ЗАПИСКИ О ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1848 ГОДА

...невыразимом вся масса откинулась назад, и крик: "aux armes" пронесся по всему. 
Парижу. Люди бежали в беспамятстве, но вопя: "aux armes — trahison... ils veulent la 
revolution... la revolution... la revolution".

Несколько человек схватили решеточную дверь нашу в ужасе [невыразимом ] 
неимоверном и требовали, чтоб отперли ее, потрясая ее, между тем, как соломинку, 
concierge, жена его потеряли голову. Отпер посторонний человек. Показались раненые: 
работник с [разбитым] разрезанным ухом, женщина с простреленной щекой. [Крик] 
Раздались вопли и крики. За доктором никто не смел выйти, боясь нового залпа. Через 
четверть часа воцарилась на бульварах мертвая тишина, еще страшнее предшествующей 
бури, и в довершение картины привезли тележку, положили на нее трех или 4 убитых и 
при свете факелов, освещавших их окровавленные лица, повезли по городу.

Что династия кончилась, можно судить потому, что [этот] перед этим кортежем из 
народа [сопровождал] отступил [полсотни] отряд из кирасир [занимавший], занявший 
улицу la Paix. Кортеж направился к колоссальной Монмартревой баррикаде: она устроена 
была, как догадываются, радикалами.

Боковой улицей пробрался я к себе домой в 11 часов, еще дрожа от всех этих 
впечатлений, и никак не мог заснуть: до сна ли было. В доме у нас оказался тоже раненый: 
лакей с простреленной ногой.

Революция была уже сделана: стоило только дождаться утра. Куда девались все 
страшные приготовления 18 лет, сделанные Лудвигом Филиппом. Все рушилось от 
подлости самих консерваторов, от деморализации войск, от парижского народа, 
неудержимого, как только раз снял он с себя цепи.

И можно ли вообразить? Гизо в Палате, объявив об увольнении своем, объявил, что 
до составления нового М<инистерст>ва он восстановит порядок в городе силой, а "Journal 
des debats" (последний № монархического журнала "des Debats"), объявляя о возмущении, 
твердо уверен, что оно будет подавлено, и занимается, как ни в чем не бывало, разбором 
заседания Академии наук и книги о [старых] древних костюмах Нормандии, кажется!


ЧЕТВЕРГ

Четверг 24 февраля. День решительный, в половине которого монархия уже не 
существовала. Революция с этой минуты шла, как искра по труту. В ночь все улицы 
покрылись баррикадами, и только слышно было стук ломов, падение деревьев, звон 
железа о камень. В 10? часов утра король назначил министрами Одиллона Барро и Тьерса 
и распустил Палату, но уже поздно. Никто не хотел более этих династических имен, и я 
видел бедного Барро на лошади, окруженного малочисленной толпой работников, — его 
везли в М<инистерст>во, которым он не управлял. Тьерс был в Тюльери. Национальная 
гвардия, очнувшись уже поздно от страшного своего промаха, кричала, что все уже 
кончено, и старалась уверить в этом и самое себя и других. Но в 11 ч. король отказывается 
от престола в пользу регентства герцогини Орлеанской и права на престол графа 
Парижского, с передачей всего дела на суд народа, а между 12 и 1 часом он тайком 
выезжает из Тюльери с королевой, одной принцессой, двумя внуками, послав сперва 
герцогиню Орлеанскую с ее детьми в Палату депутатов. И последняя надежда 
утверждения этого акта Палатой пропала. [В три часа] Между тремя и 4 часами ворвался 
народ в Палату, и, между тем как Барро отстаивал права графа Парижского, Ламартин 
протестовал против законности и возможности подобного решения одной Палатой, 
Кремье и Ледрю-Роллен [объявив] хотели отстаивать права всей Франции на определение 
формы правительственной, а герцогиня Орлеанская, сидевшая в верхнем [углу] ряду с 
детьми своими, бросила бумажку со словами, смысл которых был следующий: "Я, бедная 
мать, сама требую для несчастного сироты моего избрания всей Франции, всего народа". 
В это время [народ] ворвавшийся народ согнал Созе с председательского кресла, 
расстрелял картину над трибуной, где был виден король, дающий присягу, кинулся на 
скамьи депутатов. Адский шум и сумятица наступили. Напрасно хотел Ламартин, Дюпон 
(de l'Eure), седший в председательские кресла, и Роллен составить тотчас же временное 
Правительство: никто их не слышал, и только к концу повлекли их в Ратушу, где они при 
непостижимом смятении (Дюпон упал в обморок) и объявили Правительство, таким 
образом составленное: Араго, Дюпон, Ламартин, Ледрю-Роллен, Мари, Пажес, Кремье 
[Мараст, Луи Бланк, Фредерик Флокон, Альберт (работник)]. Весь остальной день они 
беспрестанно встречали толпы и говорили речи под саблями и пиками и только в ночь 
могли принять некоторые, самонужнейшие меры. В Палате какой-то Шевалье, 
посторонний человек, ворвался на кафедру и предложил посадить графа Парижского на 
лошадь и везти по Парижу, полагая это единственным спасением монархии. Ларошжаклен 
(легитимист) сказал Палате: "vous n'etes rien, nous sommes rien, a present". Герцогиня упала 
в обморок при первых выстрелах народа, захватившего Палату. Депутаты вынесли за ней 
детей на руках кое-как, герцог Немурский, переодевшись в [кафтан] сюртук, выпрыгнул 
из окна в сад, и еще никто не знает, где они все и герцог Монпансье, тоже с ними бывший. 
В три часа я был перед Палатой и еще видел карету герцогини и маленькую лошадку с 
великолепным седлом, приготовленную для графа Парижского, и около кареты [которая 
стояла] довольно красивую женщину, верхом по-мужски [изображавшую реформу]. Она 
изображала реформу, махала саблею и кричала, что есть мочи: "Guizot a la mort" при 
громких аплодисментах народа. После я видел ее мертвецки пьяной на набережной. Но 
возвратимся к началу:

В 11 часов, когда все около меня говорили, что дело кончено, я увидел картину 
поразительную на бульварах. У Hotel des Capucines уже ни одного солдата, пост занят был 
национальной гвардией — страшная пустота, и во всю длину его высились эшелонами 
баррикады из камней, срубленных деревьев и отхожих колонн [для нужд]. При мне 
повалили террасу улицы Butte des remparts и опрокинули одну из этих колонн ломами, 
причем я видел превосходный экземпляр того, что называется: мальчишка, gamin de Paris. 
Он бил своим ломом в каменную колонну с невыразимой яростью. Не успел я войти к 
Гервегу (на бульварах же), как со стороны Пале-Рояля послышалась перестрелка. Через 
[три четверти] час или 1? перестрелка стала умолкать постепенно: мы были в 
неописанном состоянии лихорадочного страха и ожиданий происшествий. В это время 
народ вырезывал и расстреливал стражу [14 пехотного полка], отряд из 184 человек 14-го 
пехотного полка, того самого, который сделал вчерашний несчастный залп у Пале-Рояля, 
зажигал самую гауптвахту, врывался через улицу Валуа, переименованную теперь в rue du 
24 Fevrier, во дворец и предавал его полному и совершенному разрушению. Оттуда, 
разведя огонь из 12 королевских карет, найденных в близлежащей конюшне, он 
отправлялся через Карусельную площадь в Тюльери: войска на ней, которого считали до 
баснословного числа 40 т. человек, уже не было! Они все отретировались к Палате 
депутатов, к площади de la Concorde, кроме неисправимых garde munizipale, еще 
стрелявших из окон его. Решетки дворца были отперты, короля уже не было, народ вошел 
в Тюльери почти без сопротивления. Он был теперь без Правительства и мог бы потопить 
Париж в крови, но справедливость требует сказать, что в эти анархические минуты ни 
одно [лицо] частное лицо и ни одна частная собственность не были им оскорблены. Это 
удивительно!

Еще удивительней, может быть, было зрелище, представшее нам в Тюльери, когда 
в 2 часа я с Гервегом и Сазоновым направился к Тюльерийскому саду. Весь он покрыт 
был колоннами работников в разнороднейших костюмах, с знаменами, двигавшихся в 
разных направлениях, с криками, воплями и, песнями: все это походило на [маскарад] на 
какой-то странный маскарад. Представьте бал Оперы в день карнавала, только 
вооруженный и перенесенный на поле битвы. Между работниками в саду уже были люди 
в ливреях, перевезях, шляпах, даже церковных ризах, найденных в Тюльери. Одна толпа 
возила по саду ту женщину, которую мы потом видели около Палаты депутатов. Из всех 
окон дворца и почти из всех его отверстий, не исключая и крошечных, стреляли из ружей 
на воздух, трубили в трубы, на террасе били в барабаны, на среднем павильоне звонили в 
набат. Ухо наполнено было грохотом невообразимым, глаз разодран тысячью 
разноцветных костюмов, тысячью физиономий, одна другой необычайней, одна другой 
ужасней и смешнее вместе. Мы хотели пробраться через средний проход на Карусельную 
площадь, за теснотой не могли этого сделать и, возвращаясь назад, обошли дворец через 
набережную и на площади Карусельной встретили то же зрелище с прибавкой горящих 
экипажей, пустых пороховых ящиков, людей, скачущих в разные стороны из удальства на 
лошадях муниципальной гвардии, владельцы которых были убиты. Шум, крик и оргия 
торжества были тут в самом крайнем, в самом последнем своем проявлении. К картине 
этой следует еще прибавить разнородное вооружение всей толпы, сабли офицеров, тесаки 
солдат, штуцера кирасир, ружья пехотинцев и, наконец, кивера муниципалов, которые 
разносились на штыках высоко над головами, служа в одно время и знаменем и трофеем. 
Эти кивера заменили старые головы и члены убитых неприятелей и доказывали 
значительный прогресс времени. У некоторых с обнаженными руками и волосатой грудью 
торчали вместо киверов на штыках куски ветчины и хлебы, добытые в подвалах Тюльери. 
Многие уже были пьяны его винами и ревели во все горло. Профанация дворца была 
самая полная снаружи, но внутри она была еще разительней, как увидите. Я забыл сказать, 
что из разных этажей сыпались клочья бумаг, разодранных, выбрасываемых из окон, 
падали ставни и летели стекла на мостовую…

Крепко держались мы друг за друга и прошли через площадь Concorde, покрытую 
войсками, к Палате депутатов. Тут мы видели сцены, выше описанные, и конечную 
ретираду всех войск и артиллерии с опущенными ружьями и фитилями в казармы. Я 
сгорал желанием прогуляться в самый [Тюльери] дворец, Тюльери с пировавшим там 
народом и отправился туда в 4 часа, Сазонов сопровождал меня. С трудом поднялись мы 
по [великолепной] раззолоченной парадной лестнице его, загроможденной народом, и 
очутились во всех этих [комнатах] залах, где Наполеон, Карл X и Лудвиг Филипп 
праздновали разнородные свои величия. Выстрелы не умолкали, [гам] шум носился 
страшный, паркетные полы растрескались под количеством этих ног, так вообще дурно 
обутых. Уже некоторые люстры были [разбиты] сорваны и выброшены из окон, бюсты 
короля уничтожены, портрет маршала Бюже в маршальском зале разорван, занавески 
разодраны, а в тронном зале стук топора около тронного балдахина доказал новое 
намерение профанации. Действительно, трон был выброшен из окошка и торжественно 
сожжен на ступенях Июльской колонны, что на Бастильной площади. И все это 
сопровождалось беспрестанными шутками: "Как же это ты здесь в блузе, — говорил один 
блузник другому, — c'est indecent". "Забыл заказать придворное платье к этому дню", — 
отвечал последний. Профанация делалась еще жгучее, резче в гостиных комнатах 
королевы и принцесс. Тут на великолепной постели лежал, растянувшись, молодец в 
чёботах, работники пороховыми руками перевертовали листы альбома, один мальчишка 
[играл] стучал по фортепьянам герцогини Орлеанской при громких аплодисментах 
слушателей, полупьяный человек стоял на [стуле] превосходном столе (Буль), 
черепаховом с нарезками и держал в руках сургуч, крича: "Вот сургуч, которым l'infame 
gouvernement печатало письма". Я попросил у него на память кусочек и получил. Всех 
сцен описать нельзя. Чудные ковры, покрывавшие полы, побледнели и вытерлись в один 
этот день более, чем они могли вытереться в 10 лет своего служения. Украдено почти 
ничего не было. В полночь комиссары нового Правительства заперли дворец, собрали в 
одно все его драгоценности, еще не попорченные, и вывезли их на другое утро. Так как 
монархия уже не может спать под кровом, обесчещенным более 3 раз в продолжение 
полустолетия, то дворец сегодня (26-го февраля) объявлен будущим госпиталем 
престарелых работников — Hospital des invalides civiles! 

Впечатления этого дня еще не кончились!

Из Тюльери направились мы при тех же картинах по набережным к Ратуше. Туда и 
оттуда шли массы с той же физиономией саббаша, полного веселости. По сторонам там и 
сям горели гауптвахты. Один человек, уже совершенно пьяный, держал на штыке 
огромный кусок ветчины и, рассекая его тесаком, кричал: "qui veut Louis Philippe?". Мы 
осторожно обошли его. [Притом] Составлялись неимоверные процессии: на [лафе] 
пушечном лафете я видел одну такую с детьми, женщинами, девками и работниками в 
неимоверных костюмах. Чудовищный карнавал растягивался по всему этому 
направлению, он был еще перейден сценами, какие мы встретили у Пале-Рояля на месте 
[прежнего] бывшего побоища. Спешу, однакож, прибавить, что я не слышал ни одного 
кровавого крика, ни одного воззвания к мести, даже простого оскорбления частного лица, 
а между тем весь город был покамест в руках работников, вместе с жизнью и имуществом 
ненавистной ему буржуазии. Я так устал, что идти далее уже не мог, и все мы (Сазонов и 
Гервег с женой (неразборчиво) с женой) решились возвратиться снова на бульвары через 
Пале-Рояль. Мы прошли через двор Лувра, где еще стояла верховая статуя молодого 
герцога Орлеанского и через улицу St. Honore вышли на du Cod. Здесь баррикады стояли 
так близко друг к другу, в такой высоте и с таким стратегическим чутьем строителей, что 
походили на инженерные постройки. Мы перелезли кое-как три баррикады, из коих 
каждая имела все качества небольшой крепостицы. — Особенно помню одну, запершую 
собою четыре смежных улицы и образовавшую таким образом правильный круг, похожий 
на основание башни. Внутренность их уже была наполнена стоячей водой и грязью от 
уличных канавок, и в этой-то [время] грязи волновался черный, ужасный народ. 
Переносили убитых и раненых в предшествии людей с факелами, обнаженных до 
полутела, в сопровождении воя труб, марсельской песни и криков: "chapeau bas devant les 
victimes". Госпожа Гервег перелезала славно и выдерживала зрелище чрезвычайно бодро. 
У Пале-Рояля оно делалось все мрачнее и грознее. На площади его догорала гауптвахта, 
лежали еще трупы, и грязь уже была смешана с кровью, [облом] позолоченными 
обломками мебели, разлитым вином и углем. Сам дворец был пуст и мрачен: в нем не 
было ни одной двери и не одного стекла. Мы повернули на улицу Валуа, нынешнюю 24 
Fevrier, нога скользила по грязи, между тем как в лужах плавали бумаги и обгоревшие 
обломки. — Вступив на [двор] внутренний двор Пале-Рояля при адском шуме, мы видели 
повторение того же, с той разницей, что под ногой звенели стекла и множество групп 
плясали перед [нами] огнями, поглощавшими мебель и разные вещи. Галерея в саде была 
заперта, и ни один магазин не тронут. Через противоположную сторону мы вышли снова 
на улицу St. Honore, сопровождаемые и окруженные всеми этими нагими грудями, всеми 
этими экзотическими лицами, [поверх] которые пробивались от времени носилками с 
ранеными и убитыми и криком: "chapeau bas devant les victimes". Через улицу Rivoli и La 
Paix возвращались мы никем не оскорбленные, никем не тронутые на бульвары, и в 7 
часов я обедал у Сазонова.

Ночью бульвар, покрытый баррикадами, наполнился народом. Во всех углах 
стреляли из ружей на воздух в знак радости, зажглись разбитые фонари, и чадовое пламя, 
не огражденное стеклами, разносилось полосами. [Везде было] Все дома были освещены 
сверху донизу разноцветными фонарями, и линия бульваров, как и самих улиц, 
представляла волшебное зрелище. Группы беспрестанно составлялись, передавая новости 
дня [образовывались], расходились и снова образовывались: национальная гвардия уже 
была вся под ружьем [стараясь], оберегая по возможности внешний порядок. 
Революционные песни разносились, умолкали и снова подымались. На лицах всех [выра], 
одетых во фраки, выражались страх и недоумение, трепет будущих событий. Я сам никак 
не мог собрать собственных мыслей, и [никак не мог] нужно мне было [несколько] 
некоторое усилие мозга, чтобы представить себя посреди республики. В продолжение 
всего дня, можно с достоверностью сказать, никто не видел особенного воодушевления в 
пользу республики: и крики: "vive la reforme" слышались гораздо более на всех пунктах, 
чем крики: "vive la republique". Взятие Пале-Рояля и Тюльери было coup de main народа 
[который], чем цель для составления новой формы правительства. Зато народ [и не 
вырабо]-завоеватель и не породил Правительства из собственных своих недр, а взял его 
снова из радикальной буржуазии. Отсюда [пойдут все] должны выйти все будущие 
столкновения народа и Правительства. Консерваторы национальной гвардии, не 
вышедшие на битву, как мы сказали, теперь все были налицо, но уже поздно. 
Гомерическое удивление выражается теперь почти на всех [улицах] лицах.

Между тем у Ратуши Ламартин и все Правительство делали [сверх] чудеса усилий, 
чтобы сдержать, успокоить, вразумить народ. [Ламартин] В Ратуше образовалось нечто из 
заседания народного, перед которым говорили Ледрю-Роллен, Ламартин (сей последний с 
опасностью для жизни за желание предоставить Франции выбор правительственной 
формы и за отстранение красного знамени). Это же народное собрание провозгласило 
членами Правительства Луи Бланка и Флокона. Оно беспрестанно сменялось новыми 
толпами, перед которыми снова должны были объявляться члены Правительства. Один 
голос хотел Луи Наполеона представить в Правительство, другой — Одиллона Барро. 
[Едва успевали они.] Словом, едва успевало Правительство, особенно Ламартин, 
отпустить одну толпу, как прибывала новая, врывалась в залу — и поглощала в себя новое 
Правительство, которое издерживало бесчисленное количество энергии, чтобы снова 
выказаться и сформироваться. Ламартин говорил беспрестанно, и только к ночи могли все 
члены его войти в себя и принять какие-нибудь меры. Покамест объявлена была 
республика под условием одобрения будущего Национального собрания, издана 
прокламация, возвещающая составление Временного правительства, и другая, 
увещевающая не стрелять без нужды и сохранять порох для будущих происшествий: это 
были первые меры к водворению порядка.

Не знаю, спал ли кто-нибудь в наступившую ночь, что касается до меня, 
лихорадочное состояние лишило меня сна. Всю ночь слышались выстрелы и песни, но ни 
пожара, ни грабежа, даже воровства не было, а город был совершенно без власти. Так 
кончился этот невообразимый и неожиданный день!


ПОДРОБНОСТИ БЕГСТВА КОРОЛЯ

Богатый портной Гумон, находившийся в верховой национальной гвардии, как 
человек, приверженный короля, вместе с 60 другими товарищами участвовал в спасении 
короля. Вот подробности, сообщенные им мне. Утром четверга, часов в [9] 6 король 
сделал смотр войскам и этому верховому отряду, с намерением убедиться в его 
расположении. Жаркие "vive le roi" убедили его, что он может положиться на него. Это 
доказывает, что король уже думал о бегстве в то время, когда назначал министрами Барро 
и Тьерса... Вскоре после смотра верховой отряд получил приказание вступить в сад 
Тюльерийский, где никогда не ставили кавалерию: тогда уже не было сомнения, что ему 
предоставлена была опасная честь [соста] сделать последнюю службу при короле. Около 
[1] 12 часов Луи-Филипп вышел во фраке с пакетом под мышкой в сопровождении 
королевы, внуков и одной принцессы на площадь. Он сказал отряду: "J'ai abdique M-ss, le 
vois laisse", но с таким жестом, который говорил: вы увидите, что будет после меня. Отряд 
его окружил и положил во что бы то ни стало вывезти его из Парижа sain et sauf в С.-Клу 
[Отрядом Гумона. Нашли какой-то.] У обелиска их окружила толпа народа, король хотел 
говорить, но увлечен был королевой. Нашли какой-то фиакр в одну лошадь, уже 
заготовленный заранее, посадили туда короля, королеву, двух внуков их (принцесса 
Немурская села с кучером), отрядили Гумона вперёд махать белым платком и кричать: "le 
roi a abdique, le roi a abdique!" и помчались, что есть мочи. Народ кричал "браво" при 
известии об абдикации короля, но у Pont des Invalides чуть-чуть их не схватили. Один 
человек схватил лошадь за узду у одного ездока, кортеж приостановился, и король 
рисковал быть узнанным, но опасность миновалась. Между тем в четверть часа были они 
в С.-Клу, как говорит Гумон. Тут семейство короля вышло перед дворцом, и король 
сказал: "Ai-je bien fait. Messieurs, dites-le moi?, на что отряд, столпившийся около них, 
ответил [только] криками: "vive le roi", один гвардеец заметил, что если бы Правительство 
было немного полиберальней — ничего бы этого не случилось. Тогда королева, заливаясь 
слезами и положив руки на плечи мужа, стоявшего печально с опущенной головой, 
сказала: "Je vous le presente, Mss, comme le meilleur des hommes, je vous le presente encore 
une fois comme le meilleur des hommes. Il a toujours voulu le bien de son pays, toujours — 
mais l'opposition et l'etranger ont jure sa perte". Потом, обращаясь к отряду тронутому этой 
сценой, королева прибавила: "Я никогда вас не забуду, господа, никогда не забуду, что вы 
для нас сделали, никогда". [Многие поцеловать просили] Она дала руку свою 
близстоящему и удалилась с мужем во дворец. Через три четверти часа они въезжали в 
Трепор через Версаль [Остальной двор] [Лица двора прибыли в С.-Клу в двух омнибусах.]


