем
       Моссовете.
       Розовые лица.
       Револьвер
       желт.
       Моя
       милиция
       меня
       бережет.
       Жезлом
       правит,
       чтоб вправо
       шел.
       Пойду
       направо.
       Очень хорошо.
       Надо мною
       небо.
       Синий
       шелк!
       Никогда
       не было
       так
       хорошо!
       Тучи-
       кочки
       переплыли летчики.
       Это
       летчики мои.
       Встал,
       словно дерево, я.
       Всыпят,
       как пойдут в бои,
       по число
       по первое.
       В газету
       глаза:
       молодцы - ве/нцы!
       буржуя/м
       под зад
       наддают
       коленцем.
       Суд
       жгут.
       Зер
       гут 1.
       Идет
       пожар
       сквозь бумажный шорох.
       Прокуроры
       дрожат.
       Как хорошо!
       Пестрит
       передовица
       угроз паршой.
       Чтоб им подавиться.
       Грозят?
       Хорошо.
       Полки
       идут
       у меня на виду.
       Барабану
       в бока
       бьют
       войска.
       Нога
       крепка,
       голова
       высока.
       Пушки
       ввозятся,-
       идут
       краснозвездцы.
       Приспособил
       к маршу
       такт ноги:
       вра-ги
       ваши -
       мо-и
       вра-ги.
       Лезут?
       Хорошо.
       Сотрем
       в порошок.
       Дымовой
       дых
       тяг.
       Воздуха/ береги.
       Пых-дых,
       пых-тят
       мои фабрики.
       Пыши,
       машина,
       шибче-ка,
       вовек чтоб
       не смолкла,-
       побольше
       ситчика
       моим
       комсомолкам.
       Ветер
       подул
       в соседнем саду.
       В
       ду-хах
       про-шел.
       Как
       хо-рошо !
       За городом -
       поле.
       В полях -
       деревеньки.
       В деревнях -
       крестьяне.
       Бороды
       веники.
       Сидят
       папаши.
       Каждый
       хитр.
       Землю попашет,
       попишет
       стихи.
       Что ни хутор,
       от ранних утр,
       работа люба/.
       Сеют,
       пекут
       мне
       хлеба/.
       Доят,
       пашут,
       ловят рыбицу.
       Республика наша
       строится,
       дыбится.
       Другим
       странам
       по сто.
       История -
       пастью гроба.
       А моя
       страна -
       подросток,-
       твори,
       выдумывай,
       пробуй!
       Радость прет.
       Не для вас
       уделить ли нам?!
       Жизнь прекрасна
       и
       удивительна.
       Лет до ста
       расти
       нам
       без старости.
       Год от года
       расти
       нашей бодрости.
       Славьте,
       молот
       и стих,
       землю молодости.
      
       1927