[ПЯТНИЦА 25, СУББОТА 26, ПОНЕДЕЛЬНИК 27 ФЕВРАЛЯ]

Первые меры Правительства и происшествия 25, 26, 27, 28 и 29

Журнал "des Debats" [вновь] поразителен. Объявив, что стремительность 
происшествий не дает ему до сих пор опомниться и что легко поймут чувства, 
наполняющие его душу, он просит для себя свободы, в которой никогда, говорит, не 
отказывал другим, и потом на пол-листе своем дает первые декреты нового 
Правительства. "Presse" требует доверенности к новому Правительству, а во втором своем 
№, объявляя себя республиканской, призывает народ к порядку. "Siecle" присоединяется к 
Правительству. "Constitutionnel" тоже. Дюпен, генеральный прокурор, предлагает 
[отдавать] свершить суд во имя народа. Архиепископ, благодаря народ за уважение к 
святыне, повелевает молиться за народ и свершить панихиду за убитых: вся и все 
начинают окружать новое Правительство как единственного представителя порядка.

Между тем, еще в четверг вечером листки журнала "La Patrie" дали имена лиц, 
составляющих Правительство, именно: Араго, Дюпон, Ламартин, Ледрю-Роллен, Мари, 
Мараcт, Луи-Бланк, Альберт (работник). В страшную ночь, следовавшую за взятием 
Тюльери, Правительство конституировалось таким образом: Дюпон — президент без 
портфеля, Ламартин — иностранных, Кремье — юстиции, Роллен — внутренних дел. 
Гудшо — финансов, Араго — морской, Мари — публичных работ, Карно — просвещения 
и духовных дел, Бетмон — коммерции, Бедо, потом Сюберви — военный, Куртэ — 
начальник нац<иональной> гвардии, Каваньяк — Алжирии, мэр города и полиция — 
Гарнье-Пажес, потом помощником его — Бюшес, секретари Правительства — Арман 
Мараст, Луи Блан, Альберт (: работник). В замешательстве некоторые из этих имен были 
пропущены, а другие [изменены] не точны.

(X) [В ночь это новое Правительство издало прокламацию Франции об основании 
нового порядка вещей, объявив себя Правительством республиканским].

(X) В ночь это новое Правительство принимает важное решение: декретирует 
составление 24 батальонов национальной гвардии подвижной, которым назначено 
жалование 30 су в день и обмундировка на казенный счет: оно обращает таким образом 
сражавшихся на улице в защитников порядка и на другой же день направляет их в 
окрестности Парижа. В эту ночь с 24 на 25 именно самый [отстой] нижний слой 
народонаселения как столицы, так и окрестностей начинает жечь и грабить. Дворец Нельи 
обращается в пепел, причем, говорят, в подвалах его погибло до 100 самих зажигателей, 
упившихся сладкими винами короля; дача Ротшильда в Сюррене предается огню в то же 
самое время, как он дает в Париже 50 т. на раненых. Разрушения начинаются по железным 
дорогам: великолепный Аньерский мост, на С.-Жерменской линии мост сжигается, 
станция тоже, мост в Руане подлежит той же участи, и, наконец, на Северной железной 
дороге пожар идет до Амьена, начиная с С. Дени. Через несколько дней усилия 
подвижной гвардии, волонтеров и студентов вместе с локальными национальными 
гвардейцами и войском останавливают пожары и грабежи. Ряды парижской национальной 
гвардии пополняются всеми сословиями, и я видел уже на другой день людей в блузах и 
лохмотьях под ружьем вместе с буржуа, и они составляют полицию у баррикад, занимают 
мосты, одна часть их (: монтаньяры), захватившая префектуру полиции под начальством 
Коссидьера, ходит патрулем: город [совершенно] начинает обретать себя и создает себе 
власть. В пятницу свершается два акта: Ламартин под ружьями и саблями отстраняет 
красное знамя и признает только трехцветное с известной речью: "трехцветное наше 
знамя обошло весь мир, а красное только Champs de Mars". Но вместе с тем республика 
признается окончательно. Второй акт, о котором подробнее впоследствии, — это 
обязательство доставить работу всем работникам и подарок им — миллион, следовавший 
Луи-Филиппу, за которым [28 февраля] следует учреждение национальных мастерских и 
28 февраля учреждение особой комиссии для организации работ, commission pour les 
travailleurs, которая будет заседать в Люксембурге под президентством Луи Блана и вице-
президентством Альберта. [Все воодушевлено, все горит, стрельба из ружей.] Эта мера 
принята по требованию нескольких тысяч работников, собравшихся у Ратуши. Все 
движется, горит, возбуждено страшно. Выстрелы на воздух, громыхавшие всю пятницу, 
однакож начинают умолкать к воскресению. Под этим шумом и беспрестанным напором 
народа в Ратушу Пр<авительств>во издает декреты [каждый] и прокламации каждый час: 
1) Заклады в ломбарде (Mont de Piete) не выше 10 франков отдаются безденежно 
владельцам, 2) плата по всем обязательствам отлагается для частных людей на 15 дней, до 
будущего 15 марта, 3) отворяются [все] темницы для всех политических и штатных 
преступников, 4) все титулы уничтожаются, 5) присяга на новую форму Правительства 
отменяется навсегда, как обманная вещь, доказанная опытом, 6) суд производится во имя 
французского народа, и в церкви предложено молиться: Dominum Salvara fac Republicum 
[Отдельные министерства в свою очередь тоже сделали бесчисленное количество] и, 
наконец самое важное, в субботу с лестницы Ратуши Ламартин при криках 
энтузиязмированного его речью народа объявляет уничтожение смертной казни за 
политические преступления. Отдельные министерства со своей стороны, издают тоже 
бесчисленное количество предписаний. (Как в тетради)

Карно издает два замечательных декрета: [27 февраля] первым — 
восстанавливается забытое положение, по которому Академия должна послать 
комиссаров для исследования состояния земледелия, а вторым — открывает учителям 
[провинциальных] первоначальных школ (ecole primaire) возможность достигнуть всех 
ученых степеней и достоинств. Кремье — сменяет консервативных прокуроров, назначает 
Порталиса генеральным прокурором, который уже начинает процедуру обвинения экс-
министров и суд над зажигателями окрестностей, наконец, приостанавливает исполнение 
всех смертных приговоров. Мари — объявляет начатие публичных работ и главную — 
работы [для провода новой железной дороги в самый город] на железных дорогах. Гарнье, 
как мэр, свидетельствует булочников, мясников — и находит, что продовольствия [всем] 
городу обеспечено на 33 дня, вместе с тем цена на хлеб поднимается. Невозможно описать 
сверхъестественных усилий Правительства, которое заседало в Ратуше 60 часов сряду, 
сменяясь и отдыхая попеременно... Первыми исполнителями их поручений, когда они еще 
не имели никаких агентов, была молодежь Политехнической школы и Университета: они 
разносили приказания, смиряли народ, спасали драгоценности Тюльери и шли против 
грабительства. Расторопность их и благодетельное влияние на народ — выше похвал. В 
пятницу и субботу баррикады еще лежали на улицах, немного сдвинутые в сторону для 
проезда экипажей, в воскресенье для смотра всей н<ациональной> гвардии и прокламации 
республики у Июльской колонны (терраса которой по дождю не имела огромного блеска) 
они были почти совсем сдвинуты; в понедельник 28 февраля баррикады пропали, 
циркуляция восстановлена совершенно, и только торчали корни срубленных деревьев да 
лежали на тротуарах обломки отхожих колонн. Кругом начинают слышаться остроты и 
насмешки над республиканизмом, театры открыты, энтузиазм к республике, которого и 
вообще никогда не было, делается низким неимоверно. Во вчерашнем, 28 февраля, 
вторник, довольно крикливом представлении во Французской Опере "La Mutte", 
возмущение которой показалось мне, между прочим, крайне пошловато, хлопали страшно 
песням: "La Marseillaise", "Chant du depart" (гимне des Girondins), всем историческим 
остаткам большой революции 89 и 93 года, но vive la republique выходило туго. Это, 
впрочем, ничего не доказывает, это еще остатки того чудовищного изумления, которое 
снизошло в пятницу на всех после неожиданного из всех событий. Между тем, 
республиканское Пра<вительст>во, как единственный представитель управления, 
получает с каждым днем неимоверную силу. Около него собираются люди всех цветов. 
Все маршалы, все генералы, старая оппозиция; Тьерс, Дюфор, Билло, Барро, все 
духовенство, многие пэры (Гюго сделался, например, мэром одного парижского квартала), 
наконец, легитимисты, торжественно отказывающиеся от своего идеала герцога 
Бордосского, и во главе их Беррье [доказывает], что, между прочим, всю их битву с Луи-
Филиппом поясняет как мщение. Сказывают, сын Полиньяка записался в 
н<ациональную> гвардию. Притом же все они рады выйти из лживого своего положения. 
Теперь самое важное дело — присоединение к нему провинций, из которых покуда 
получаются самые разнородные, разорванные, неверные известия. Даже [клуб] Кабет со 
своим "Попюлером" и католические работники (глава их Бюше, как известно, сделался 
помощником парижского мэра) с "Fraternite" стали за Правительство. Клубы еще 
[запрещены] не показываются. Вместе с тем есть уже и недовольствие на многочисленные 
назначения Правительства (оно уже, говорят, завалено требованиями мест), взятые из 
старых династических либералов. Есть уже и "Ami du peuple" Распайя [но что-то фразист 
и что-то слишком рано показывается, чтоб иметь силу и право обвинения. Удары его все 
падают на воздух. Мы будем следить за ходом Правительства], да на днях, вероятно, и 
"Pere Duchene" покажется. Вступление в революцию кончилось.

Среда, 1 марта. Правительство издало декрет, по которому предоставляет 
изменение налогов будущему Национальному собранию, удерживает покамест все 
существующие, равно как и все контракты и обязательства, Ларошжаклен пишет письмо 
Правительству, предлагая свою преданность. Гарнье-Пажес выбирает в секретари к себе 
работника Карбона, старого Дюпона помещают в Люксембург и главную команду над 
дворцом отдают Барбесу, заговорщику, в нем некогда судившемуся. Множество 
изменений в лицах по Академии и факультетам, сменены Орфила, Рауль-Рошет, 
Шампиньон-Фижак и др. [Дюпен с прокурорства] Низар заменен Жаненом, и 
восстанавливаются в профессорстве Мишле, Кине и Конт. Страшна и ломка позиций, 
требуемая обстоятельствами.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ, 3-го МАРТА, ПЯТНИЦА

[Первый акт] Пролог революции, кажется, кончился. По известиям из провинций, 
вся Франция присоединилась к новому Правительству вместе с признанием его Англией, 
вчерась полученным, которая, впрочем, не назначает посланника по форме, представляя 
себе это сделать позднее. Настоящие революционеры начинают уже страшиться этого 
всеобщего признания нового Правительства, его силы, правительственных замашек и 
особенно в негодовании на декрет, который, удерживая все старые налоги, удерживает 
вместе с тем журнальный залог и тимбр. Боятся уже, чтоб перемена не произошла только 
номинально, чему особенно способствует тенденция Правительства восстановить порядок 
во что бы то ни стало, бесчисленная раздача мест его лицам, показавшим привязанность к 
падшей династии (Кремье обвиняют в раздаче мест преимущественно своим 
[соотечественникам] одноверцам — жидам), и вообще в явном намерении остановить ход 
революции. Для противодействия этому направлению уже составился журнал "Peuple 
constituant", издается Ламенэ, Дюпра и другими лицами старой "Revue independante"; 
"Ami du peuple" изд<ается> Распайлем и воскрешающий роль доносчика и обвинителя, 
игранную некогда знаменитым его одноименником. Наконец, уже составились с этой 
целью клубы: Кабетовский, который, говорят, своим коммунистам советует не покидать 
еще оружия, и другой под именем "Commission des defenseurs de la republique", 
основанный Бланки, (неразборчиво) Барбесом, старыми заговорщиками и политическими 
осужденными с целью предостережения Пра<вительст>ва (: клуб этот распался на два 
клуба — Бланки и Барбеса). Много и других клубов составляется. Что Правительство 
быстро устанавливается, свидетельствует открытие всех судов, прекращение пожаров и 
долженствующий скоро начаться правильный суд над зажигателями, грабителями и 
ворами, взятыми в Тюльери, Нельи и в железных дорогах (Версальской, Руанской, 
Северной), где много таких захвачено. "National" делается правительственным журналом, 
как некогда "Journal des debats". Циркуляры разных министерств, предписывающих везде 
дисциплину, отзываются тем повелительным тоном, который вообще свойственен 
всякому правительству во Франции.

[Правительство, по-видимому, установилось, но уже неудовольствие сильное. 
Второй акт революции будет — выборы в национальную гвардию и в Национальное 
собрание, а третий — само Национальное собрание. Не скрою, многие думают, что 
настоящее Правительство будет скоро свергнуто и не успеет издать закон о выборах в 
Собрание, нужду которого оно, может быть, чувствует более, чем вся остальная Франция.]


ОКОНЧАНИЕ ПОДРОБНОСТЕЙ

Я забыл сказать, что в четверг 24 февраля, когда революция шла, как мы видели, со 
скоростью зажженной пороховой нитки, король в 10? часов назначил министров: 
Одиллона Барро, Тьерса, Дювержье. Вот прокламация:

Citoyens de Paris! L'ordre est donne de suspendre le feu. Nous venons d'etre charges par 
le roi de composer un ministere. La Chambre va etre dissoute. Le general Lamoriciere est 
nomme commandant en chef de la garde nationale de Paris. MM Odillon Barrot, Thiers, 
Lamoriciere, Duvergieur de Hauranne, sont ministres.

Liberte! Ordre! Union! Reformes! Signe: Odillot-Barrot et Thiers.

Вторая прокламация была в час:

Citoyens de Paris

le roi abdique en faveur du comte de Paris avec la duchesse d'Orleans pour regente.

Amnistie generale.

Dissolution de la Chambre.

Appel au pays.

Третья прокламация была издана в ночь, но уже исходила из Временного 
правительства. Вот ее начало: "Un gouvernement retrograde et oligarchique vient d'etre 
renverse par l'heroisme du peuple de Paris, le gouvernemenl s'est enfui en laissant derriere lui 
une trace de sang, qui lui defend de revenir jamais sur ses pas". Подпись: члены нового 
Правительства.

В продолжение этого дня я видел еще несколько прокламаций, которые бегущие 
происшествия поглощали одну за другой: так, у Палаты сорвана была народом 
прокламация Ламорисьера, призывавшего к порядку национальную гвардию, которой он 
был назначен на минуту командиром, и прокламация тоже минутного министра Барро, 
призывавшего народ собраться около графа Парижского и в новом принце, как и во вдове, 
матери его, отыскать спасение от анархии и гарантию свободы: все напрасно.

Ламорисьер был даже ранен в руку у Пале-Рояля перед постом, у двух адъютантов 
его убиты лошади. В этом посте вместе с муниципальной гвардией и солдатами 14-го 
пехотного, его защищавшими, сгорело 20 человек, арестованных накануне. Подробности 
спасения драгоценностей из Тюльери довольно любопытны. Так, корона с бриллиантами 
и другими вещами спасены были тем, что из них сделали нечто, похожее на раненого, 
положили на тюфяк и вынесли, крича: "place aux victimes! chapeau bas!" Бастид снес 
другие драгоценности с помощью работников. Бриллианты и вещи герцогини Орлеанской 
сложены были в ванну, прикрыты покрывалом, и четыре работника сидели на ней, 
распевая до тех пор, пока можно было их вынести. Все эти вещи сложены теперь в 
м<инистерст>ве финансов. Впрочем, захвачено множество и воришек. У какого-то по 
имени Лефавра найдено около [80] 1500 т. золотых и билетами. Нет сомнения, что теперь 
есть люди более счастливые, избежавшие поимки и сделавшиеся в эту минуту из нищих 
богатыми. Подписка на раненых производит суммы невероятные, а их только, по слухам, 
около 500 человек — все они по милости революции выйдут из госпиталей достаточными 
людьми.


[ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ. МАРТ МЕСЯЦ]

От субботы 4 марта по субботу 11 марта

[Происшествия бегут с неимоверной быстротой, но это уже не уличные 
происшествия, а правительст<вен>ные меры, из которых каждая есть событие. Первые 
дни была ломка индивидуальных положений, лиц — теперь идет ломка установлений, 
страшная и многозначительная в будущем...

Прежде надо сказать, что, по какому-то внутреннему колебанию нового кабинета, 
Правительство хотело удержать штемпель на журналы, смешивая этот чистый 
политический налог старого правления с финансовым. Всеобщее негодование, 
возбужденное этим, готово было превратиться в инсурекцию. Правительство отступило, 
но так нерешительно, что чуть-чуть не потеряло совершенно народности на первых днях 
своего существования. Оно именно сперва объявило себя не в праве изменять налоги, 
потом уничтожило его на десять дней перед выборами в Национальное собрание и, 
наконец, совсем отменило вместе с Сентябрьскими законами, запрещением ассоциаций, 
вместе со всей процедурой, касательно преступлений печати, и вдобавок еще 
восстановило старый революционный закон, по которому присяжные при всех 
судопроизводствах должны иметь не простое большинство для приговора, а непременное 
большинство, по крайней мере 8 голосов из 10. Все это, однакож, было уж несколько 
поздно, когда 5 декретов, следовавших почти один за другим, подняли снова отходящее 
общественное мнение и составили ему как настоящих друзей, так и настоящих врагов. Эти 
5 декретов суть, по-моему, новая революция. Вот они в кратком очерке:

1) Циркуляр Ламартина к дипломатическим агентам Франции и пути, которому 
Франция намерена следовать в своих иностранных сношениях, от 2 марта. В нем он 
объявляет] (X) Что Республика не имеет нужды в признании европейских держав для 
своего существования, что она точно также не имеет нужды в войне и кровавой 
пропаганде, что она требует мира, но почтет себя счастливой, если будет принуждена 
взяться за оружие и покрыть себя посильной славой. Вместе с тем министр не признает 
трактатов 1815 года, но для дипломатических сношений принимает за основание 
государства, им основанные. В этом круге Франция, желающая спокойствия для 
собственного развития, будет держаться до тех пор, пока которая-нибудь из угнетенных 
европейских национальностей не подымется силою и сама Франция не увидит, что час для 
исполнения декретов провидения пробил... Итак, пусть народы не боятся Франции и пусть 
сами в недрах своих свершают нужные им преобразования. Ламартин заключает манифест 
словами: Si la France a la conscience de sa part de mission liberale et civilisatrice dans le siecle, 
il n'y a pas un de ces mots (то есть девиз Республики: liberte, egalite, fraternite) qui signifie 
guerre. Si l'Europe est prudente et juste, il n'y a pas un de ces mots qui ne signifie paix.

[Как изворот] Манифест этот, конечно, несколько двойственен, но как подделка 
совершенно нового принципа под старую дипломатическую колею — есть мастерская 
вещь. Радикальные партии всех цветов поняли необходимость этой уступки старому 
порядку вещей, этой маскировки, требуемой обстоятельствами, единогласно назвали 
документ chef d'oeuvre. Журнал "des Debats" только, приведя его, прибавил: в нем, как 
всегда [виден весь г. Ламартин] г. Ламартин выказал свои два основных качества: grandeur 
et confusion! Вслед за манифестом произошла Бартоломеевская ночь посланников и 
секретарей посольств: лаконическим декретом, начинающимся словами: ont ete revoques 
de leur fonctions все посланники и множество секретарей сменены, но не замещены. 2) 
Второй декрет от 5 марта объявлял всеобщие, прямые и безусловные выборы в 
Национальное собрание. Основанием их положено только народонаселение. Каждая масса 
в 40 т. человек дает депутата. Все должны быть избирателями, все могут быть 
избранными. Ограничения следующие: дли избирателя требуется 21 год, для избираемого 
— 25 лет и для обоих ненахождение под судом или под гнетом позорного (infamant) 
приговора. Даже не требуется условия грамотности для обоих, а условия состояния 
отстраняются тем, что государство дает 25 франков в день избранному на все время 
заседаний. Депутатов будет 900 (собираются в старой Палате депутатов, в которой будут 
сделаны нужные перестройки), и так как каждый департамент по народонаселению имеет 
разное число депутатов, то избиратель должен непременно все это число имен написать в 
своем бюллетене. Париж с окрестностями, например, (департ<амент> Saine) имеет 34 
депутата, и каждый его квартал должен представить 34 депутата. Из них выбираются уже 
наиболее получившие голосов, причем условие для [каждого депутата] депутатов — 
иметь по крайней мере 2000 голосов. Правило это распространяется на Алжирию и 
распространяется на войско! Полк разбивается на столько частей, сколько в нем [есть 
представителей] находится солдат из разных департаментов. Эти солдаты, разбитые на 
департаменты, пишут каждый число депутатов, положенное их [месту жительства] 
департаменту, а полковник отсылает, запечатав все эти записки, в главный его город, где 
они присоединяются к другим. Выборы положено начать 9 апреля, а 20 того же месяца — 
открыть само Собрание. В инструкции от 8 марта, сопровождавшей декрет, кроме разных 
правил для составления листов избирателей и способа избрания, — указано, что все 
деревенские избиратели приходят в главный город округа и там в присутствии мэра, по 
вызову и по порядку деревень, кладут свои билеты, которые могут быть ими составлены 
заранее [Билеты эти потом пересылают в главный город]. По объявлению результатов все 
следственное дело выборов (proces-verbal) пересылается в главный город департамента, и 
там в Ратуше имена эти окончательно присоединяются к именам, собранным в самом 
городе, — и объявляются депутаты, удостоенные чести заседать в Национальном 
собрании. Все это должно, разумеется, произнести некоторое замешательство, но принцип 
поставлен. Все ожидают результата его с сжатием сердца. С первым объявлением декрета 
чистые демократы, видя, что время весьма коротко для выборов, а деревенская популяция 
департаментов весьма мало воспитана политически [кинулись составлять], что может 
составиться монархическое Собрание вместо республиканского, кинулись составлять 
электоральные комитеты (: центральный для Парижа находится в Bazar Bonne-Nouvelle и 
состоит под покровительством партии Мараста). В них должны заранее составляться 
листы депутатов-патриотов и совсем готовые рассылаться по деревням и общинам. В 
каждом городе департамента будет образован один такой центральный демократический 
комитет, который должен находиться в переписке с парижским и с провинциальными 
комитетами, составляя таким образом сеть огромную. Покуда это еще удалось только 
партии цвета Мараста. Между тем, не дремлют и старые династические либералы, 
прогрессивные консерваторы, а всего более приверженцы регентства: они тоже начинают 
составлять территориальную деревенскую пропаганду в пользу своих идей. Декрет 
Правительства предвидел этот набег побежденных партий на крестьян и от этого положил 
делать выборы не в общинах, а в городах кантона и в главном городе департамента, где 
гораздо более политической жизни, знания дела и республиканской партии, которая будет 
ликвидировать попытки роялистов. В этом недавно еще упрекали его; в "club republicain 
pour la liberte des elections", составленном под председательством Вьенне из филиппистов, 
банкиров, консервативных собственников и династической оппозиции, начинающих уже 
подымать голову, и вместе с такими же клубами "des prevoyants" (rue de l'Arcade, 60), 
клубом "comite preparatoire pour l'Assemblee Nationale", (rue Neuve Saint-Georges, 10), 
клубом "de la Garde Nationale" (boulevard Montmartre, 10), образовали консервативную 
партию весьма сильную. Между тем, множество других радикальных клубов, еще не 
успевших захватить выборов, как партия Мараста, — просят отсрочить выборы, и во главе 
их стоит покамест сильнейший еще клуб после Кабетовского ("Societe fraternelle centrale") 
— клуб "Sociele centrale republicaine", salle Conservatoire de Musique (rue Bergere) под 
председательством старого заговорщика Бланки. Многие депутации от них уже 
представили свои просьбы в Hotel de Ville, но Правительство еще сопротивляется, 
отложив только выборы офицеров в новую национальную гвардию до 25 марта, вместо 18, 
как было назначено.

3) Самый страшный вопль в разнородных партиях, уже образовавшихся, и в эту 
минуту, может быть, предтеча новой революции [есть], был циркуляр Ледрю-Роллена 
(министра внутренних дел) 11 или 12 марта к комиссарам Пра<вительст>ва в 
д<епартамен>ты. Известно, что Пра<вительст>во послало в де<партамент>ы в первую 
минуту молодых людей объявить и устроить Республику. Роллен ввиду выборов [и для 
основания] предоставил им безграничную власть, как старым проконсулам 93 года. 
[Объявив, что первое их старание должно быть — отстранить всех людей старого времени 
и споспешествовать выбору de tous les hommes de la vieille (старых республиканцев) el pas 
du lendemain (новых республиканцев), он для этой цели дает им право.] Объявив, что 
главнейшая их обязанность теперь — составить республиканские выборы, он с этой целью 
дает им право уничтожить враждебные муниципалитеты, употребить военную силу и 
сменить начальников ее, сменять всех префектов и подпрефектов и, наконец, даже 
суспендировать лиц пожизненной магистратуры. Диктаторский тон циркуляра был еще 
страшнее самого содержания его, которое, сказанное с некоторою осторожностью, 
прошло бы, может быть, незамеченное в революционное время. Поднялся страшный, 
ужасный крик sauve qui peut в Париже. Закричали, что свободы выборов уже не 
существует, что время террора наступило. Уже и прежде капиталы стали скрываться, 
богатые отпускали людей, и все сжималось [в первый день], на следующий день все 
билеты упали на бирже неимоверно и неожиданно, пятипроцентные билеты — на 74 — 50 
и 72, акции банка понизились на 300 франков, золото поднялось до 50 франков лажа на 
тысячу, 1400 ф. стало 1700. Многие стали бежать из Парижа [на третий день было еще 
хуже; сами банковые билеты уже возбуждали]. Наконец, поднялось само серебро, а банки 
были вчера (15, среда) буквально атакованы людьми, которые его билеты старались 
поскорее променять. [Капиталы скрываются, никто не хочет издерживать ни полушки 
лишней.] Коммерция вдруг остановилась совсем, а на конце всего этого можно было 
предвидеть разорение фабрикантов, голодную смерть работников и дислокацию 
государства. Чтобы судить о состоянии умов и паническом страхе, овладевшем всеми, 
стоит только прочесть рапорт директора банка Даргу (прежнего д'Аргу). Он извещает, что 
с 26 февраля по 14 марта уплачено банком 70 миллионов из наличной суммы 140 
миллионов и 14 марта осталось в кассе только 70 миллионов. "Ce matin, — продолжает он, 
une panique s'est declaree. Les porteurs de billets se sont presentes" en foule a la Banque. De 
nouveaux guichets d'echange ont ete ouverts pour accelerer le service. Plus de 10 millions ont ete 
payes en numeraire. Il ne reste ce soir a Paris que 59 millions".

Вместе с тем кредитная ажиотация перешла сама собой на улицу. Первая мысль, 
разумеется, была, что это действие злостных буржуа, которые хотят привести Республику 
на край гибели финансовым террором... С 14 начались составляться группы на улицах, в 
которых говорили о способах остановить эмиграцию [во внутрь] из Парижа и заставить 
богатых издерживать их деньги, скрываемые ими для погибели коммерции и работников. 
Множество проектов для достижения этой цели, имевшие, по обыкновению, совершенно 
обратное действие, прибиты были на улицах. Правительство, однакож, объявив банковые 
билеты монетой, остановило [этим выдачу денег из банка] этим промен билетов в банке и 
дозволило ему выдать новые во 100 франков. Все это подняло несколько фонды, кредит и 
доверенность, но всего более речь Ламартина на депутацию от клуба Свободных выборов 
(: старых династиков), в которой он сказал, намекая на циркуляр Роллена, произведшего 
все это волнение: "Le gouvernement provisoire n'a charge personne de parler en son nom a la 
nation et surtout de parler un langage superieur aux lois (Bravo!)!".

И потом, заверяя, что сам Роллен не имел намерения заместить господство народа 
своим собственным и свободные выборы — подкупом, страхом — прибавил: "Nous 
voulons fonder une republique qui soit le modele des gouvernements modernes et non l'imitation 
des fautes et des malheurs d'un autre temps! Nous en adoptons la gloire, nous en repudions les 
anarchies et les torts!"

В тот же вечер (: среда, 15) разнеслась речь по городу, и я видел сам одного 
энтузиаста часов в 11 в Пассаже de l'Opera, читающего речь при многочисленном 
стечении народа со слезами на глазах и дрожащим голосом. Наконец, Правительство за 
подписью всех членов его издало манифест в четверг, в котором полагает за первый 
признак своего существования уважение к собственности, к мнению, к свободе выборов, а 
за необходимость — [только остановление последнего] — только отстранять от 
последнего все, что может помешать существованию Республики, уже всеми признанной! 
Министр юстиции объявил, что без его ведома никто сменен быть не может.

Перипетии эти, однакож, еще не кончились. Почти вслед за циркуляром разнеслись 
слухи, что Правительство разделено на две партии: Ламартиновскую с Nationale-вской и 
социальной Луи Блана и Ролленовскую с "Реформой" и монтаньярами его. Почти в одно 
время старая национальная гвардия, сильно возбужденная против Ледрю-Роллена, 
объявила себя за Ламартина. Клубы и гвардия мобильная за второго, которого 
[откровенность] замашки им казались откровенно революционными. В понедельник 13, 
вторник. 14, среду 15 первая партия (старой гвардии и людей прежнего порядка) писала 
протестацию. Кератри подал в отставку из Государственного совета, не желая быть, как 
говорил в письме, [орудием в чужих руках] слугой никакой тирании. Клуб выборов, как 
мы видели, ходил сам к Ламартину объясняться, но в четверг 16 партия вздумала выйти на 
улицу и сделать целой массой протестацию против диктаториальных тенденций 
некоторых правительственных членов. Исполнение приняла на себя национальная 
гвардия, а органом ее сделалась газета "La Presse". Тут сделана была, однакож, [страшная] 
непростительная ошибка: во-первых, 14, вместо посылки депутатов, прежняя 
национальная гвардия вышла сама, хотя и без оружия, но в мундирах и в числе тысяч 10, 
хотя журналы возвели это число до 25 т. Это уже имело вид инсурекции и противоречило 
их собственному принципу порядка (эта гвардия, между прочим, составила клуб в 
Boulevard Monmartre, № 10, и основала свой орган в печати "l'Ordre". Во-вторых, вместо 
протестации против тенденции и циркуляра, она стала протестовать в собственном своем 
деле, а именно: декретом 14 марта Роллен уничтожил избранные компажи в национальной 
гвардии (compagnies d'elite), гренадеров с их волосатыми шапками и волонтеров с 
уланским и богатым костюмом, указав разместить их по другим батальонам, где они 
должны вместе с прочими участвовать в выборах офицеров и начальников. Оскорбленные 
компажи подбили прежнюю гвардию идти вместе с ними требовать восстановления их 
для того, чтобы они могли с знанием людей вотировать на выборах, ибо в [новых] 
батальонах все лица им не известны. Таким образом принцип свободы выборов сведен 
был на частное тщеславное дело с оскорблением самого главного в ту минуту чувства, 
чувства равенства, и народ в ту минуту же назвал всю протестацию protestation des bonnets 
a poil, хотя в объявлении [гвардейцы] гренадеры и волонтеры отказывались от всех 
наружных знаков отличия. Народ [поступил еще решительней] не ограничился, 
разумеется, шуткой. Я видел в четверг, в 12 часов, 16 марта все эти легионы в 
необычайном порядке, доказывавшем, что мэрия кварталов участвовала в сговоре, 
проходивших через бульвары и площадь Madeleine, рука в руку, и мундирах, без оружья, 
молчаливо и важно. На набережной, почти перед площадью Hotel-de-Ville их встретил 
начальник н<ациональной> гвардии генерал Куртэ, прося и приказывая разойтись и 
объявляя их демонстрацию бунтом. Произошла скандальная сцена: первые легионы не 
послушались и продолжали шествие; на самой площади народ встретил их каменьями, не 
допуская к Ратуше. Между тем, на набережной, после бесполезных увещеваний Куртэ, 
народ принял дело на себя, загородил дорогу остальным легионам, стал делать баррикады, 
называя их бунтовщиками в мундирах. Группа народа состояла, говорят, из 100 — 150 
человек. Легионы, в числе которых было множество людей, получивших приказание на 
сбор из мэрии и не знавших хорошенько, в чем дело, тотчас же и разошлись со всеми 
заготовленными депутациями. То же сделали легионы, уже добравшиеся до площади и 
встреченные там народом. Кое-каким депутациям (от каждого легиона была одна такая) 
удалось разрозненно и без всякой связи представиться Правительству, и там получили они 
довольно строгие слова Мараста, Бюше [несколько наставлений Ламатина]. Вся 
демонстрация, что называется, упала в воду.

Но воодушевление в Париже в наступивший вечер было неимоверное. Я 
направился в клуб Societe republicaine central к Бланки, в Консерваторию. Сцена ее, 
освещенная пятью или шестью свечами и с которой привыкли слушать в концертах ее 
море гармонии и звуков, походила на темное подземелье. В большой люстре горело 
несколько ламп, хоры были заняты людьми в блузах, сюртуках и женщинами из народа. В 
партер пускали или членов, или с доплатой одного франка. Я поместился в партере. 
Бланки еще не было, председательствовал какой-то старичок. Господин с бледным лицом, 
черными волосами, с фанатическим воодушевлением кричал: "Консерваторы, династики, 
роялисты, буржуа — сделали демонстрацию... нам надобно их спасти! Sauvons-les, 
Messieurs, sauvons-les, сделаем сильную народную демонстрацию, чтобы отбить у них 
всякую охоту на будущее время... Sauvons-les, — и он махал руками, — для их жен, для их 
почтенных жен, умирающих от страха". Яростные аплодисменты и хохот. В разных 
местах раздаются свистки. Один человек свистит на самой сцене. Президент говорит: 
"Разрешаю публике произвести над свистком суд, самые близстоящие люди имеют право 
выгнать свисток". Голоса: "Подле вас свистят". Голоса на сцене: "Вот кто свистит". 
Президент, обращаясь к группе и к человеку: "Если вы имеете возразить на мнение 
оратора, я вам даю слово". Голоса: "a la tribune! a la tribune!". Свисток убегает... Шум... 
Президент стучит неимоверно молоточком по столу. Выходит черный человек (кажется, г. 
Hyppolite Bonnelier, бывший актер на сцене в Одеоне) и с неимоверной быстротой речи 
говорит: "Citoyens! La conduite de Mr Lamartine dans l'affaire de la circulaire est deplorable..."

Голоса: "oh, oh, oui, oui, non, non". Подле меня один, раскрасневшись и в каком-то 
опьянении дискуссией, кричит: "oui", а потом, переговорив с соседом, кричит: "non". 
Президент стучит. Оратор, после оговорки в пользу Ламартина, продолжает: "Но нам 
надобно утешить добродетельного Ледрю-Роллена во всех огорчениях, которые он, 
вероятно, испытал в бескорыстной службе Республике". (Это уже чистое подражание 
якобинизму, когда он отзывался о Робеспьере.) Раздается "браво!" — со всех сторон. 
Выходит другой господин и говорит: "Какой бы прием мне ни сделала публика, но честь 
заставляет меня сказать, что я не одобряю циркуляра г. Роллена". Ужасный шум... Кричат: 
"a bas, parlez!". Оратор останавливается и становится под покровительство президента. 
Мой сосед кричит страшным образом: "a bas", но когда президент удерживает слово 
оратору, также страшно кричит: "parlez", метая вокруг себя дикие взоры. Но оратор уже 
успел сконфузиться и прибавляет: "Я истинный республиканец и в некоторой степени 
совершенно принимаю циркуляр". Хохот... Наконец, является Бланки, человек 
небольшого роста, с седыми короткими волосами, костистым лицом, похожим на череп, 
которое при свете шандалов кажется синим, и объявляет хрипловато-визгливым голосом, 
что на другой день (от 10 до 12) назначена демонстрация от всех ремесел и от всех клубов 
к Правительству для заявления ему готовности защищать его от всех инсурекционных 
попыток враждебных партий и вместе с тем просить его: 1) [Навсегда] Не впускать 
военные силы в Париж, 2) отложить выборы в национальную гвардию до 5-го мая, 3) 
отложить выборы в Национальное собрание до 31 мая. Раздается сильный голос при 
последнем параграфе: "Vous voulez la perte du pays". Все расходятся в неописуемом 
волнении...

Этот сколок дает понятие о том, что происходит теперь почти во всех клубах. 
Бланкистский еще сильнейший и наиболее пользуется влиянием, за исключением, 
впрочем, Кабетовского, но этот со своим икарийским оттенком знаем только одной 
партией, хотя и сильной. Можно сказать, что только основатели их знают, что делают, а 
[члены] заседания, головы, речи находятся в страшном, неимоверном беспорядке. Этот 
хмель политических бесед и ассоциаций, так долго воспрещаемых, проявляется в блеске 
глаз, быстроте слова, фантазии у оратора, визге и трепетании у слушателей. [В клубах] 
Пробавляются и те, и другие воспоминаниями старой революции, вычитанными тирадами 
у якобинцев, современными журнальными статьями и своими фразами... Каково — это 
известно [вы видели]. Я еще помню одного оратора, который демонстрацию 
национальной гвардии сравнивал с мухой, которая кусает и беспокоит Временное 
правительство во время его занятий. "Нам надобно всем подняться, чтобы отогнать эту 
муху", — присовокупил он. Клуб "de l'Emancipation des peuples" представляет покуда 
настоящую анархию. В некоторых клубах даже доходило до драки. Один Кабетовский 
правильнее и спокойнее, но это потому что в нем почти всегда один только человек и 
говорит — сам Кабе. [Он подходит более на секту, основатель — на первосвященника, 
чем на клуб.] Он очень смахивает на первосвященника. Иностранные клубы не лучше. 
Помню заседание Немецкого демократического общества под председательством Гервега 
для составления поздравительного адреса от немецкого народа к французскому, 
составленного Гервегом и комиссией: началось оно, во-первых, долгою песней 
песенников, помещенных на хорах, и что с первого раза придало ему характер обедни. 
Потом, едва Гервег уселся в кресла и разинул рот, как Венедей, имевший свой адрес, стал 
свистать... Шум поднялся страшный: "Да дайте прочесть сперва адрес!" Адрес прочли — 
восторженное "браво!" Венедей прочел свой адрес — восторженное "браво!" Один голос 
кричит Гервегу: "Я убью тебя!" У Гервега колокольчик ломается в руках, он бесится и 
хочет победить шум. Не тут-то было. Встает высокий господин и начинает бранить 
собственную нацию: мы, говорит, немецкие медведи смеем говорить о свободе отечества, 
когда не умеем вести себя прилично [даже в обществе] в собрании и притом еще в чужой 
земле. Восторженное "браво". Выбор адреса, однакож, еще не решен. Тогда Гервег 
прибегает к материальному средству (поднятие рук было единодушным как за тот, так и 
за другой): он приказал встать именно людям Венедеевского адреса, уйти в левую 
сторону, а людям его адреса — в правую. Так как человеку нельзя раздвоиться 
фактически, то [многие приняли] решение должно было непременно воспоследовать: 
большинство ушло в правую сторону. После этого хартист Джонс, нарочно приехавший 
из Англии для заседания, произнес по-немецки прекрасную речь, в которой сказал: 
"Теперь я вижу, как далеки еще вы, дети Германии, до единодушия, которое одно в 
состоянии упрочить вашу победу. Не бойтесь здешних немцев, — будут писать 
посланники [ваши] королям своим всякий раз, как увидят разногласие ваше, — они не 
страшны: они еще не соединились. Мы, хартисты, потому и сильны, что 3 миллиона нас 
человек суть как один человек, но мы не свободны. Свободна одна Франция!" Этот сухой 
рыжий человек с иностранным произношением, но совершенно развязный на трибуне (он 
на ней у себя дома) произвел на немцев сильное впечатление. Впрочем, путаница не 
прекратилась. Гервег мне рассказывал, что на одном из следующих заседаний какой-то 
маленький, приземистый работник из коммунистов в порыве восторга произнес 
следующую фразу: "Wir wollen alles vernichten, was nicht auf der Erde ist". "Мы все 
уничтожим, чего только нет на земле". Подобные сцены ярости, беспорядка, даже драки 
часто бывали в собраниях старой революции, но тогда, действительно, отечество вообще и 
каждый человек в особенности были в опасности. Теперь этого покуда еще нет, и 
увлечение [это] происходит от неопытности, от жажды впечатлений, наслаждения быть 
политическим действователем и подражательности. С таким-то трудом, с такими-то 
муками вырабатываются политические права!

Один Бакунин, по натуре своей любящий всякое беспокойство, хотя бы самое 
пустое, находится в постоянном и абсолютном наслаждении и выносит неподдельный 
восторг на лице из всякого собрания, которому удалось оглушить и отуманить его. Он 
гораздо ближе к французу настоящей минуты, чем все мы. В нем не осталось ни одной 
искры критицизма! После этого долгого отступления возвращаюсь к рассказу. Так как 
демонстрация национальной гвардии была направлена против Роллена, то демонстрация 
работников и народа должна была выразить [народное] одобрение ему и осуждение 
Ламартина. Вдобавок первая демонстрация имела вид порядка, точно такой же характер 
положено были сообщить второй. Первая шла в рядах — положено было идти в рядах, 
первая была без оружия — положено было выйти без оружия, только первая состояла, 
говорят, из 10 или 12, а вторая должна была состоять из 100 тысяч. Начальники 
распустили нарочно слух, что будет 200 тысяч, между тем как и число 100 еще весьма 
сомнительно и по глазному обзору, мне кажется, что в демонстрации участвовала 
половина этого числа, что, уже думаю, очень [достойно] почтенно. Начальники клубов и 
поверенные от разных ремесел приготовились к этой демонстрации уже давно, с первых 
минут волнения, произведенного Ролленовским циркуляром. К ним еще присоединился 
сам префект полиции Коссидьер, принадлежавший к партии "Реформы" и потом, 
посредством своих агентов, устроил почти военный порядок в этом огромном шествии. С 
помощью их 17 числа увидели мы истинно необычайное зрелище. Массы народа в блузах 
и сюртуках со знаменами корпораций, правильными рядами потянулись около 12 часов из 
Елисейских полей, где был сбор, к Ратуше. Я видел одну отдельную группу на 
Палерояльной площади, крайне любопытную. Все люди несли лопаты, заступы, колья, 
ломы — все инструменты для составления баррикад, а сзади их старики везли пустые 
тележки для перевозки насыпи и камней. Это были сами баррикады, явившиеся к 
Правительству. Впрочем, цельная сплошная масса тянулась по набережной к Ратуше, 
отворяя по пути все лавки, которые запирались при их приближении, объявляя с 
негодованием, что они собрались не для грабежа. В некоторых рядах кричали: "vive les 
boutiques ouvertes". Коссидьер и зачинщики имели предосторожность помещать в рядах 
людей, знакомых друг другу, и предписывать им взаимную полицию. В [два] час площадь 
перед Ратушей была загромождена народом, выстроившимся вокруг нее со своими 
знаменами, в числе которых было знамя и депутация ирландских попов, здесь 
воспитывавшихся. Остальные стояли по набережной [в два ряда]. Крики: "Vive Ledru-
Rollin! Vive la circulaire revolutionnaire!" не умолкали. Множество эпизодов в этой массе 
делало ее каким-то действующим лицом, несмотря на неподвижность ее. Я видел, 
например, женщину с ребенком, показывающуюся в окнах Ратуши: это был восторг 
неописанный, и всякий раз, как ребенок, смотря на эту грозную толпу, бил ручонками и 
начинал прыгать — шапки летели кверху, и [радость] тысячи людей трепетали от 
удовольствия. В два часа [отворилась дверь] впустили депутацию к Правительству, и тут 
же Жерар и Кабет представили свои требования от самого народа. Луи Блан ответил 
хорошо: "Не заставляйте нас, — сказал он, — издавать декрет под угрозой народа. 
Величие Правительства, величие народа, которого он выражает, может быть оскорблено 
этим: мы готовы умереть не за себя, мы — ничто без народа, но именно за вас, за спасение 
этого достоинства [которое есть достоинство народа]. Помните, в эту минуту вся 
Франция, вся Европа устремляет на нас глаза". [Кабет был всех умереннее и, высказав 
свои требования, предложил тотчас же удалиться.] Ледрю-Роллен тоже исполнил свой 
долг: он твердо объявил, несмотря на приманку этого триумфа, для него устроенного, что 
отложить выборы в Национальное собрание не может Правительство, не узнав прежде 
мнения всей Франции. Кабет был всех умереннее: высказав свои требования, он 
предложил тотчас же удалиться для предоставления свободного рассуждения 
Правительству. Раздались крики: "oui, oui, non, non!" Собрие тогда потребовал 
разъяснения: имеет ли Правительство нужное единство (: намекая на осуждение 
Ламартином циркуляра) и все ли члены его одобряют циркуляр м<инистр>а внутренних 
дел. Это дало Ламартину возможность сказать одну из превосходнейших и 
благороднейших речей. Еще накануне друзья говорили ему, что наступает для него 
тяжелый день. Он отвечал хладнокровно: "Я пожертвовал для Республики жизнью, я знал 
на что иду". [Сказав несколько превосходных слов о независимости, нужной 
Правительству, он] "Messieurs, — сказал он, — j'ai ete interpelle par mon nom. Je releve mon 
nom et je demande a parler aussi..."

Потом, возобновляя вопрос о деллибрации Правительства, он выразился так: "Que 
pourrions-nous opposer? Rien qu'une seule chose: votre raison meme! Cette puissance de la 
raison generale qui se place toute ici entre vous et nous, qui nous inspire et qui vous arrete 
devant nous! C'est cette force morale invisible et cependant toute puissante qui nous rend calmes 
nous-memes, independants, et dignes en face de cette masse qui entoure ce palais du peuple 
defendu par la seule inviolabilite..."

И потом, возражая депутации на три главных требования и переходя к последнему 
(отсрочке выборов), он сказал: "Si vous me commandiez de deliberer sous la force et de 
prononcer la mise hors la loi de toute la nation, que n'est pas a Paris, de la declarer pendant trois 
mois, six mois, que sais-je, exclue de sa representation et de sa constitution, je vous dirais ce que 
je disais a un autre gouvernement, il y a peu de jours, vous m'arracheriez ce votre de ma poitrine 
qu'apres que les balles l'auraient percee..."

Многие депутаты кинулись к нему обнимать его, и он прибавил: "Prenez garde a des 
reunions de ce genre": "18 брюмера народа может помести за собой 18 брюмера 
деспотизма".

Необходимость сохранить правительственную [достоинство] независимость так 
сильно чувствовалась всеми его членами, что Ледрю-Роллен, который, говорят, сказал 
недавно в недре его: "Я выкину Временное правительство за окно, как только захочу". На 
что, уверяют, будто бы Гарнье-Пажес ответил ему, вынув пистолет: "Ты умрешь, Ледрю!" 
Этот Ледрю-Роллен одной [депутации] массе, явившейся вечером того же дня к нему на 
двор министерства с требованием не вводить войска, ответил решительно: "Non citoyens, 
de pareils sentiments d'injustice (против армии) de mefiance, d'exclusion ne sont pas en vous... 
Nous vous remercions tous de votre zele, nous remercions la garde nationale tout entiere de cette 
admirable activite qui a maintenu le calme dans la grande cite. Mais nous ne devons pas abuser 
de votre bonne volonte et c'est pour cela que nous avons appele aupres de vous vos freres de 
l'armee". (Крики: "браво", "браво".)

По выходе депутации народ потребовал к себе Правительство. Сделали наскоро 
эстраду, и все члены его вышли наружу [к народу]. Несколько слов Луи Блана были 
покрыты рукоплесканиями и криками: "Vive Ledru-Rollin!" После этого вся масса рядами 
направилась к Бастильной площади и там в молчании и с открытыми головами прошла 
вокруг Июльской колонны, а потом двинулась в богатые аристократические кварталы, 
распространяя спасительный ужас на заговорщиков и недовольных. Я встретил голову 
этой чудовищной колонны на бульварах: зрелище было грозное и торжественное. 
Прогуливался, видимо, le peuple souverain. Никто не отделялся от рядов, все пели 
республиканские песни, заставляя зрителей и людей в окнах снимать шляпы и кричать: 
"vive la republique". Эта масса остановилась на минуту перед биржей и прокричала: "a bas 
les agitateurs!" [и разделилась]. Одна часть ее отделилась и перешла в С.-Жерменский 
квартал: там, проходя мимо этих дворцов, глухо-наглухо запертых от ужаса, она пела: "ca 
ira, ca ira" и кричала: "a bas les aristocrates, a bas le carlistes — vive le gouvernement 
provisoire, vive la republique". Никто, однакож, не был оскорблен, ни малейшего воровства, 
никакой попытки к грабежу. Все как-то сдерживались чувством заданной цели, придавить 
восстание одной угрозой своего появления, хотя под всеми этими знаменами я видел 
множество лиц, на которых гнев и ярость [изрыли] оставили свои несомненные признаки, 
и множество глаз, горевших свирепым огнем. Вечером уже разредившиеся толпы ходили 
по городу, заставляя освещать дома и иронически покрикивали: "les lampions ou les pierres, 
les pierres ou les lampions". Город зажегся разноцветными огнями сверху донизу. В час 
ночи уже было пусто на улицах, хотя они еще были залиты светом. На другой день все 
относительно было спокойно, буря промчалась, разрешив глухое волнение 
предшествующих дней. Теперь каждый спрашивал [друг друга] у другого, начиная с 
"Journal des Debats" [Да как же это могло пройти]: неужто это могло пройти так?

И сами возбудители и начальники еще не могут прийти в себя от недоумения и 
только теперь поняли, что играли с огнем. Уже показались разногласия в клубах. Одни 
говорят: демонстрация пошла слишком далеко; другие говорят: не надо откладывать 
выборов — но уже поздно. Правительство под этим страшным гнетом чувств не устояло; 
оно отложило выборы в национальную гвардию до 5-го апреля, что почти равно 
отложению всеобщих выборов, долженствующему непременно воспоследовать на днях и, 
действительно, отложенных до 23 апреля, и вместе с тем министр публичных работ 
объявил, что все мастерские пусты, и призывает народ к труду. Но возбужденный народ 
не скоро улегается, а голод приходит очень скоро.

Демонстрация подняла для меня один вопрос и объяснила другой. Именно вопрос, 
может ли Париж и Правительство существовать без всякой [огромной] охранительной 
силы для первого, сопротивляющейся для второго, ввиду 200 т. вооруженного народа, 
полагаясь только на нравственную силу народа. В эту минуту (вот уже три недели) мы 
живем совершенно только под гарантией всеобщей морали, но ведь голод (а он скоро 
должен явиться) — плохой советчик для уважения лиц, собственности и системы 
правления. Демонстрация объяснила мне вопрос: каким образом в революционное время 
вдруг самые пустые личности, именно даже вследствие своей односторонности и 
ограниченности, могут быть подняты страстями на огромную высоту и заимствовать от 
обстоятельств блеск, который сами по себе совершенно не имеют. Ледрю-Роллен пояснил 
мне множество лиц 93 года. Вообще эта демонстрация гораздо лучше и величественнее 
церемонии 4 марта (суббота) погребения убитых, где в скучных, апатичных рядах шли 
корпорации, депутации, народы со своими знаменами за погребальными дрогами. 
Колесница свободы, ведомая 8 белыми лошадьми, с двумястами золотыми руками, 
сложенными ладонь в ладонь, была-таки порядком бессмысленна и безобразна. Подобные 
процессии удаются только одному народу в мире — художественным итальянцам. Всего 
безобразней был кабриолет, в котором везли двух больных мучеников свободы, 
выпущенных политических заключенных: Барбеса и еще другого. Войско, особенно 
кавалерия, возбуждали жалость. Они ехали грустные, убитые, с опущенными головами, 
точно для позора популяции, которая, между прочим, беспрестанно заставляла их 
трубачей играть "Marseillaise"! Так одним ударом Париж снял полицию, снял 
правительство, как отдельный класс, снял войско, но упрочит ли все это время? Кстати 
сказать, в самый день народной демонстрации оба главные правительственные журналы: 
"Le National" и "la Reforme" в ужасе умоляли граждан оскорбленной национальной 
гвардии не начинать драки с народом, не вздумать [мстить] из пустого тщеславия сделать 
Париж сценой междоусобной войны.

Действительно, мало чего недоставало для этого.

4) Циркуляр министра просвещения и религии Карно к ректорам Академии от 6-го 
марта 1848 г. Только знаменитый циркуляр Роллена отвлек внимание от этого циркуляра, 
не менее замечательного в революционном смысле. Даже можно сказать, Л. Роллен и свои 
предшествующие распоряжения убил собственным циркуляром 11 марта, потому что его 
наставления комиссарам от 8-го марта, весьма ясные и характеристические, были сбиты и 
затеряны благодаря последнему документу. В этих наставлениях он уже говорил им и о 
выборах, и рекомендовал заботиться преимущественно о старых республиканцах, и 
присовокупил, что надобно, чтобы будущее Собрание имело tous les hommes de la veille et 
pas du lendemain.

В них тоже есть одна фраза чрезвычайно замечательная и дающая воззрение на 
революцию 1848 г. Вот она: "Attachez-vous, enfin a ramener avec precision et clarete tout ce 
qui touche au sort des travailleurs de votre departement. C'est par eux et pour eux que s'fondee la 
Republique dont la mission et de faire cesser leurs souffrances et de consacrer leurs droits".

Циркуляр Карно был еще откровеннее и, по-моему [был первым отголоском 
социализма], может служить первым важным документом в истории социализма. В начале 
его он изъяснил, что воспитание народа, оставленное до сих пор в пренебрежении, 
получит широкое развитие в республике. Карно предписывает ректорам стараться всеми 
силами призвать крестьян к выборам и к кандидатуре в Национальное собрание: "La plus 
grande erreur contre laquelle il faille prevenir les populations de nos campagnes, c'est que pour 
etre representant il faut avoir de l'education et de la fortune. Quant a l'education, il est manifeste 
qu'un brave paysan avec du bon sens et de l'experience representera infiniment mieux a 
l'Assemblee les interets dr sa condition qu'un citoyen libre et lettre, etranger a la vie des champs 
ou aveugle par des interets differens de ceux de la masse des paysans. Quant a la fortune, 
l'indemnite qui sera allouee a tous les membres de l'Assemblee suffira aux plus pauvres". Сказал 
он и дальше продолжал: "Il ne faut pas oublier que, dans une grande assemblee comme celle 
qui va se reunir, la majeure partie des membres remplit le role des jures. Elle juge, par oui ou 
non, si ce que l'elite de" membres propose est bon ou mauvais. Elle n'a besoin que d'honnetete et 
de bon sens: elle n'invente pas. Voila le principe fondamental le principe fondamental du droit 
republicain". Для достижения этой цели Карно предписывает ректорам внушить народу 
первые основания политической жизни [и особенно], употребляя для этого особенно 
школьных учителей (les instituteurs primaires): "Que nos 36000 instituteurs primaires se levent 
donc a mon appel pour se faire immediatement reparateurs de l'instruction publique devant la 
population de la campagne... Des hommes nouveaux, voila ce que reclame la France.".." И 
потом добавил: Mais pourquoi nos instituteurs primaires ne se presenteraient-ils pas, non 
seulement pour enseigner ce principe, mais pour prendre place eux-memes parmi ces hommes 
nouveaux?... Qu'ils viennent parmi nous, au nom de ces populations rurales aux sein desquelles 
ils sont nes, dont ils savent les souffrances, dont ils ne partagent que trop la misere... Tel est, 
Mrle recteur, le service nouveau que, dans ce temps revolutionnaire, je reclame de Mm les 
instituteurs primaires.

Этот чисто социальный циркуляр возбудил, жаркие прения здесь, а особенно за 
границей, в Англии, когда циркуляр Л<едрю> Роллена, вследствие политического оттенка 
своего, вследствие страстей, а особенно необходимости настоящей минуты, согнал его со 
сцены.

5) Гудшо в малое время своего правления финансовыми делами сделал, однакож, 
весьма важную ошибку: он бросил 50 миллионов для уплаты пятипроцентной ренты 
[лицам] владельцам их и притом еще до срока. Мера эта собственно назначена была 
утишить ужас мещан после революции и показать им, что финансы государства в 
хорошем положении и что собственно ничего не переменилось. Разумеется, она не 
достигла ни одной из этих целей — и 50 миллионов совершенно пропали для государства.

Гудшо вскоре был сменен в м<инистерств>е Гарнье-Пажесом, который сам был 
заменен в мэрии Арман Марастом, отказавшимся от управления имуществом короля (liste 
civile), ему порученным. Гарнье в ту же минуту хотел сделать сильный революционный 
акт, но удалось это только вполовину. [11] 9-го марта появился (в вечернем "Мониторе") 
рапорт Гарнье Временному правительству о состоянии финансов. (X) Гораздо позднее 
оказалось, во-первых, что 24 февраля в государственной кассе осталось наличными 
суммами около 250 м. франков, во-вторых, что, по крайней мере, половина всего текущего 
долга никем не могла быть потребована, ибо состояла из вкладов разных [обществ] 
общин, ассоциаций, искони живущих процентами с отданных государству капиталов, что, 
в-третьих, [в сберегательных кассах было не 65 м., а 8 м. 5% ренты на государство] не все 
растащено в сберегательных кассах, но на 8 м. выдана 5% рента на государство, что 
представляет 250 м. капитала, и, в-четвертых, что в погашение долгов не было пустоты, а 
напротив, находилось 80 м., — но все же положение было крайне затруднительно, потому 
что было натянуто до чрезвычайности и от малейшего толчка должно [просто] было 
лопнуть при самом Филиппе. Ввиду же будущего уменьшения государственных доходов и 
необходимости [может быть] новых и огромных постоянных издержек, Г<арнье> 
П<ажес> имел право представить эту страшную картину. Эту страшную картину 
финансового состояния Гарнье-Пажес оканчивал словами: "Ce qui est certain, ce que 
j'affirme de toute la force d'une conviction eclairee et loyale, c'est que si la dinastie d'Orleans 
avait regne quelque temps encore, la banqueroute etait inevitable. Oui, citoyens, proclamons-le 
avec bonheur, avec orgueil: a tous les titres qui recommandent la Republique a l'amour de la 
France et au respect du monde, il faut ajouter celui-ci:

La Republique a sauve la France de la banqueroute".

Итак, для поправления этого состояния издано 5 декретов 9-го марта: 1) чтобы 
остановить требования кредиторов, сберегательные кассы выдают деньги сполна только 
имеющим 100 ф. в ней, имеющим от 101 до 1000 — деньгами 100 ф., а остальные 
кредитками в 5% и рентой на государство в 5% же, имеющим более 1000 — выдать 
деньгами 1000 и опять кредитами и рентой (предшествующей мерой проценты, платимые 
кассой, вообще подняты до 5%), 2) продать коронные бриллианты и серебро дворцов 
обратить в монету, 3) продать владения короля (les biens de l'ancienne liste civile), какие 
министр назначит, с облегчением покупщику, заплатить тотчас же одну четверть суммы, 
дать обязательства на остальные ? сроком на один год, которое с печатью государства 
может обращаться как монета, 4) продать некоторую часть государственных лесов, 5) 
открыть национальный заем на сумму 100 м., взносчики коего получат 5% ренту на 
государство.

Мера с виду чрезвычайно энергическая и касательно продажи (частная 
собственность короля и принцев исключены) коронных имений откровенно 
революционная, но она была поражена смертью при самом появлении своем. Что касается 
до продажи имений как королевских, так и государственных, то кроме старых невыгод, 
представляемых историей первой революции, как-то отдача их за бесценок и опасность 
появления старых ассигнаций, столько принесших вреда, еще все социальные партии 
подняли страшный вопль. Дробить имущество государства, когда столько вреда 
произошло от маленьких собственностей и когда единственное спасение государства 
полагается всеми в [сохранении раздробленности] предоставлении огромных участков в 
эксплоатацию всех под его надзором! Клубы и журналисты ходили с представлениями к 
Пра<вительст>ву, и голос их был так силен, что не только не приступлено к исполнению 
декрета, но новым декретом 29 марта леса королевские присоединены к лесам государства 
и подчинены, общему управлению. О продаже бриллиантов, дворцов и проч. почти не 
было помина на другой день декрета. Через неделю всем открылось, что национальный 
заем многого не даст, при сильном потрясении всех капиталов и уничтожении публичной 
доверенности. Осталась только [невыдача денег] мера о невыдаче денежных сумм из 
[сохранной] сберегательной кассы, да мера о насильственном ходе банковых билетов 
наравне с монетой — но они сами показывали отсутствие кредита и невозможность 
доверия к Пра<вительст>ву. К ним скоро присоединилась новая комиссия des dons 
patriotiques, помещенная по дворце Elysee Bourbon, снабженной именами Ламенэ и 
Беранже, подавшая повод к некоторым трогательным процессиям и актам работников, но 
которая через два месяца [дала] не составила более 500 тысяч приношений.

Надо было отыскать другие, более энергические средства. Гарнье-Пажес не нашел 
ничего другого, как увеличение налога, как самый обыкновенный министр. Декретом 16-
го марта четыре прямых налога временно и только на 1848 г. поражены прибавочным 
налогом в 45 сантимов на каждый франк. Клубы и все ультра-демократические партии 
нашли снова, что эта мера ввиду будущих выборов и ввиду неудовольствия, которое она 
произведет на крестьян, самых сильных консерваторов в государстве, неудовольствия, 
долженствующего непременно отразиться на их вотировке, что эта мера не политическая. 
Правительство под влиянием их протестации должно было опять объявить, во-первых, 
намерение свое не строго взыскивать налог, а во-вторых, освободить от него после 
законных свидетельств истинно бедных людей. Это уже значило: вполовину отказаться от 
выгод, ожидаемых ими от меры.

И все это от нежелания объявить государство просто-запросто банкрутом.

Оставались только частные меры для [поддержания] удержания работ, кредита, 
разбитых существований от конечной гибели. Они были приняты. Уже с шестого марта 
учреждены были для праздных работников национальные мастерские, где на счет 
государства производили они за 1 фр., за 2 фр. в день самую бесполезную работу, как 
нивелировка Champs de Mars и другие земельные работы в окрестностях Парижа. В 
первое время работники даже получали даром по франку, приходя за ними в мэрию; число 
работников н<ациональных> м<астерских> к концу этого месяца возросло до 70 т., а к 
концу следующего до 100 т., в мае их было 150 т.

8-го марта уничтожено заключение в тюрьму за долги (contrrainte par corps) после 
сентиментально-романтического considerant г. Кремье, как он их всегда писал.

6-го положено учредить банковые конторы во всех индустриальных городах 
Франции для снабжения кредитом и деньгами малых торговцев, которым не доступны 
[банки] городские и сельские банки. Эти конторы в Париже под председательством 
государственного секретаря, книгопродавца Паньера [намеренно] основаны на тройном 
участии акционеров, города, где они заведены, и государства.

[16 марта облигации на государство (bons du Tresor)] 16 марта les bons du Tresor 
будут выплачиваться только после 6 месяцев [их первого срока] после их срока. Мера, 
сравнявшая их с суммами из сберегательных касс, тоже относительная, как сказано выше.

21 марта — заведены в городах дела для изъятия товаров, не имевших сбыта, и о 
снабжении торговцев под залог их свидетельствами, имеющих ценность как в обороте, так 
и перед банком.

28 марта льготы на уплату векселей и обязательств, данных должниками в феврале 
до 15 марта, еще продолжены на 15 дней.

29 марта уменьшены все издержки на печать, записку долговых и торговых бумаг.

[Кстати сказать, что главный бюджет города Парижа после уничтожения 
департамента и городского совета предоставлено сделать самому мэру Марасту, как он 
заблагорассудится.]

Но все эти вспомогательные меры для поправки торговли, промышленности и 
работников не имели сильного влияния на кредит и доверенность. К концу этого месяца 
один журнал, кажется "des Debats", сосчитал, что упадком всех ценностей на акции, 
государственные бумаги и на все продукты, в продолжение только этих последних 30 
дней, Франция обедняла на сумму 3700000000, если не считать упадка акций железных 
дорог, отчего владельцы их в общности лишились почти 1 миллиарда. Сколько тут 
погиблых существований — перечесть нельзя. Уж не упоминая о лопающихся 
беспрестанно банкирах. Маленькая таблица покажет, что стоили бумаги на бирже до 24 
февраля и чего они стоили 1-го апреля: 1) билет государ<ственного> займа в 3 процента 
на 100 стоил 23 февраля 47 франков — ныне 33 и 32. 2) билет такой же в 5% на 100 стоил 
118 франков — ныне 50. 3). Акции банка вместо 1250 фр. (а покупались они вследствие 
ажиотажа за 3400 франков) — ныне 900. 4) (облигации — bon du Tresor) имели вычеты 48 
франков и проч. и проч. Все это, действительно, так и должно быть. Покуда Гарнье-Пажес 
и одна часть Правительства [хотели восстановить] выбивались из сил, чтобы поднять 
производительность Франции и возвратить ей утерянную силу от неожиданного удара, 
рядом с ними другая часть Правительства заседала в Люксембурге под председательством 
Луи Блана и добродушно разрушала в основании все, что первые придумывали на 
поверхности. К этому великому дезорганизатору без сознания Луи Блану мы и переходим 
теперь.


[ЛУИ БЛАН В ЛЮКСЕМБУРГЕ] 
COMMISSION POUR LES TRAVAILLEURS

[Любопытно следить за Луи Бланом [гнущим всю Францию], намеревающим 
согнуть промышленность Франции под известную книжку, им выданную, "Organisation du 
travail". Принцип ассоциации тут, несмотря на все протестации, должен непременно 
остаться в стороне: ассоциация может быть только осуществлена на соединении 
интересов неравных, ищущих во взаимном содействии как можно большей выгоды, но 
выгоды не одинаковой для всех. Такая ассоциация признана либеральной школой 
политической экономии, на ней же основаны, при всей кажущейся разнице, и теории сен-
симонизма, фурьеризма, социализма. Таковая ассоциация есть вещь возможная, 
спасительная и истинно свободная; с ней ничего не имеет общего теория Луи Блана.

Ассоциация у него форма принудительная и притом еще совершенно равная во 
всех своих последствиях для всех ее членов, несмотря на разницу их работы, их капитала 
и даже их доброй воли... Тут уже дело идет о каком-то [нелепом] осуществлении казармы, 
но казармы такой, в которой все воодушевлены одним духом соревнования, 
беззлобливости, самоотвержения и держащейся на святости чувства. Само собой 
разумеется, что эта примерная казарма не допускает никакой разницы даже в 
благородстве: все живущие в ней благородны на один манер. Эта теория сидит теперь в 
Люксембурге с депутатами от всех парижских ремесленных корпораций и депутациями от 
фабрикантов, принужденных подчиняться господствующей идее, — в креслах старых 
пэров, а изобретатель ее занимает место прежнего канцлера. Безгласный работник 
Альберт, член Правительства, исполняет должность секретаря.

Странность и несомненно великие последствия (великие в отношении членов, 
предполагает основатель) этого явления еще увеличиваются при мысли, что в первый раз, 
может быть [с основания государства], в истории производительность целой нации 
[вопрос о личности и имуществе каждого доверено] подчинилась одному человеку, 
который хочет вернуть ее назад вследствие собственного догмата. [Эта честь не была 
предоставлена даже Иисусу. Его догмат идея.] Все [возможнейшие] известнейшие 
преобразователи скорее искали данных для преобразования народной жизни в народе же. 
Политическая экономия [никогда не брала] со Смитом, основателем ее, никогда не 
бралась предписывать абсолютные законы для труда и промышленности: она только 
показала законы, которым в известную эпоху следует нация в процессе своей 
деятельности. Сами эти законы признавала она порождением совокупной жизни лиц и, 
стало быть, принадлежностью всех и никого. Никогда даже не обсуждала она 
нравственность или истинность их, а только их действительное существование, 
соглашаясь, что другая, следующая вереница лиц породит другие законы, тоже никому в 
сущности не принадлежащие и, может быть, более нравственные и истинные, а может 
быть, и менее... Уважение к общей мудрости народов, к их свободному произволу было 
отличительным качеством Смитовой политической экономии...

И вдруг утопия, принимающая в соображение одни только психологические 
качества человеческой души и не обращающая ни малого внимания на составку и 
кристаллизацию общества посредством самого себя, проявляется не в книге, не в диспуте, 
где она относительно чрезвычайно полезна, а проявляется как Управитель, как 
Законодатель и требует покорности. Странность и величие возвышаются, если подумать, 
что сам основатель Утопии есть вместе и диктатор: немногие из благородных энтузиастов 
имели эту честь. Мало заботясь об основных чертах народного характера, покидая 
совершенно фундамент национальности как нелогический, чудный Утопист хочет ввести 
свое отечество только в свой силлогизм. И государство в лице работников отвечает ему 
симпатией. Законодатель, уже ничем не сдерживаемый, распускается самой блестящей, 
разноцветной тканью. Он вполне убежден, что он — организатор, совсем не замечая того, 
что он инструмент [в руках для] нового развития, совершенно еще неизвестного. Вместо 
организации он, напротив, предназначен только все разрушить около себя, для того чтобы 
явилась новая жизнь с помощью той же совокупной [деятельности] непосредственной 
деятельности всех, которую он и признавать не хочет, а которая всегда была и всегда 
будет единственным организатором и творцом в мире.

Вследствие всех этих соображений Луи Блан есть теперь замечательнейшее лицо 
во Франции. Но если бы у него было только одно: благородство мыслей, чистота 
убеждений, беспрестанно сталкивающихся с ребячеством выводов и бессилием 
приложения, — он уже заслужил по одному этому ближайшего рассмотрения].

Еще в революционном заседании в ночь 24 на 25 февраля в Ратуше, когда Луи Блан 
и Флокон провозглашены были толпами [нар] перемежающегося народа членами 
Правительства, оба они с трибуны обещали изменение основных законов работы. На 
следующий день декрет Правительства, подписанный Гарнье-Пажесом и Луи Бланом 
(секретарь), показал как стилем, так и замашкой сантиментальной эффектности влияние 
последнего: "Le gouvernement s'engage a garantir l'existence de l'ouvrier par le travail; il 
s'engage a garantir du travail a tous les citoyens;...Le gouvernement provisoire rend aux ouvriers, 
auxquels il appartient, le million qui va echoir de la liste civile".

Этот подарок миллиона, следовавшего Луи Филиппу, был началом кормления 
праздных работников [вскоре последовавшее] из государственных доходов, вскоре 
последовавшее и до сих пор продолжающееся. 27 февраля Луи Блан, вследствие той же 
эффектности, издал следующую эпиграмму: les Tuileries serviront desormais d'asile aux 
invalides du travail, — мера ребячески громкая и решительно варварская, ибо в центре 
города и в великолепном саде сделать богодельню — свойственно было только монстру 
или фельетонисту. Мера и не будет никогда приведена и исполнение. За ней тотчас 
последовало учреждение "Commissions pour les travailleurs" под председательством Блана 
и вице-президентством Альберта (работника) и местом ее работы назначена Палата пэров 
в Люксембурге. 2-го марта уже было заседание комиссии с поверенными от работников, и 
в прокламации Правительства, в тот же день изданной, романтическое перо автора 
"Истории революции" начертало: "la commission du gouvernement pour les travailleurs est 
entree en "fonctions aujourd'hui meme sur ces bancs ou siegeaient naguere les legislateurs du 
privilege, les pairs de France; le peuple est venu s'asseoir a son tour comme pour prendre 
materiellement possession de son droit et marquer la place de sa souverainete!"

Потом прокламация убеждает работников вернуться в свои мастерские. Но это 
нелегко было сделать. [С самого 27] С 27 февраля, когда было объявлено учреждение 
государственных мастерских: ateliers nationaux, — все работники, поднятые льстивыми 
обещаниями Правительства и без того сильно возбужденные, бесчисленными толпами 
ходили в Ратушу, требуя уменьшения часов, увеличения платы, максимума, минимума... 
На всех площадях стояли работники разнородных цехов, выдумывая меры к улучшению 
своего положения [самые], неслыханные и неудобоисполнительные. [Не только] Первую 
неделю после революции это была ходьба поминутная масс с противоречащими 
требованиями [иногда], отличавшимися особенно чудовищными запросами, 
доказывавшими в одно время как их несчастное положение, так и невежество их. 
Правительство только тем и отделывалось, что сулило горы благоденствия и [указывало] 
благополучия вперед, и бедные удалялись с удовлетворением: если не было пособия 
нужде, зато удовлетворено было воображение, а это немаловажная часть в здешних 
работниках.

Зал первого заседания комиссии (1-го марта) представлял зрелище необычайное. 
200 человек работников в 9 часов утра заняли места пэров, объявив себя поверенными от 
цехов, но другие голоса их, стоявшие на дворе дворца, требовали тоже допущения и 
объявляли первых самозванцами. [Эффект] Тут уж не подействовали и фразы 
председателя, говорившего о величии зрелища работников, рассуждающих о своих 
нуждах в зале, где сидела прежде аристократия: ремесленники бросались один за другим 
на трибуну, требуя наиболее увеличения платы, уменьшения часов, уничтожения 
marchandage (нашего подряда), которым один подрядчик набирает по уменьшенной, 
разумеется, плате работников для исполнения [всего] труда, ему заказанного. Наконец, 
они объявили, что не возвратятся в мастерские до тех пор, пока вопросы эти не будут 
разрешены. Кое-как распустил их Луи Блан с помощью прибывшего Араго, объявив, что 
каждый цех должен предоставить [двух] трех поверенных, из которых один постоянно 
должен участвовать в трудах комиссии, а другие два присутствовать в общих собраниях. 
На другой день, 2-го марта, наскоро собрали кое-каких фабрикантов, чтобы иметь хоть 
малый вид беспристрастия, и с этими людьми, разумеется, находившимися под террором 
всеобщего работнического восстания, приняли среднюю меру между требованиями 
ремесленников: уничтожили marchandage, оставив только личный подряд на отдельные 
вещи (piecard), да подряд самих работников, по [согла] взаимному соглашению, задельной 
платы не прибавили, но часы труда уменьшили: в Париже вместо 11 — 10, в провинции 
вместо 12 — 11. Декрет был издан тотчас же.

Это была первая и до сих пор (1-ое апреля) еще единственная положительная мера 
комиссии.

Само собой разумеется, что декрет, сделанный по его собственному изъяснению с 
намерением дать возможность работникам вместе с удовлетворением их физических 
[нужд] потребностей позаботиться о нравственных потребностях ума и души — глубоко 
похвален по мысли. Он разрушает, однакож, несколько [индустрии] промышленностей, 
которые с уменьшением одного рабочего, должны непременно вздорожать и таким 
образом не в состоянии уже выдерживать соперничество на иностранных рынках. 
Промышленности эти упадут непременно и выкинут на улицу несколько сотен 
работников без хлеба. Но это бы не беда. Тут как нельзя более приходятся старые слова : 
"vivent les principes, perissent les colonies". Беда состоит в том, что Луи Блан 
провозглашает: "vivent les principes et vivent les colonies", а это невозможно. Очень скоро 
придет время, когда надо будет выбирать между этими вещами, чего знаменитый 
председатель никак и предположить не хочет.

С появлением декрета начинаются в Люксембурге речи Луи Блана, рассуждения о 
его теории, проекты: из них составятся впоследствии законы, которые и будут 
представлены на обсуждение Национальному собранию. И снова речи. Так прошел весь 
март месяц и половина апреля. Проследим комиссию все это время.

Комиссия положила правилом созывать в свои недра известнейших экономистов 
разных школ для обсуждения своих проектов : такое собрание было 5 марта, переданное 
официально. Надо сказать, что комиссия публикует происходящее в ней, когда 
заблагорассудится, не подчиняясь постоянной, правильной публичности.

5 марта в подобном заседании Л. Блан подал мысль о составлении в четырех 
народонаселенных кварталах города 4 заведений для помещения в каждом 400 женатых 
работников с отдельными покоями для каждой семьи и общими садами, банями, 
кабинетами для чтения, приютами. Эта ассоциация [имеет] представляет выгоду 
дешевизны при общем потреблении топлива, освещения и прокормления, которую они 
составят, и будет соответствовать увеличению платы без отягощения фабрикантов. Мера 
может быть приведена в действие займом публичным под залог самих заведений, которое 
будет приносить кредиторам 4 процента. Для большего успеха его Л. Блан предлагает: le 
placement d'un pareil emprunt serait ronfle a la genereuse intervention des femmes.

Мнения о проекте созванных лиц все были в пользу его: Дюпоти [предлагал 
допустить семейства как награду] спросил, не верно ли допущение сделать наградой 
семействам. "Sans durete", — ответил Луи Блан. Маларме [сам], работник, заметил, что это 
все-таки будет конкуренция фамилий [допущенных], помещенных в заведение с 
непомещенными. Луи Блан ответил: "il faut compter avec le principe de l'antagonisme... nous 
ne creons rien de nouveux".

Один член, г. Дюссар, заметил, что лучше бы объявить покровительство 
государства подобным заведениям, а основание их предоставить доброй воле самих 
работников, но Луи Блан объявил уже совершенно диктаторски: "Si la question se presentait 
ainsi, elle perdrait toute son importance. Nous voulons que ce soit l'Etat qui se mette a la tete de 
l'institution". Он закрыл заседание, сказав, что берет на себя [проект] предоставление 
проекта закона Правительству.

Этот проект, разумеется, до сих пор остался под сукном, потому что у государства 
в эту минуту нет ни гроша денег и ни малейшего кредита. [Другой] Но возвратимся ко 
второму заседанию работников, совершивших выборы поверенных своих. [В субботу] В 
пятницу 2 марта старая Палата пэров была наполнена 250 или 100 [работниками] 
ремесленниками. Кроме Луи Блана и Альберта, Видаль (автор "Distribution des richesses") 
занимает место секретаря.

С первых слов президента проявился уже энтузиазм [был неописуемый] у всех этих 
истинно замечательных людей, который все более и более рос и окончился слезами и 
объятиями. Это уже была великая разница с предшествующим заседанием: тогда 
ремесленники подчинились обаянию речи, благородству чувства и несомненному 
желанию добра у своего президента, его неподозреваемой любви к трудящемуся классу. В 
это время, если бы он сказал: нам надо месяц [вашего] всего вашего заработка — они бы 
отдали его. Луи Блан опять начал антитезой блузы, сидящей на месте, где восседала 
раззолоченная аристократия, падшая от презрения к страданиям бедноты и простого 
труда. Распространясь о всех бедствиях труда в анархическое время конкуренции, он 
сознался, что восстановить его в достойном величии — дело трудное. Если мы уменьшим 
час работы, основываясь на votre reclamation touchante, fondee sur des considerations 
heroiques. Мы это сделали, потому что мы сказали себе: il faut que cela soit, cela sera; 
advienne que pourra! (браво). Но в нашем обществе, где есть взаимодействие (solidarite) как 
в добре, так и во зле, подобные меры опасны, они могут, как острие оружия, вместо 
защиты обратиться на самого работника. [Посвятим] Надобно взять все вопросы в 
общности, действовать твердо, но справедливо, и разрешить их в братской [солидарности] 
ассоциации, спасающей всех и каждого без различия классов... "Vous le voyez, les 
questions que nous avons a etudier veulent etre examinees dans leur ensemble. Ce que est a 
chercher apres demain, demain, dans une heure, c'est le moyen de realiser l'association, de faire 
triompher le grand principe de la solidarite des interets. Cette solidarite il faut la faire passer dans 
le bien, car elle existe dans le mal. La societe est semblable au corps humain ou une jambe 
malade interdit tout acces a la jambe saine. Un lien invisible, mais reel et fatal voit l'oppresseur a 
la misere de l'opprime. Qui, le moment vient tot ou tard ou cette solidarirte eclate en expiations 
terribles. Qu'est devenu le roi de France, il y a quinze jours! Qui s'en inquiete! Il s'est enfui dans 
un etat miserable... Je m'arrete, sachant bien qu'il faut respecter le malheur... Plaider la cause des 
pauvres, c'est, on ne le repetera jamais trop, plaider la cause des riches, c'est defendre l'interet 
universel! Aussi ne sommes-nous ici les hommes d'aucune fraction. Nous aimons la patrie, nous 
l'adorons, nous avons resolu de la servir dans l'union de tous ses enfants... Voila sous l'empire de 
quels sentiments a ete constituee la commission de gouvernement pour les travailleurs".

Восторг, часто заглушающий красноречивые слова оратора, дошел до крайнего 
своего пароксизма, когда, сходя с трибуны, Луи Блан произнес: "Permettez-moi de vous 
quitter maintenant, mais au revoir, c'est-a-dire au premier grand probleme a resoudre, au premier 
acte patriotique a accomplir. Ici le rendez-vous".

Все собрание поднялось и завыло. По удалении президента выбрали 10 человек по 
жребию, которые должны были заседать постоянно в частных собраниях комиссии, и 
старые huissiers Палаты пэров, как и прежде, разносили урны по всем лавкам.

Для сохранения вида справедливости созваны были поверенные от фабрикантов и 
патронов 17 марта. Им также было говорено о конкуренции, которая производит вместо 
богатства нищету, о необходимости соглашения и уступки, чему такой превосходный 
пример подают работники. Несколько голосов добродушно объявили, что они весьма 
готовы на ассоциацию, лишь бы комиссия выработала план ее. Видаль предложил им 
также отрядить 10 человек для постоянных заседаний, и так как они хотели это сделать по 
взаимному соглашению, то Видаль посоветовал им следовать примеру работников и 
выбрать по жребию, что и было, разумеется, исполнено.

После этих двух заседаний, особенно последнего, оказалось ясно, что оба лагеря 
воодушевлены истинным желанием примирения и что над всеми ими лежит всеобщая 
европейская необходимость, разрушающая всю их добрую волю. Противоречие, видимо, 
разрешится только участием ассоциации всех [наций] производящих наций, что и 
приведет опять к нашему положению, выше изъясненному, — законы работ 
устанавливаются [бессознательно] самими народами, вследствие их новых потребностей.

Пропускаем несколько малозначительных заседаний [и переходим прямо], как, 
например, заседание, в котором порешено запретить работать в тюрьмах, монастырях, 
делающих конкуренцию вне их, да еще заседание вскоре после 17 марта, когда все члены 
Правительства явились в Палату пэров благодарить работников за их сильную и 
миролюбивую манифестацию, бывшую в этот день. Последнее заседание носило какой-то 
семейный, патриархальный характер, сентиментальный, грустный и наивный: Луи Блан 
или Ламартин приготовили даже к этому дню фамильный сюрприз. Уже все ремесленники 
хотели расходиться, бюро опустело, когда... Но вот слова "Монитора": "Les delegues 
commencent a sortir de la salle. Mais M. Louis Blanc, reparaissant tout-a-coup, le visage 
rayonnant de joie, les arrete dans les escaliers par ces mots: „Mes amis! remontez! J'ai une 
grande nouvelle a vous donner!" Tout le monde d'elance aussitot dans la salle.

M. Louis Blanc: „Deux mots seulement. (Profond silence). La republique que nous avons 
proclamee va triompher dans tous les points de l'Europe.

Je viens d'apprendre de mon honorable collegue M. Lamartine, ministre des affaires 
etrangeres, qui vient d'en recevoir la nouvelle, que l'Autriche est en revolution. (Explosion 
d'applaudissements. — Cris de joie).

L'Autriche est si bien en revolution, que Metternich est en fuite". (Immense 
enthousiasme. Cris: Vive la republique universelle)".

Перейдем прямо к необычайному частному заседанию комиссии в присутствии 
созванных [известных экономистов] поверенных от работников и от патронов, бывшему 
20 марта и наделавшему много шума в индустриальном, политическом и научном мире. В 
нем также заседали многие знаменитости социальной мысли: Видаль, Туссенель, Пеккер и 
один из либеральных экономистов — Воловский, призванный в него как наименее 
жестокий враг социализма, чем он [оказал] почел за нужное оказать себя в недавнем 
заседании общества "le libre echange".

Заседание открылось проектом Луи Блана о составлении государственных 
мастерских. Он заметил, что фабриканты закрывают ныне свои фабрики, взывая: 
общество распадается, рабочие бегут из фабрик, требуя новых условий труда. Что делать? 
Государство завладевает упраздняющимися фабриками посредством известного выкупа и 
само открывает их для работников на праве ассоциаций и на следующих условиях. 
Касательно задельной платы: она может быть равной для всех и неравной. [Государство 
нынешнее] Правительство наклонно к абсолютно равной плате, но предоставляет это 
решить самим работникам. Возразят: при равной плате нет соревнования. Это значит не 
понимать или отчаиваться в достоинстве человека. Совесть разве не ревнует отличиться 
единственно из чести. Разве не может быть в мастерских, как в армии: le point d'honneur du 
travail. Наконец, есть средства принуждения к честной и посильной работе: qu'on plante 
dans chaque atelier un poteau avec cette inscription: dans une association de freres qui 
travaillent, tout paresseux est un voleur.

Это неслыханная теория задельной платы разразилась над Францией как гром и 
подавила все умы.

Далее Луи Блан переходит к подробностям устройства такого государственного, 
общинного atelier. Распределение выручки, следующее после задельной платы: 1) одна 
четверть отлагается для заплаты старому владельцу, 2) одна четверть для 
вспомоществования старикам и детям и пр., 3) одна четверть для раздела между всеми 
участниками, 4) одна четверть для вспомоществования государственным мастерским, не 
имеющим работы. [Эту одну образцовую мастерскую можно распространить на каждую 
отдельную ветвь.] Можно приложить такие мастерские к одной ветви промышленности: 
для этого стоит только определить, во что обходится [чистый барыш] доход этой ветви, 
его произведения, назначить легкий барыш, и цены уже будут одинаковы, без 
конкуренции и соперничества, мастерских. Можно, наконец, приложить их ко всей 
промышленности вообще, для этого стоит определить только ценность каждой, работать 
на этом основании и страждущим ветвям делать пособие (3 и 4%) из отложенных сумм в 
других ветвях. Будет всеобщая ответственность, solidarite всех, будет, таким образом, 
работа верная и неоспоримая для всех, и все эти под одним начальником, назначенным от 
государства, который будет знать [все] требования на каждую индустрию, цены на 
каждую ветвь ее и направлять работы вследствие этих данных. Мир, братство вместе с 
богатством водворятся на земле.

И таким образом [принцип] старый принцип 89 года — свобода отдельного лица — 
отвергнут, частные характеры сглаживаются под тяжелым однообразием, личный интерес 
не признается деятелем... Все, как шашки в шахматной доске, и притом еще так, как если 
бы партия располагалась при ханжах, заранее все предвидевших и устроивших.

Воловский стал ревностно защищать свободу промышленности от узурпации 
государства, говоря, что общинные мастерские не увеличат массу произведений, в чем 
особенно нуждается Франция, а только уменьшат ее, увеличить ее может только частный 
интерес. Видаль возразил, что работник не должен зависеть от требований и предложений, 
как ныне, в силу частных интересов. Он должен быть, как чиновник, всегда платим за 
свою работу, несмотря на внешние условия. Это достигается только ассоциацией, которая 
гораздо более увеличит произведение, чем индивидуализм. "On peut exalter le courage du 
travailleur jusqu'a l'enthousiasme au nom du devoir, de la fraternite, de la justice".

Луи Блан снова в длинной речи заметил, что гораздо важнее не увеличение 
произведений, а их распределение: "Mais il ne suffit pas que la production augmente pour que 
le pauvre echappe au danger de mourir de faim; il faut qu'une repartition equitable et bien 
ordonnee fasse arriver jusqu'a lui la richesse accrue".

Ничто так не вредит увеличению произведений, как свобода без братства и 
равенства. Свобода одна — это конкуренция, а конкуренция производит только 
развалины. В слепом враждовании все народные силы при конкуренции сталкиваются и 
уничтожаются одна другой. Частный интерес — двигатель, но роковой (funeste). "Faut-il 
donc admettre tous les stimulant par cela seul qu'ils ont de la puissance? Quelle force n'a pas le 
mobile qui pousse les voleurs de grand chemin a assassiner le passant au risque de la guillotine? 
Non jugeons pas les stimulants par leur puissance, mais par leur moralite".

A на вопрос, какая награда предстоит деятельному работнику, Лун Блан ответил: 
l'estime, l'honneur, la recompense du soldat sur le champ de bataille.

Заседание закончилось заметкой г. Le Play, известного горного ученого, что 
бесплодные равнины Гарца вследствие ассоциаций рудокопов и собственно 
разрабатывателей покрылись 50 т. счастливых жителей, но плата там равная не всем, а 
только равная для разных категорий работников: Les mines de la Russie sont exploitees 
d'apres les memes principes. Un officier, nomme par l'Empereur, y veille a leur fidele 
application. J'ai fait le bilan d'un menage de serf russe employe aux travaux des mines; j'ai fait le 
bilan d'un menage d'ouvrier francais dans des conditions passable", et je le dis a regret, j'ai 
trouve que le serf russe etait incomparablement mieux traite que l'ouvrier de France.

Луи Блан: Ces faits sont tres precieux.

Le Play забыл только упомянуть, что в рудах и почти во всех фабриках русских 
работа обязательна, и, следовательно, она или эксплоатация, или наказание, а довольство 
зависит от дешевизны первых необходимостей.

Это достопамятное заседание [в котором] не имело до сих пор еще никаких 
результатов, разумеется, кроме смятения в ученом и промышленном мире. Не считать 
результатом еще предшествующее ему учреждение народных мастерских за городом и в 
городе, где получившие место работники производят вялый и бесполезный труд за 2 
франка, а не получившие — имеют тратить 1 франк в день. Для работниц открылись тоже 
мастерские, где они шьют блузы за 1 фр. 50, а праздные получают даром 50 сантимов. 
[При этом еще неизбежнее и безнравственное смешение.] Первых уже считают более 45 т. 
Это просто старый рацион: безнравственное прокормление [работников] государством 
праздности, средство отделаться от парижской популяции, причем никто серьезно не 
ищет работы и не исполняет ее, принужденный к ней.

Шум, сказал я, поднялся страшный. [Даже соц] Оттенок социальной партии 
восстал против равенства платы и отчуждения капитала в лице Консидерана. Либеральная 
школа восстала в лице Michel Chevalier ("Journal des Debats"), где он показал за частный 
интерес, и этот писатель доказал, что солдат на месте битвы находится в лихорадочном 
состоянии, чего от работника никто не будет требовать в мастерской — стало сравнение 
не уместа. А средство принудить к работе разноской надписи l'oisif est un voleur есть чисто 
материальное средство, которому соответствует виселица, расстрел или кнут. Прудон в 
своем новом Revue "Solution du probleme social" восстает против всей манеры комиссии и 
Луи Блана определять нынешнее состояние индустрии: "Concoit-on ces romanciers de la 
terreur, qui en 1848, prennent les entrepreneurs d'industrie pour des seigneurs feodaux, les 
ouvriers pour des serfs, le travail pour une corvee? qui s'imaginent apres tant d'etudes sur la 
matiere, que le proletariat moderne resulte de l'oppression d'une caste? qui ignorent ou font 
semblant (?) d'ignorer, que re qui a etabli les heures, de travail,...?, le salaire, divise les fonctions, 
developpe la concurrence, cor... e (?) le capital en monopole, asservi le corps et l'ame du 
travailleur, c'est un systeme de causes fatales, independantes de la volonte du maitre comme de 
celle des compagnons?" (1e livraison, p. 37).

Наконец, часть радикальной партии, вся беллетристика и даже работники, т. е. те, 
которые трудом и усилием вышли из толпы, восстали против равенства платы. Плотник 
Vallu поместил в "Courrier Francais" 27 марта весьма замечательное письмо к редактору, в 
котором защищает право работника продавать свой труд на тех же условиях, на коих 
хлебник продает различно хороший и дурной хлеб и проч. Против положения Луи Блана: 
que son principe exclue les jalousies et les haines, он приводит свою 40-летнюю опытность, 
доказывающую, что все ассоциации работников в продолжение этого времени в Париже и 
департаментах его разрушились именно от jalousie хороших работников к работникам 
непроизводительным, таким образом разрушилось равенство. Определение производства 
вещи и легкого барыша на нее может уничтожить французскую индустрию на чужих 
рынках, где эта вещь дешевле, а если [ограничиться] Франция ограничится только 
домашним производством, то обеднеет вместо обогащения. Притом же [работники] 
нужды работников различны по их положению и одинаковой платой не удовлетворяются: 
женатый работник в Париже с этой платой — нищий, приходящий холостой ученик — 
достаточен, а работник, приходящий извне только на заработок в известное время и после 
уходящий в другое место, — богат. Где же равенство? Практические замечания этого 
человека весьма любопытны.

Нельзя умолчать однако, что Л. Б. имеет партию и весьма сильную в работниках, 
до которых если не коснулись коммунистические теории, то коснулась их 
сантиментальная мечтательность, а также в плохих и праздных ремесленниках.

При посадке дерева свободы в Люксембургском саду в присутствии Л. Б, и 
Альберта, один работник подал заступ им и сказал: "aux premiers ouvriers de France". 
Слезы навернулись на глазах доброго Луи, и он торжественно объявил, что ему сделана 
ныне великая награда.

Радикально-(религиозная)-евангелическая часть демократов (не смешивать с 
радикально-католической Бюше), которой представитель Барбес, тоже аплодируют его 
стремлениям. Я сам видел в клубе Барбеса в Palais National, как этот человек, высокий 
ростом, с прекрасным, мужественным лицом и взглядом, имеющим какое-то упорство и 
повелительность, свойственную [нач] волевому начальнику, объявил равенство платы 
принципом христианским, евангелическим. "Разве обязан быть более награжден человек, 
который по силам своим может пронести 7 пудов, против человека, который в состоянии 
поднять только 4?" — сказал он в подтверждение принципа, с чем согласился также Этьен 
Араго и один издатель "Reforme".

Но как бы то ни было, шум, произведенный новой доктриной, был так велик, что 
непременно требовал опровержения, ответа на [возраж] подавляющие возражения. Они и 
явились в [заседании] общем заседании комиссии 3 апреля, где Л. Блан, только что 
оправившийся от болезни, произнес длинную и, надо сказать, красноречивую [речь] и 
мастерски составленную речь.

К удивлению всего Парижа, юный преобразователь вдруг отказался от теории 
равной платы, назвав ее хотя и хорошей мерой, но мерой проходящей и нисколько не 
составляющей цели общественного развития. Цель всего общественного стремления 
должна быть по новой теории следующая: труд — по мере сил и способностей, 
вознаграждение — по мере нужды каждого: "que chacun produise selon son aptitude et ses 
forces, que chacun consomme selon ses besoin-ce qui revient a dire que l'egalite juste-c'est la 
proportionnalite." (Bon!).

Разумеется, нет возможности разбирать всей речи, которой еще болезненное 
состояние оратора придавало новую прелесть. В середине один работник встал и произнес 
тронутым голосом: Reposez-vous, menagez vos forces, nous avons besoin de vous.

Луи Блан [горько жаловался] начал с жалобы на нападки и злостность их [врагов], 
причем прибавил, что они нисколько не поколебят его в трудах, за которыми он умрет, 
прежде чем уступит тем из убеждения. За ними последовала жаркая и, действительно, 
великолепная филиппика против конкуренции, которая, выкидывая всеобщую бедность, 
покоится на безнравственности, слепоте случая и в которой — благодетель человечества 
— гений, выдумывающий машину, производит злодеяние, делается орудием погибели 
тысячи людей. Одна ассоциация спасает общество, но равность задельной платы в ней 
еще не последнее слово. Это только переход, но переход необходимый. Все возражения 
против нее слабы. В нынешнем состоянии она невозможна, в будущем — необходима, Car 
alors — при другом благодетельном воспитании — "tout change... Qui oserait ne pas payer sa 
dette de travail, quant a l'egard de ses associes, de ses freres, sa paresse serait une lachete, un 
vol" (immense bravo).

Но равность платы еще не представляет вполне принципа справедливости, он 
только осуществляется, когда долг находится в отношении сил и способностей, а право — 
в отношении нужды. До сих пор это было наоборот и вся история шла криво: "d'un bout de 
l'histoire a l'autre a retenti la protestation du genre humain contre ce principe: e chacun selon sa 
capacite, la protestation du genre humain, en faveur de ce principe: a chacun selon ses besoins!" 
(Bravo! Bravo!).

Луи Блан заключил, что при большом развитии общественном равность платы 
должна быть распространена и на государственные лица тем более, что в самом [идее] 
факте властительства есть нечто безнравственное, долженствующее быть выкуплено 
страстью быть полезным. "Gouverner — c'est se devouer. On a demande si je consentirais a 
m'appliquer la regle que je proclame. Voici ma reponse: dans le systeme d'universelle 
association, dans le systeme completement realise que j'appelle de tous mes v?ux... ouif 
(Acclamations unanimes) Et ce oui je desire'qu'il soit imprime a 200 exemplaires, pour que si 
jamais je venais a le renier, chacun de vous put, un exemplaire a la main, me dementir et me 
confondre". (Nouvelles et bruyantes acclamations).

Эта речь произвела удивление, не менее предшествующей. Кто не знает, что 
ассоциация есть противодействие конкуренции, но кто же не видит, что долг работать по 
мере сил находится в противоречии с правом брать по нужде. Нужда совсем не зависит от 
работы, и определить ее никто не может (разве предположить, что человечество будет так 
нравственно, как женский пансион, и нужда всегда будет). Нужда, напротив, есть вещь 
неуловимая [и часто], и почти всегда мало работающий (это заметно) потребляет или 
имеет наклонность потреблять более работающего. Где же истина?

И так прошел этот месяц комиссии, замечательный по многим отношениям. Между 
прочим, Л. Блан объявил, что вскоре опубликуются как проекты постепенного введения 
ассоциаций, сперва в мастерских одной ветви и потом в мастерских всех ветвей 
промышленности, так и его новый труд: sur l'etablissement d'ateliers agricoles et sur le lien 
qui les doit unir aux ateliers industriels, de maniere a completer notre plan.

Подождем. Неужто и это представит ту же пышную немощь, какую комиссия 
представляла до сих пор?

В антрактах своих заседаний комиссия занималась примирением работников и 
патронов в разных частях индустриации: это ее великая, благодетельная и истинно 
плодотворная деятельность. Так, примирены были хлебники и им даны новые основания, 
весьма выгодные обеим сторонам. Так, еще в мастерских механиков Дерони и Кюля 
введен принцип с ее помощью, но которому работники за малостью заказов не 
отсылаются, а скудность заказов падает на всех. Хозяева при первой возможности 
обязались дать работникам участие в самом барыше производства по общему согласию. 
Еще прежде комиссии старый сен-симонист Олен Родриг подал пример подобного 
приобщения работников к части барыша на Северной железной дороге. Он положил 
именно распределять доходы ее следующим образом: 1) жалование и задельная плата, 2) 
процент капиталу и погашение его, 3) оставшийся доход за издержками содержания 
делить между [всеми] работниками и капиталистами, смотря по силе труда, 
представляемого жалованием, — у первого, смотря по количеству взноса, 
представляемого акцией, — у второго. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что 
именно в этих свободных соглашениях и есть настоящий зародыш будущей жизни и 
новой истории.


ФИЗИОНОМИЯ ПАРИЖА В МАРТЕ МЕСЯЦЕ 1848

Разумеется [восстание], что с падением Дюшателя, так строго воспитавшего Париж 
в своей системе приличия и подавления народных фантазий, Париж вдруг изменился. 
Пассажи и галереи наполнились свободными женщинами и лоретками, которым прежде 
строго воспрещалось посещение публичных мест. Тротуары самой аристократической 
части бульваров [наполнились] захвачены шарлатанами, комедиантами, нищими, 
продавцами лохмотьев и даже [разносчиками] основателями азартных игр, рулетки, 
фараона, которые выманивают публично у детей, женщин, работников последнюю их 
копейку на приманку выиграть пряник, ножичек, карикатуру на Гизо или Лудвига-
Филиппа! Нельзя почти нигде пройти, чтоб не натолкнуться на группу довольно плотную, 
загораживающую дорогу, в середине которой рыжий человек показывает танцующую 
обезьяну, или несчастный певец дерет во все горло республиканские песни, или, наконец, 
мальчишка, разостлав коврик, кувыркается страшным образом перед скупой и мало 
великодушной публикой. Так как все это делается непременно под тенью трехцветного 
знамени, то вы издали можете видеть эту вывеску нового рода. [Я видел одного молодца] 
С паденьем серьезных индустрий развились в одну минуту ничтожные и нищенские, 
наподобие итальянских. На каждом повороте и при входе в каждую галерею неимоверное 
количество мальчишек, женщин, детей, работников оглушают вас предложением 
журналов, пасквилей, листков со стихами и разных ничтожностей, начиная с кокарды до 
коллекции гвоздиков, пуговиц и проч. Voyez "La Presse"! Voyez "Le Nationale!" проч. 
Иногда бывает трудно пробиться сквозь эту толпу. Но, вместе с тем, чем сильнее 
завладевают богатыми кварталами самые низшие слои демократии, тем реже делается на 
них циркуляция. Богатые отпускают своих кучеров, лошадей и спешиваются, словом, как 
все. Вы можете видеть [иногда] часто эти иронические и несколько презрительные лица, 
вокруг которых волнуется [этот] шумный поток [нескольких] индустрий нижнего слоя, 
неожиданно выкинутый на них революцией. О нищих и говорить нечего. Вообще можно 
подумать, что революция была сделана с намерением показать Парижу, сколько в нем 
есть людей с переломанными руками и ногами, женщин, похожих на [обезьяну] 
издыхающую обезьяну, нищеты, отчаяния и позорной промышленности, унижающей 
человека.

Дюшатель, вероятно, умирает от негодования в Лондоне при известии об 
основании более 80 клубов в Париже. Мы уже дали некоторое понятие о них. До сих пор 
они представляют зрелище самой разнузданной фантазии, чудовищных соображений, 
народной мысли, выпущенной на волю и гуляющей по горам и лесам. Частые драки не 
исключены нимало из заседаний, как еще это доказал недавно знаменитый клуб Бланки. 
Чтобы иметь [некоторое] понятие о материалах их совещаний, самом образе их [упомяну 
прежде], стоит только привести несколько фактов. В одном клубе (institution oratoire) 
толковали о составлении двух Палат правительственных: одной la chambre des talentes, в 
которой будет заседать знание и соответствовать старой Палате депутатов, в другой la 
chambre de la vertu, куда вместятся все, получившие Монтионовскую премию добродетели 
и заместит Палату пэров. По случаю коммерческого и финансового кризиса, в разных 
клубах появились прожекты, достойные быть сохранены историей. Говорить нечего, что 
вследствие социальных теорий, крайне льстящих народу и в эту минуту торжествующих, 
отовсюду слышны голоса: выкупить железные дороги — отдать Правительству, выкупить 
акции банка и отдать его Правительству, выкупить у хозяев фабрики, мастерские, 
закрывающиеся от недостатка [капиталов] убегающих капиталов и отдать их 
Правительству, обложить пошлиной дома, патенты, жильцов первых этажей, чиновников 
и проч., но шеф-девром в этом экспедитивном роде представил опять клуб Бланки. Там 
была предложена мера, чтоб заставить обнаружить скрывающуюся монету — приказать, 
чтоб каждый 5 франковый имел еще особенный штемпель (неразборчиво), что и заставит 
владетелей принести их на монетный двор как можно скорее для штемпеля. 
Правительство узнает таким образом скрывателей монеты. Об освидетельствовании 
вояжоров и говорить нечего. Мысль эта даже диктаторским декретом Эммануила Араго 
приведена в исполнение в Лионе и подняла здесь и там снова жаркую полемику. По 
декрету Араго все свидетельствуются на таможне, и каждый имеет право вывезти только 
500 фр. Жирарден в своей "Прессе" даже возвысился до геройства — объявил эту меру 
тиранией, достойной восстания и сопротивления до смерти.

{Количество клубов так велико и все они так любопытны, как свидетельство 
народной [мысли], еще не созревшей мысли, что я решился оставить особенное место для 
записки их совещаний, афишных объявлений, памфлетов, карикатур, прокламаций, 
депутаций, имеющих равное им значение.

Самая забавная депутация была приставов — для арестовывания должников, 
которые, после декрета об уничтожении тюрьмы за долги, ходили к Правительству 
просить вознаграждения [это все равно, что]: эти грубые люди, можно сказать, запугивали 
свою жертву до привода на место заключения. Нельзя исчислить всех депутаций с более 
или менее нелепыми требованиями: мелочные торговцы, просившие еще отсрочки 
платежа по обязательствам, уже раз им данной, говорят, произвели в Ратуше маленькое 
возмущение, но им отказали. Одному только работнику — никогда не отказывается ни в 
чем, и я буду иметь случай уже скоро говорить, как эта демократия начинает смахивать на 
тираническую американскую демократию. Не дай этого бог. Но далее. Также невозможно 
перечислить чудовищностей клубных, которые, как кажется, заразительны и действуют 
даже на весьма умных людей. Так. Туссенель, отделившийся от фаланстерианцев, как 
известно, вследствие своего презрения к капиталу, ими сильно уважаемому, сказал в 
одном клубе: "На свете только одна была тирания — капитал и одно рабство — работа. 
Иисус распят был капиталом". Впрочем, к концу этого месяца, после кровавых сцен у 
Бланки, клубы уже начинают, видимо, успокаиваться, по крайней мере формально. Они 
уже пускают только по билетам, длинные речи заменили жаркие диалоги, но пережевка 
журнализма и какая-то бойкая невежественность еще до сих пор им свойственны — и 
долго будут еще. Что-то выскажет Центральный клуб Барбеса. В начале месяца довольно 
любопытное происшествие заняло все умы. После взятия Тюльери, народа в нем осталось, 
говорят, несколько тысяч с намерением оберегать его. Они расположились в комнатах, 
завели там пир из королевских погребов, приняли больных девок, выпущенных народом 
из St. Lasare и все вместе делили добычу поровну, делая по ночам, однакож, патруль в 
саду и в городе, вероятно, для собственного освежения. Когда же не стало королевской 
провизии, они опустошали окрестные лавки хлебников и винных торговцев, предоставляя 
им чинить изыскания с Пра<вительст>ва. Двенадцать дней таким образом жила эта толпа 
в Тюльери, опочивая в его постелях, лежа на его диванах и беспрестанно выгоняя старый 
хмель новым и все под предлогом охранения дворца от попыток тирана Лудвига-Филиппа. 
Каждый день она, однакож, уменьшалась работниками, возвращавшимися к себе в дома 
или наскучившими своим добровольным заключением. 7 марта их осталось только 200 
человек, но Пр<авнтельст>во решилось во что бы то ни стало очистить дворец. Эти 
упорные 200 человек, полюбившие свою мясную монастырскую жизнь, как любой 
францисканец, хотели сопротивляться. К ним послали отряд национальной гвардии, 
принудивший их покинуть теплое место. В крайности они сдались, но с условием: во-
первых, чтобы не обыскивали их карманы (многие предупредили эту меру бегством), а во-
вторых, чтоб свели их в Ратушу и объявили им благодарность за хорошее сохранение 
дворца и услугу, оказанную им этим государству. Так и было сделано: молодцы получили 
похвалу официальную и даже во многих журналах ("L'Ami du peuple") об них говорилось, 
как о героях, которые оклеветаны в городе злостными людьми и сделались жертвами 
своей преданности к Республике. Чего, подумаешь, не бывает на свете и как иногда 
составляется история. Немалую тревогу подняла история с "Прессой". Ее желчные 
нападки на людей Пра<вительст>ва, особенно сравнения Ламартина с Гизо и Роллена с 
Дюшателем, возбудили толпу, которая направилась на улицу Monmartre разбивать станки 
журнала и на пути покрикивала: "a mort Girardin"). Прибежавшая национальная 
мобильная гвардия, сам Куртэ, наконец, сам Роллен, прибывший на место, прокламации 
всех республиканских журналов, осуждавших попытку, оттеснили толпу и спасли свободу 
книгопечатания. Жирарден, бывший в типографии, выдержал бурю довольно хорошо. Он 
велел открыть ворота, просил депутацию от работников для объяснения всего дела, 
спорил с ними часа два и с задором интригана, составляющим его отличительное 
качество, возражал на их обвинения, но тон журнала несколько смягчился, хотя по-
прежнему старание более запутать дело, чем объяснить их, сохранилось. Третья история, 
занявшая все умы, это публикация в "Revue retrospective" г. Ташеро (смотри ниже) 
документа, обличающего в Бланки доносчика и мерзавца. Вчера, 3 апреля, в клубе его 
подписывалось друзьями его письмо, протестация против обвинений, как там названо, 
клеветнических, Пра<вительст>ва, желающего погубить известного патриота, но Бланки 
уже потерялся в общественном мнении, ибо документ несомненен. Тут же кстати в клубе 
говорилось о радикальном уничтожении собственности, как первой причины всего зла на 
свете.

Другой клуб (de la jeune Montagne прежний de la Sorbonne) просил Правительство 
об уничтожении всех статуй королей французских, еще находящихся на площадях 
Парижа, и заменении их статуями мучеников 9 термидора. Рано ли, поздно ли, желание 
это будет исполнено. Я никак не могу отнести к числу странностей и эксцентричностей 
эпохи, которым посвящен этот постскриптум, декрет Правительства, основывающий 
женские собрания из работниц, под председательством мэра и под покровительством 
гражданки Ламартин и гражданки Милле, в котором они должны совещаться о своем 
положении, выбирать работы, им свойственные, перечислить не имеющих работы, и все 
это представить Правительству. На первый раз назначено 50 сантимов праздным 
работницам в день. Как говорят, 20 т. праздных работниц получают каждый день 1 фр. 50 
сантимов. Желающие работать получают в публичных работах, нарочно устроенных 
(сравнение почвы в Champs de Mars, на железных дорогах) — 2 фр., но предпочтение 
работников остается за платой без труда. Это старый республиканский рацион: 
государство кормит народ. Также нельзя отнести к странностям новую кафедру, открытую 
официально в Сорбонне: Cours d'Histoire morale des femmes), профессором который 
назначен г. Легуве, разделяющий вместе с Мишле и Кине, снова открывшими свои 
лекции, толпы жаждущих поучения и любопытствующих. Об этом курсе придется сказать 
много слов впоследствии. Вот письма старых литераторов, запятнанных на службе Луи-
Филиппа, к избирателям и их исповедь своей жизни, полны уж точно чудовищностей: 
таковы письма Дюма, В. Гюго, Сю и др., о них мы будем говорить в следующем месяце 
при выборах, которые, вероятии, и будут его единственным и настоящим содержанием. И 
все это волнуется, колеблется, черное и фосфорическое, как море в бурю!}

Но, кроме клубов, беспрестанно созываются частные совещания разных сословий: 
[так созваны, например] по призыву собираются лакеи (неразборчиво) потолковать о 
своих отношениях к господам, комми магазинов, garcon кофейных, переносчики, 
водоносцы, hommes de peine и проч. Совещания их нисколько не хуже и нисколько не 
лучше клубных совещаний и до сих пор повели к одинаковому результату, а именно: к 
совершенному status quo. Комми, между прочим, предлагали требовать у Правительства 
права оставлять свои магазины в 7 часов, чтобы иметь время с другими своими 
согражданами предаваться удовольствию публичных балов, спектаклей и забиванию 
бильярда, без чего равенства не может быть. Кофейные слуги предлагали не платить 
хозяевам за разбитые рюмки, резчики предлагали даже восстановление гербов, 
необходимо нужных для процветания их ремесла. Кучера сделали даже маленькое 
возмущение, требуя прибавки 1 фр. жалования, и один день в Париже не было ни одного 
дилижанса, ни одного омнибуса, ни одной публичной кареты. Они получили от хозяев 
требуемое. На этом пути не отставали и действовали цехи, ремесленные корпорации: две 
недели ходили они толпами в Ратушу объявлять Правительству свои требования, нужды, 
которое лично и красноречиво благодарило их за содействие в основании Республики и 
льстиво обещало златые горы в будущем, основываясь особенно на комиссии для 
работников Луи Блана. На этом шуме не отстал и прекрасный пол. После 
предварительного совещания, прачки ходили процессией в Ратушу, во-первых, объявить 
свое согласие на учреждение Республики и, во-вторых, требовать прибавки 50 сантимов 
жалования в день, за ними следовали пудосардки и рыночные дамы, савояры, наконец, 
трубочисты, бродячие торговцы и проч. Всех больше отличились мостовщики. Зная, как 
попорчена парижская мостовая баррикадами и как желает Правительство восстановить 
поскорее сообщение, они требовали 8 франков в день вместо 4-х прежних. Это увеличение 
платы показалось даже Луи Блану несколько излишним и мало патриотическим: им 
отказали! Так всегда рядом идут рука об руку великое и комическое, огромные народные 
стремления и узкие эгоистические соображения!

После бесчисленных процессий ремесел явились процессии от городов, от советов, 
от учебных заведений, наконец, от народов: немцев, англичан, ирландцев, поляков, 
ходивших поздравлять в лице Временного правительства всю Францию и выражать свои 
собственные надежды и требовать ее нравственного пособия. Каждый шаг, каждая 
процессия, каждый народ являлись со своими знаменами. Весь город [во всех 
направлениях] буквально перекрещивался депутациями в разных направлениях, знамена 
колеблются ветром, революционная песня раздается громко, пугая бедных торговцев, и 
прохожие сторонятся. Никто не работает, разумеется, увеличивая тем правительственный 
кризис. Наконец, составлялись просто прогулки, без цели, толпами, под знаменами днем и 
факелами ночью: последние с "Марсельезою" особенно распространяли ужас, обходя все 
кварталы города. В Ратуше бессменно сидит или какой-нибудь член Правительства для 
приема депутации, или мэр со своими помощниками: Мараст (Бюшед), Адам. Они 
беспрестанно встречают толпы, говорят речи, отпускают их: в городе их просто называют 
machines a reponse. Работа Правительства, и без того немалая, делается почти 
[непостижимо] нечеловечески тяжела, но держатся. К Ледрю-Роллену на двор недавно 
нахлынула сотня работников: они посадили дерево свободы на Марсовом поле, работая 
для этого без отдыха два дня, и требовали, чтоб министр лично прибыл pour arosser l'arbre 
de liberte. Роллен просил часок времени, клялся, что зайдет, что будет, но позднее. 
"Пускай работает, — отвечали работники, — мы подождем здесь на дворе, а будет иначе, 
завтра придет нас несколько тысяч". Поехал открывать дерево свободы Роллен и речь 
сказал. Это просто праздник демократии!

Кстати о деревьях свободы. В последние дни месяца напала на мальчишек мания 
сажать эти деревья: их уже теперь несколько десятков на разных площадях. Обыкновенно 
берут попа, привозят гибкий тонкий тополь, заставляют первого благословлять его и 
вечером приказывают освещать все окружные дома, пускают петарды, стреляют из ружей. 
Так как новые gardiens de Paris, заменившие старых сержантов города, еще не смеют 
показываться, войска народ никак не хочет пускать, а национальная гвардия боится 
разгонять группы, то часто пять или десять мальчишек поднимает на ноги любой 
выбранный ими квартал. В Пале-Рояле они стреляли из ружей вокруг посаженного ими 
дерева на дворе, приказали освятить его, пускали ракету и петарду, плясали и орали целый 
вечер. Торговцы начинают попривыкать ко всем этим капризам республиканской жизни. 
Правительство, чрезвычайно сильное в отношении политических партий, совершенно 
[бессильно] обезоружено перед каждой уличной группой, что и заставило "National" 
сказать с великим основанием в ответ на яростные укоризны "La Presse": "le pouvoir est 
faible, dites-vous. Mais en ceci encore il y a singulierement a distinguer. Oui, le pouvoir est 
faible pour certaines choses; tellement faible qu'il ne peut meme pas reprimer ces desordres 
vexatoires et arbitraires, qui depuis quelques jours forcent a illuminer tantot un quartier de Paris, 
tantot un autre... Mais, en revanche, il est tellement fort que le parti conservateur tout entier, qui 
il y a un mois, tenait le pouvoir et que est encore le plus grand detenteur de la richesse, est 
absolument impuissant contre lui... "

Впрочем, надо сказать, чем сильнее напирает гуляющая и забавляющаяся 
демократия, тем уединеннее и пустыннее становятся улицы: циркуляция частных карет и 
экипажей заметно останавливается, и на улице уже происходит то, что [составляет] скоро 
свершится в обществе: один класс общества сходит со сцены истории.

Немало способствует к придаче совершенно нового вида Парижу бесчисленное 
количество плакард, прокламаций, пасквилей на стенах и углах улиц, с которых сняты все 
полицейские ограничения. Правительственные декреты и предписания печатаются на 
белой бумаге, затем разноцветная ткань листов с дельными и недельными, нелепыми и 
чудовищными мыслями растягивается решительно по всему городу, изворачивая и 
запутывая все народные понятия. Плакарды эти уже имели несколько видоизменений. 
Сперва это были извещения о составлении новых клубов, патриотические воззвания, 
приглашения к порядку или приглашения к осторожности и сохранению военного 
порядка. Теперь с наступлением коммерческого и торгового кризиса — плакарды каждый 
день выкидывают проекты обогащения Франции, один другого страннее и безобразнее. 
Литература эта чрезвычайно замечательна столько же по содержанию, сколько и по 
форме: последняя беспрестанно отзывается воспоминаниями 93 года своим диктаторским 
тоном, беззаботной походкой, а иногда легким оттенком цинизма. Так, например, был 
плакард о составлении Везувийского легиона legion vesuvienne из свободных женщин от 
15 до 30 лет, который не только составился, но даже ходил в Ратушу [и этот будущий]. 
Плакард этот походил на декрет проконсула и как таковой даже не объяснял цели 
составления легиона: il se formera — вот и все. Другой с надписью un milliard des emigres 
приказывал Правительству взыскать с всех фамилий миллиард, данный эмигрантам в 
царствование Лудвига XVIII и даже приложил декрет, который должно оно выдать по 
этому случаю. Из финансовых плакардов до сих пор [знаменательны] замечательны 
следующие: la France riche dans 8 jours, который требует, чтобы все владельцы серебро 
сносили на монетный двор, обменивая на bon de tresor, другой, чтобы хозяева домов, 
берущие с жильцов плату вперед за неделю, отдавали ее в кассу на полгода, а не держали 
у себя, без всякого права пользуясь процентами. Как его изменение, был плакард, 
советовавший просто всю поступающую плату отдавать Правительству. Третий — о 
прогрессивных пошлинах с доходов, четвертый, подписанный: Babeuf об отобрании части 
самих доходов, и множество других, лаконически повелительных и имеющих одну общую 
черту при разнородных содержаниях: ненависть к богатым и владельцам. Не должно 
думать, чтоб эти произведения появлялись и пропадали с каждым днем без следа, как 
мошки [в известное время года]. Нет. Повеличавшись на закоулках или на стенах, они 
переходят потом в клубы в форме предложений, обсуждаются серьезно обществом и 
потом в виде прошения с необходимой процессией передаются Правительству, где 
покамест и умирают. Плакард — это только первая инстанция взволнованной мысли.

{Чтоб сохранить память их приема и тона, им свойственного, списываю [целиком 
один о составлении якобинского клуба, подписанный каким-то] конец одного плакарда, 
извещающего о новом коммунистическом журнале гг. Комбе (Combet) и Карла Дезольма.

(Desolme). La Veritable Republique:
"Que personne ne puisse jouir d'un superflu tant que quelqu'un mangue du necessaire:
Sans cela point de Fraternite. 
Que personne ne jouisse du droit au necessaire sans l'avoir melite:
Sans cela pas d'Egalite.
Que personne ne puisse etre depossede de ses droits imprescriptibles d'homme: 
Sans cela pas de Liberte. 
La veritable Republique le demontrera.
Victor Combet, Charles Desolme"

Несмотря на этот решительный тон, первый №, только показавшийся, состоял из 
бедного полулистка и держался в той общей неопределенной форме, которая понятна 
грубому уму, но не представляет выхода в действительность. Совсем другое выражал 
плакард, возвещающий о составлении нового клуба: Club de la Montagne. Основатели его: 
известный расстриженный аббат Констан, гг. Легалуа и Эскирос представляют партию 
кровавых коммунистов, начинающих с нивелировки всего существующего и странно 
связывающих свое существование с Иисусом и [религией] христианством. Плакард 
возвещал, что клуб намерен продолжать работу старых монтаньяров, которые сами только 
продолжали дело великого сан-кюлота Иисуса, замученного на тридцать первом году 
своего возраста. Мы будем, говорит он, возвещать истину, как возвещал Иисус на горе, 
посреди грома и молнии. Клуб этот, крайне ничтожный, имеет однакож тоже бедный 
листок под названием: "la tribune du peuple". Он редактируется преимущественно г. 
Констаном, уже прежде отличившемся в своей Библии "de la liberte" советами убить отца, 
жену, если они стоят на пути прогресса (за что и в тюрьме посидел). Тон журнала на 
первый раз мягче, чем следовало бы ожидать, как можно видеть из следующей выписки: 
Nous croyons qu'un seul homme qui meurt de faim accuse d'assassinat la societe tout entiere... 
Or s'il fallait pour qu'un pareil crime ne se renouvelat jamais, que la societe tout entiere fut 
punie. ... je demanderais seulement d'etre frappe le premier, mais j'acquiescerais en fremissant a 
cet immense et epouvantable justice!}

Разрывчатость, многочисленность и взаимный антагонизм клубов спасает Париж 
от составления огромной правительственной силы, помимо официального Правительства, 
и свидетельствует как в пользу: [всякий] никто не хочет тирании одного общества [как 
прежде], так и в осуждение [той] нашей эпохи. Есть, однакож, попытки составить 
Центральный клуб из поверенных всех других клубов и сосредоточить таким образом их 
разбросанные влияния в одном пункте. Этот новый клуб называется "Club de la revolution" 
и [состоит] основан, может быть, действователями, предназначенными играть 
впоследствии важную роль: Барбесом (президент клуба), Собрие, Каэнь (Cahaigne), 
Коссидьером (нынешний префект полиции) [имена известные]. Все они [без исключения] 
почти суть старые политические преступники и известны как слитностью своих 
убеждений, так и твердостью характера. Коссидьер, например, [24 февраля] в последний 
день февральской революции с толпой приверженных работников направился в 
префектуру полиции, объявил себя префектом и, когда Временное правительство хотело 
назначить другого префекта, наотрез сказал, что он не выдаст своего места... Янычары, 
окружающие его, прогнали посланца. Правительство оставило его в покое, потом 
утвердило за ним должность, и теперь он, посредством своей преторианской стражи, 
имеющий сношение с работниками, представляет силу, весьма значительную и которая 
держит в страхе самих министров. Для своих (их, говорят, около 3 тысяч) работников-
телохранителей он отвел казарму в самой префектуре подле себя, и в ней красуется 
надпись: "Caserne des montagnarde". В последнее время он, выдававший себя почти чуть-
чуть не за Бабефа, [сперва] склоняется на сторону Мараста, как слухи носятся, но 
иерархию и военный порядок установить вряд ли им удастся. Историю Барбеса все знают. 
Клуб, основанный им, имеет орган под названием "Commune de Paris", издающийся 
Каэном и начинающий ярко отличаться республиканской оппозицией, но чисто 
политической, хотя поневоле о социализме всегда говорится с уважением. Душа журнала 
Собрие. Впрочем, попытка еще сомнительна. Тут уже составился другой подобный клуб 
Societe centrale democratique, где встречается множество самых известных имен и между 
прочим Этьена Араго, имеющего много общего с Коссидьером как в сметливости, так и в 
[хитрости] смелости. 24 февраля, когда народ пошел из Пале-Рояля на Тюльери, Э<тьен> 
Араго, видя, что королевства уже не существует, вызвал 4 или 5 волонтеров и с ними 
отправился на почту. Там был порядочный отряд солдат, положивший оружье после 
твердого приказания Араго, после чего он вышел к директору почты г. Дежану и объявил 
ему, что он перестает быть директором. Дежан еще [сомневался] колебался, тогда Араго 
оторвал клочок бумаги, написал от собственного имени деституцию Дежану и подал ему, 
провозгласив себя директором, чем и продолжал быть после к великому удовольствию, 
говорят, подчиненных. Есть еще и третий соперник этим двум претендентам в 
колоновожатые общественного мнения: Comite central des elections, захвативший уже 
парижские выборы в национальную гвардию и в Национальное собрание, разославший 
списки своих кандидатов по многим провинциям и имеющий значительную партию в 
самом городе. Он состоит под покровительством журнала "National", который с недавнего 
времени принял такой же характер формальности правительственной, какую имел прежде 
журнал "J. des Debats", только с той разницей, что его часто превосходные статьи имеют 
сильный колорит и энергический оттенок иронии и едкой насмешки, составляющий пафос 
Бергеневского журнала {[Кстати о журналах]. Еще несколько слов о журналах. "J. des 
debats" с самой революции, как и вся его партия ученых и литераторов, ведет себя 
благородно и разумно, по признанию самих врагов. Он умеренно осуждает некоторые 
мнения Пра<витель>ства, отдавая справедливость как затруднительности его положения, 
так и необходимости ошибаться. Сохраняя глубокую горесть о потерянных друзьях и 
привязанностях, он дает свое согласие на Республику, если Республика может дать, 
наконец, Франции порядок и свободы, которых она напрасно искала доселе в монархиях. 
Он советует приверженцам своим блюсти за ходом Республики, но устроить ее советует 
вполне представить республиканцам, как людям, которые эту вещь si la chose est faisable 
лучше знают. Не таков тон "Presse"; с первых дней она торжественно объявила себя 
республиканской и начала выкладывать финансовые и социальные проекты один за 
другим и один другого радикальнее. Правительство, разумеется, должно было идти тише 
на деле, чем перо г. Жирардена на бумаге. Теперь ведет "Presse" самую [важную] 
ожесточенную войну с Правительством за его бездейственность, недостаток энергии и 
холодный республиканизм. Так и видно, что г. Жирарден имеет целью запутать дело как 
можно более, но журнал его сильно читается. Династики, присоединившиеся к 
Республике, составили клуб: "club de la liberte des elections", как уже я сказал, орган их: 
"Assamblee Nationale" составился, видимо, под страхом приближающегося, по их мнению, 
террора, народных расправ и частных диктатур, он выказывает крайнюю недоверчивость, 
подбирает все уличительные современные несообразности и пропитан страхом. Он 
ненавидит Л<едрю>-Роллена и только в Ламартине считает спасение Франции. Нападки 
желчные и яростные на Правительство принял на себя [известный] Капо де Фелиде, 
известный журнальный герой 30 годов, основавший газету "Le garde National", он 
совершенно затмевается "Прессой". Между тем образовалась национальная гвардия, 
основавшая тоже свой клуб, издает газету "l'Ordre", в которой усиленно хочет побрататься 
со своими новыми товарищами — работниками и гаменами, уверяя их в своей любви к 
девизу: "liberte, fraternite, egalite" и привести их таким образом к спокойствию на улице, к 
правильной форме Правительства. "Reforme" по-прежнему бесцветна, слаба, ничтожна, 
хотя Флокон, Роллен, ее главы, играют заметную роль в Правительстве, но это происходит 
именно от их похвальных намерений и безличной любви к народу, в основании которой 
не лежат никакие цели и никакого ясного учения или политического стремления. Ламенэ с 
Дюпра и другими сотрудниками старой "Revue independante" основали журнал "Le peuple 
constituant", где первый дает советы и увещевания, очень похожие на проповеди, но в 
нынешнюю эпоху теорий совершенно бесполезные. Он почти не имеет читателей. 
Радикальные экономисты Смитовой школы основали газету "La Republique francaise" с 
целью сопротивления организации работ на политическом поприще, но это идет у них 
робко и, видимо, волна времени захлестывает их. Все другие старые журналы довольно 
бесцветны и походка их крайне шатка; толпы "Конститутиенелей", "Siecle" и проч. 
"Democratie pacifique" находятся в каком-то восторженном состоянии и плавает в 
проектах общественной организации, открывая почти при каждом частном вопросе 
индустриальную готовую теорию, низводящую небо на землю. Впрочем, в ней уже было 
много весьма замечательных статей. Из старых журналов по-прежнему издается 
остроумный "Шаривари", начинающий подтрунивать уже довольно остроумно над 
членами Правительства (статья о Луи Блане, например). "Liberte", основанная редактором 
скандального "Corsaire" St. Aima только и занимается тем, что вместе с "Курьером" с 
любовью подбирает чудовищности, нелепости, глупости черни (чернь есть и между 
работниками). "Ami du peuple" Распайля и новый "Pere Duchesne" оказались весьма 
беззлобливы и входят в ряд обыкновенных оппозиционных журналов. Последний даже, 
если судить по одному номеру, кажется правительственным журналом. Вот полный отчет 
о современной журналистике. Коммунистический "Le populaire" Кабета, "L'Atelier" Бюше 
(он секретарь в парижской мэрии теперь) и "Fraternite" (Карбон тоже в мэрии) сохраняют 
свой прежний колорит, подчиняясь впрочем Люксембургской комиссии для работников 
на первых порах.}.

Должно ко всему этому прибавить, что улица беспрестанно вспыхивает известиями 
из-за границы, известиями одно другого необычнее, неожиданнее, известиями, 
обманывающими все убеждения, все предположения, все принятые меры. То приходят 
известия, например, о страшном дне 18 марта в Берлине, после которого осталась едва 
только тень королевской власти в Пруссии, то [передается] прибывает новость об 
инсурекции в Вене 17 марта, после которой Австрия перескакивает [к среде самых 
либеральных] вдруг в число радикальных государств и начинает, видимо, разлагаться на 
свои составные части, то возвещают, что Милан после 5-ти дней, 18 — 23 марта, кровавой 
драмы [объявляет] выгоняет австрийское войско и объявляет независимость Ломбардии. 
Уже не говорю о маленьких княжествах Германии, перерождающихся в один час, в одну 
минуту, и об одном крике, пронесшемся по ней, словно волшебство, — Немецкий 
парламент! Это время чудес, это время сна, фантома! Надо разучиться географии, 
истории, даже способу мыслить, бывшему доселе, и особенно логической 
последовательности выводов. Если бы [остановили вас] послышался на улице крик: 
Турция призывает пашу в князья, все бы, право, сказали: дело возможное. Откуда это? 
Такие чудеса творятся в истории народов, когда [последние долго] приходит момент, 
подготовляемый долгим высиживанием задушевных идей.

Но здесь все это подняло на ноги различные племена, обитающие в Париже, и 
умножило волнение популяции его. Право, иногда думается, что пришла снова великая 
эмиграция народов или Крестовые походы. Все явления старой истории переживаем мы 
воочию каждый день.

Поляки, бельгийцы [итальянцы], немцы, итальянцы поднимаются на ноги и 
вооруженные, без копейки денег, в энтузиазме неописуемом идут каждые в свое 
отечество, кто восстанавливать его, кто опрокидывать. За ними тянется толпа французов 
по принципу братства народов помогать везде учреждению Республики. Эта толпа именно 
и есть самая опасная вещь во всех этих экспедициях как оскорбляющая чувство 
национальности у народов, на освобождение которых подвигнулась, и отказать нельзя ни 
устроителям походов, ни Правительству. Последнее играет тяжелую, двойную [роль], 
опасную роль. Оно отказывает всем в оружье, особенно бельгийцам, полякам и немцам, 
объявляя гласно только свою симпатию к их проектам, но втайне помогает. Клубы 
собирают для них деньги, новая национальная гвардия отдает им свои ружья, министр 
внутренних дел дает листы для дарового ночлега во Франции по франку в день на каждого 
человека: Правительству тоже нужно очистить Париж при нынешней стоячести дел и 
безденежья от иностранной популяции работников. С французами, которых оно тоже 
остановить не может, поступает оно иначе: оно дает приказание остановить их на границе, 
как это было на границе Бельгии. У поляков, которые выступают завтра, в четверг, 30 
марта, есть уже парижских волонтеров до 300 человек, которым, вероятно, предстоит эта 
участь. Да неизвестно еще, что будет и с главными корпусами. В Бельгии первый легион 
наблюдателей, приехавший по железной дороге, арестован весь в Кьеверне, что относят 
одни к измене Ротшильда и агентов его, а другие — к измене самого французского 
Правительства. Второго остановили в Лиле и имели кровавую стычку с бельгийскими 
войсками. Слухи о нашествии Гервега, выкидывающего с помощью клубов, кажется, 1200 
вооруженных немецких республиканцев на Германию, произвели, кажется, в ней не 
совсем благоприятное впечатление. Баден, Вюртемберг готовы, говорят, к отпору, 
публицисты осуждают эту мысль о Республике, привезенной извне (тут действует 
Венедей, а особенно Маркс с неизменным своим спутником Энгельсом, который Маркса 
ждет в Кёльне подымать там коммунистов и связать это движение с движением хартистов 
в Англии, имеющим быть в начале апреля. Он лютый враг всякого превосходства и на эту 
минуту, разумеется, Гервега). Может быть, на границе будет сшибка, потому что 
Германия, кажется, хочет федеративного устройства под Немецким парламентом, а не 
республики. Поляки идут не только на помощь Позену, образующемуся тоже не в 
республику, а в отдельное герцогство под прусской короной, но даже с тем, чтобы 
отбросить Россию в Азию. Об этом даже говорят как об деле решенном. Но каков бы ни 
был выход этих движений, только город наполнился шумом оружья, тайными 
совещаниями начальников, военным энтузиазмом иностранцев, которому вторит новая 
национальная гвардия [и бредит как накануне чего-то, какого-то неизвестного события]. 
Даже в каждом частном доме только и говорят, что об инсурекциях, оружьи, предстоящих 
битвах и [будущих] шансах падения, успеха, крови и огне. Маленькая квартирка Гервега 
представляет в этом отношении необычайное зрелище, почти в сокращении передающее 
картину всего происходящего здесь в эмиграции [в городе]. Там работники приходят за 
ружьями, в спальне образовалось депо сабель, на чайном столике жены лежат пистолеты, 
патроны, сама она шьет знамена Немецкого государства (черный, красный и золотой 
цвет), перевязи начальникам. [Поминутно приходят] Являются один за другим 
устроители, солдаты, французы и к довершению всего жена его сделала себе полный 
мужской костюм, между тем как он, поэт, [говорит о стратегии] похудевший и больной от 
хлопот и сомнений, требует ружье нового изобретения в 16 зарядов, стреляющих один за 
другим.

Литература не успела еще принять особого характера, свойственного 
обстоятельствам, да неизвестно, каково оно будет. Политические и социальные брошюры, 
разумеется, являются в огромном количестве [пускаются], но безжизненны и большею 
частью поражены смертью при самом появлении. Пасквилей и карикатур на Лудвига-
Филиппа и старое Правительство безумно много, но все это мало остроумно и крайне 
отвратительно. Какой-то г. Надар отличился пасквилем, о котором криеры возглашают на 
улицах: "Voyez Messieurs le concubinage de Louis Philippe avez sa s?ur". Из карикатур, 
изображающих экс-короля в самых позорных положениях, больным диспепсией, 
ребенком, грушею, я видел даже одну, в которой он привязан к столбу каторжников 
вместе с Гизо и Дюшателем, как это делается с преступниками, присужденными a 
l'exposition. Во всем этом есть что-то подлое. Самый лучший пасквиль и лучшая 
карикатура на короля и его министров есть то, что они не оставили даже после себя 
никакой партии, а народ нисколько не заботится, где они все, что они делают, и сохраняет 
к нему полное равнодушное презрение!

Драматическая литература тоже еще не установилась, не приобрела самобытного 
оттенка. Парижские театры, как и улицы, делаются пусты, падают вместе с торговлею, 
кредитом и остановившейся работой и производительностью. Тем более гуляет масса, тем 
более сажает она повсюду деревья свободы, во всех закоулках стреляет из ружей, пускает 
петарды в ноги проходящим (на днях вышел увещевательный декрет Правительства, 
желающий остановить эти манифестации, но никто не слушается). Напрасно стараются 
поддержать себя театры уменьшением цен, перемещением театров на улицу. Все новые 
пьесы суть только пьесы a propos никакого значения не имеют. Таковы: "les filles de la 
liberte" в Gymnase, "Ici barricades de 1848" и проч. Стараются заместить недостатки 
революционной литературы, еще не успевшей оформиться, возобновлением чудовищных 
пьес 1830 г., которые теперь уже совсем не страшны, а только смешны и нелепы. Таковы: 
"les filles de la liberte" в Одеоне, "Le poete de famine" в Амбигю или в Порте С. Мартина "la 
tour de Nesle". Смотря ни эти пьесы, уже кажется, что в 30-х годах происходила детская 
игра навирать на себя и других. Одна пьеса в Пале-Рояле "Le camarade de lit", 
непрощенная цензурой Дюшателя и теперь поставленная с прибавкой нужных 
революционных украшений, имела успех. Она представляет старого наполеоновского 
солдата, прибывшего в Швецию и отыскивающего там своего прежнего товарища по 
артели, короля Бернардота. Они вместе с ним попивают. Бернардот отказывается по 
увещанию солдата от престола и уходит спать, крича на удивление [зала] всех 
придворных, совершенно пьяный: "vive la republique!" Довольно забавно. Но из всех 
возобновленных самая замечательная была на Porte St. Martin "L'Auberge des Ardets" и 
"Robert Macaire", где в обеих — действующее лицо Робер Макер, этот замечательный тип, 
переданный Фредериком Леметром с таким необычайным увлечением, с таким пафосом, 
состоящим из иронии, цинизма, ловкости и бессовестности, что его фигуры, раз видевши, 
забыть уже нельзя.

Робер Макер — тип, до такой степени освободившийся от всех общественных 
предрассудков, от всех нравственных пут, от всех условий морали и верований, уступок, 
такое чистое Я, уединенное Я, что делается в разврате своем [почти] великим человеком. 
Немецкие фельетонисты с Мером во главе ничего подобного выдумать не могли. 
Рассказывать пьесы, разумеется, нет возможности: первая — [пуста] ничтожная 
мелодрама, вторая — пустой фарс, и все их содержание наполняется Робер Макером, а 
скорее Фредериком Леметром, ибо и роль Макера едва очерчена в них. Актер тут все 
создал, и это, может быть, самое огромное, самое позорное создание, когда-либо бывшее 
на подмостках. На всей земле не осталось чувства, не осталось движения сердечного, 
благородного порыва, светлой мысли, которые не были бы оскорблены Робером. Он 
обкрадывает сына, бьет отца, клевещет на жену, предает друга, убивает благодетеля и в то 
же время говорит о добродетели, чистоте нравов, святости чувства. Ирония делается едка 
до невозможности. К этому еще прибавить, что он может быть в лохмотьях и беседовать 
как английский лорд, что он может быть в щегольском фраке [надувать акционеров и 
плакать], главой акционерного общества и [вытащить] отрезать цепочку у посетителя 
просто уж для забавы. Вся эта испорченность крайняя, далее которой, кажется, уж и идти 
нельзя, подернута лоском блестящего остроумия, неистощимой веселости. Конец 
последней пьесы Робера Макера довершает впечатление: преследуемый полицией, он 
берется на небо, как Илья или Фауст, на воздушном шаре. После двух вечеров, 
проведенных мною за этими пьесами, [право, мне сделалось], я смеялся невыразимо 
тяжелым смехом и вышел из театра почти убитый Фредериком Леметром, создавшим тип, 
который вынесет его имя, но за раз невыносим.

Современных намеков, разумеется, разбросано вволю. Так, например, во 2-ом акте 
второй пьесы он вышел на большую дорогу грабить в [образе] совершенном подобии 
Лудвига-Филиппа. Это уж перешло границу. В партере раздался какой-то смешанный, 
болезненный вопль без рукоплесканий. В третьем акте, обращая речь к акционерам, 
Фредерик начал обыкновенными словами экс-короля: C'est toujours avec un nouveau plaisir 
и проч. и в продолжение всей речи беспрестанно переходил в намеках то к старому, то к 
новому порядку вещей, покрывавшихся громким хохотом. Странно! безопасно позорить 
человека как-то уж и невесело.

Вместе с Фредерик Леметром разделяет восторг публики Рашель. Она поет 
Марсельскую песню на древний манер — более распевая, чем поя, и достигает эффекта 
величия и ужаса, свойственного этому удивительному гимну — несомненно. Она в 
безумной любви к отечеству прижимает к груди трехцветное знамя, бросается на, колени 
и потом с припевом: "Aux armes citoyens", который варьируется [три раза], в троекратном 
повторении, посылает его напоследок как проклятие всему миру, после которого он, 
кажется, должен рассыпаться и погибнуть... И со всем тем песня была ужасна, когда я 
слышал ее на улице 24 февраля.

И покуда я писал, случилось опять необычайное происшествие: открыт почти 
заговор Бланки для низвержения Правительства, но Правительство его убило страшным 
образом, пропечатав в "Revue Retrospective", под ответственностью Ташеро, будто 
отыскавшего документ — доказательство, что Бланки после заговора выдал старому 
Правительству всех заговорщиков 12 мая 1839 г. Говорят, что Бланки намерен спастись 
бегством от кинжалов, которые на него подняты. Работников, им поднятых, 
Правительство совершенно успокоило, послав к ним вчера в воскресенье на Марсово поле 
(2-го апреля) воспитанников военных училищ, ими весьма уважаемых, которые, вместо 
манифестации враждебной, очень мирно провели их в процессии, где я их видел. С этим 
заговором, говорят, и связана вся эта стукотня, трескотня, сажание дерев, наполнившая 
целый город в продолжение круглого месяца шумом и гамом.

Из провинции известия не так благоприятны. В Руане, например, после довольно 
бесчеловечного изгнания английских работников с фабрик, ремесленники ходили по 
окрестностным долинам, уничтожая фабрики, грабя и разбивая все на пути. В Лионе 
каждый день смуты, и жизни, и имущество всех вообще граждан совершенно во власти 
рабочего народонаселения, с которым едва борется комиссар Правительства Эммануэль 
Араго. В Бордо новый комиссар Пра<вительст>ва выгнан, и город удержал старого, менее 
революционного — Пра<вительст>во смолчало. В войсках показывается дух возмущения, 
и многие полки выгнали своих офицеров, освободили арестантов и толпами ушли из 
казарм. Волнение в провинции, оказывается, поддерживается ненавистью к супремации 
Парижа, к диктаторскому тону его [распоряжений] народонаселения, что очень хорошо 
поддерживают и разрабатывают, с одной стороны, легитимисты посредством "l'Union", 
"Gazette de France", с другой стороны, старые династики своей газетой "Assemblee 
Nationale". Но как бы то ни было, какая бы будущность не предстояла Франции, какую бы 
случайную странность не имел Париж в эту минуту — все это поглощается зрелищем 
сильных гражданских установлений, данных себе Францией. Все публичные залы, все 
дворцы, все манежи каждый вечер, каждое утро наполнены массами народа, 
совещающихся о выборах полковников, майоров, капралов, сержантов в национальную 
гвардию, к которой, как известно, теперь все принадлежат. Тут происходит исповедь 
кандидатов на разные чины и самое благотворное волнение, в котором крепнет 
политический дух народа. За этими шумными и плодотворными сходками явятся такие же 
собрания для выборов депутатов в Национальное собрание (они отложены до 20 мая, что 
и следовало ожидать). Воодушевление будет еще сильнее, исповеди еще строже, борьба 
еще упорнее, и, может быть, в этом непрестанном огне публичности и обсуждения 
выработаются сильные и энергические личности. Между тем, для каждой мэрии квартала 
клубы представляют своих кандидатов, корпорации работников — своих, комитет 
республиканский — своих, династический — тоже, легитимистский — тоже. Что 
выльется из всего этого, увидим впоследствии.


<ПЛАН>

АПРЕЛЬ МЕСЯЦ '

1) Разрушение клуба Бланки.

2) У Барбеса Альтон Ше отстранен от выбора за атеизм, и один какой-то клуб в 
декларации прав заместил слова: le souverain de la terre c'est le peuple, le souverain de la terre 
c'est dieu. У него же доктрина Блана названа христианской.

3) Народное представление в Theatre de la republique.

4) Речь Блана в Люксембурге, где равенство жалования объявлено переходящей 
мерой, а настоящее будет — долг по мере сил, вознаграждение по мере необходимости.

4) Новый циркуляр Роллена к комиссарам о наблюдении выборов и с программой, 
чем будет заниматься Нац<иональ>ное собрание.

5) Новый декрет Карно об обращении College de France в школу административных 
и государственных) людей.

6) О бюллетенях республиканских, печатаемых Ледрю и объявляемых на всех 
перекрестках, в которых он старается держать народ постоянно на высоте сознания своих 
прав. Они походят на прокламации: так, к работникам — стоит рассказывать все свои 
неслыханные страдания, к женщинам, чтоб взывали к обществу об отмщении за его 
жестокость и безнравственность.

7) О выборах: прокламации Монталамбера, Виктора Гюго, Дюмаса, уморительные 
афиши: какой-то господин говорит, что нет такого социального и политического вопроса, 
которого он бы не изучил в основании. Кто написал какую-либо фразу — он агитирует, 
всех лучше типографщик, который наивно объявляет, что не думал о выборах, да читал 
объявление Правительства, что не нужно никакого таланта, то и решился представиться, 
его имя Сирье (Cirier), а право — что на похоронах говорил речь, да раз читал 
собственную Марсельезу, причем наподобие священника одел блузу, подпоясал — как тот 
надевает этоль и шасюблю.

8) Мастерские для работниц. Выбором в национальную гвардию не довольны.

9) Об эгоистических требованиях работников: изгнание савойцев, иностранцев; 
поход на рестораны не удается.

10) Открытие кафедр новых в Сорбонне и их профессоры.

11) Принуждают локаторы владетелей давать квитанции, обозначают дома 
упорных и сдавшихся: [декрет] циркуляр Мараста по этому случаю.

12) На бирже в начале месяца заем 3% на 100 был [38 — 40] 32 — [35] [вместо] 
[прежних] бывших 23 ф.; 5% был [48] 50 вместо 128; акции были 960 вместо 1200 (а 
продавались даже до 3400) bon de Tresor, акции железных дорог тоже страшно упали, но 
теперь, 10 апреля, начинает подыматься все, кроме банковых акций, ибо из последнего 
отчета видно уменьшение его капитала, накопление литеров, и слухи носятся, что 
Пра<вительст>во хочет выкупить дороги банковыми билетами. — Что-то будет!

13) В провинциях выгоняют новых комиссаров Пра<вительст>ва, оставляют 
старых; в Безансоне народ грабит фабрики.

14) Клуб Барбеса требует, чтоб Пра<вительст>во все эксплоатации захватило, а 
"Democratie pacifique" вместе с тем, чтоб выдавало беспрестанно новые билеты, чему 
страшно сопротивляется "Journal des debats"; "Democratie pacifique" даже на приносимое 
серебро хочет билет, как и на дороги, да билет требует согласия принять их, чего нет во 
Франции.

15) Пьеса Poste в театре de la Gaite, la foi, l'esperance, la charite — мерзкая и по 
тенденции: свести на покорность право, на религию — сопротивление и проч.; в Ambigu 
другая крайность: даются две пьесы: "Lett revolutions 89, 30, 48" и "Les 4 sergents de 
Rochell", где беспрестанно политическая вражда самая упорная, беспрестанно идущая на 
кровь и оканчивающаяся битвой или эшафотом. Смотреть мучительно, а продолжается с 5 
до 12 часов.

16) Прогрессивная удержка жалования чиновникам, предшествующая 
прогрессивному налогу.

17) 2 № "Revue retrospective" смеется Бланки; Мишелло, президент клуба Sorbonna, 
схвачен как каторжник, вор и фальшивый банкрут: его настоящее имя Даллас — он надел 
шапку красную на Лудвига XVI.

18) Один журнал сосчитал, что упадок всех билетов и акций обеднил Францию в 
продолжение одного месяца на 3 миллиарда 764 миллиона, к которому еще надо 
присоединить 1 миллиард железных дорог.

19) "Пролог" Жорж Занд — нелепость. Пьеса Оже "L'Aventurier" — переложенная 
хорошо и пустая в сущности пословица. Мюссе — прелесть.

20) Лекции Легуве — беллетрист и несколько цветист, разрешение вопроса в 
просветленном браке для частной жизни, в честном братстве — для публичности. Много 
анекдотов, развития учения нет.

21) Клуб des droits de l'homme (Arts et metiers) заседание 12 апреля наиболее 
дезорганизует, президент Вуллен радуется, что помечаются дома, не прощающие найма, и 
представляет Пра<вительст>ву проект кормить все народонаселение рабочего государства 
от Пра<вительст>ва до объявления организации работ, а Барбес между тем Бланковские 
занятия интригой просто конспирирует.

22) Манифест 16 апреля в "Bulletin de la Republique", где парижский народ является 
как resume народного государ<ства> всей Франции и может низвергнуть Assemblee, 
говорят, написан Жорж Занд.

23) Манифестация 16 апреля всей национальной гвардии, мобилей и города, ищут 
заговорщиков, а их нет, на другое утро тоже.

24) Сосчитано в журналах, что [цена] за три месяца 16 мил. дохода убыло, хотя 
налоги 24 миллиона увеличились, оказывается, вперед.

25) Декрет о соли, говядине, замещение этих налогов налогами на предметы 
роскоши: кареты, лошадей, и декрет об уничтожении несменяемости магистратуры и 
уничтожение (неразборчиво).

26) Смотр 20 апреля; декрет о проценте с капиталов, ссудах под залог, капитал 12 
мил. и доход 120 мил. облагаются — все эти декреты последовали один за другим и 
обвиняются в несуразности их и несвоевременности.

17) Выборы — листы 20 работников Люксембурга, где отстранены 7 членов 
Пра<вительст>ва. Шум по этому поводу и обвинение Луи Блана, ответ Люксембургских 
делегатов.

18) Торжество буржуазной партии радикалов в лице Мараста, Ламартина; 
негодование "Реформы", "Коммуны" и "Representant du peuple".

19) Манифест<ация> в Руане 27 и 28 апреля, где буржуазия расстреляла пушками 
баррикады недовольных выборами; в Лиможе работники сожгли бюллетени, в клубах 
волнения, у Бланки войска Франции сравниваются с русскими и Руан уподобляется Праге. 
Барбес в клубе des droits, прибивается манифест, в котором привилегированным классам 
грозятся возмездием. Ультра-журналы объявляют, что реакция торжествует. Во многих 
местах деревенские депутаты, встреченные проделками жителей, разбивались и у них 
отнимались бюллетени.

20) Лувр [будет] декретирован окончательно, музыкальная школа вместо убежища.

22) Ламенэ и Мараст, объявляя социализм утопией и нападая на защитников его, 
объявляют свою систему, которая состоит в развитии, воспитании и публичном кредите. 
Луи Блан издает резюме работы комиссии, где, умалчивая о теориях, особенно налегает на 
услуги в примирении работников и патронов и о портных в Клиши, где работают по 
одинаковой плате. Но дело в том, что Клиши работают дороже, вместо 10 т. штук сделали 
только 1400 и что притом другим работникам передают дешевле. Статья Прудона 
экономическая.

23) Всеобщее негодование ультра на самый принцип поголовного всеобщего 
выбора, который теперь защищают консервативные журналы: "Debats", "Siecle", 
"Constitutionnelle", "Assemblee". Между тем Палата открывается 4 мая и для нее мундир.

24) Совершенная неудача попытки революционеров в Германии. Горькая история с 
Гервегом и женой. Реакция не в одном Париже, а во всей Европе. Предчувствие бури.


[МАЙ МЕСЯЦ]

25) Дерзкая просьба Бланки и манифест Societe des droits de l'homme в Assemblee 
National (Mercredi 3 Mai 3 мая № 64).

26) Отчет Луи Блана в Journal des Debats 3 мая.

27) Письма Прудона: Solution de probleme и другие.

28) Бюллетени Ледрю о себе, сочинен<ные> Сандом (неразборчиво).


МАЙ МЕСЯЦ

1) 4-го мая открытие Собрания. Конституция Ламенэ в "Commune de Paris" 4 мая.

2) Смешной проект конституции Вик<тора> Леру в "Societe des droits dе l'homme" 
("Commune de Paris" 4 мая)

3) Верификация кулуаров в Assemblee. Отчеты Ламартина, Луи Блана, Пажеса, 
Мари (Ламартина в "Assemblee Nationale" № 70, 9 мая), Ледрю Роллена и Луи Блана (там 
же, № 68, 7 мая). Списки всех депутатов (в "Asemblee Nationale" № 68, 8 мая). Диспут о 
составлении правительственной комиссии ("Assemblee Nationale", 10 мая, среда, № 72). 
Назначение членов Исполнительной комиссии, назначение министров.

4) Речь Блана о министерстве прогресса. Ответ Пепена ("Assemblee Nationale", № 
73). О совещании Барбесовского центрального клуба для манифестации перед Собранием 
("Commune", № 65). Правительство там же. Говор о неотложных делах: Польше и Италии. 
Инсуррекция в Риме. Адресы о Польше и Руане Распайля в "Commune", № 65.

5) Превосходные статьи Прудона 9 и 10 мая в "Representant", об устройстве 
циркуляции без денег, как средство порешить революцию. Спор его с "Democratie 
pacifique" о капитале и ответ ее 7 мая, 119 №.

6) Назначение министра Директории в Assemblee Nationale. Ее усиленные споры — 
сперва о Директории, порешено речами Фавра, Ламартина, Роллена, потом о регламенте 
Конгресса, потом о комиссии для конституции и о комиссии для работников ("Assemblee 
Nationale", 12 и 13 мая).

7) Страшный день 15 мая и подробности его в "Patrie", "Presse", "Аssemblee" 
(Отчеты Garnier Pages в "National", 15 мая). Подробности о заговоре: Фаллу и Воловский 
ведут войска справа, Ремюза и Пиолотори слева, ближайшие легионы шли сами прямо. 9 
легионов у Ратуши впускают бунтовщиков, 6 выгоняют их. Убийство двух человек в 
passage Moliere. Арестация Барбеса, Альбера, Гюбера, Бланки спасается. Куртэ арестован 
и избит. Речь Блана, речь Коссидьера. Новый префект полиции; письма Бланки. 
Прокламация Assemblee National и ее (неразборчиво), Клемент Томас, начальник 
национальной гвардии, Каваньяк — министр, поведение Бюше. — Грабительство конторы 
Собрие и его оружья, данных Коссидьером. Assemblee формирует поскорее комитеты — 
проект Трела о мастерских, проект Дюклера о выкупе железных дорог, регламент ее, и 
Экзекутивная комиссия может не заседать и проекты ее принимаются в Собрании тотчас 
же. Оправдание Этьена Араго, арестация Пьера Леру — речь Торе (Журналы от 15 до 21).

8) Праздник 21 мая, воскресенье.

9) 27, 28, 29, 30 мая — вопрос о ateliers nationaux, исчезновение Эмиля Томаса, 
волнение в мастерских, толпы, военные приготовления, между тем декрет о них, декрет об 
отношении к Правительству, декрет о прудомах, арестация Бланки и Флотта. Жорж Занд и 
ее журнал "La vraie republique", о себе и о работнике. В городе начинается тревога.

10) 31 мая. Арестация Луи Блана. Конец месяца.


ИЮНЬ

1) 8 дней рассемблементы у С. Дени и С. Мартена до тех пор, пока Клемент Тома 
10 июня в субботу захватывает всех любопытствующих и начинщиков.

2) Банкет 25 сан<тимов> "Pere Duchesne" отложен по требованию клубов, 
образумившихся, вероятно, на неопределенное время.

3) Следствие разнородных элементов С. Дениских и С. Мартинских 
рассемблементов понедельник 12, вторник 13; движение в пользу Луи Бонапарта, меры 
каваллерии, подкуп работников, доверенная вота Ассамблеи Правительству для 
усмирения движения и принятие ею членом Луи Бонапарта, после чего движение 
замолкло. — Радикальные партии соединяются вокруг Ламартина и Л. Роллена, которых 
прокляли за меры после 15 — соединяются ввиду опасности потерять Республику.

4) Выборы 4 июня Прудона, Леру, Тьерса.

5) Бесчисленное количество левых журналов: беспокойство мысли, 
бонапартистские журналы "le Napoleonien" и проч.

6) Закон об агрупентах, крикунах и проч. Бонапарт отказывается, продолжение о 
котиономенте.

7) Речь Пьера Леру, речь (превосходная) Коссидьера 20 июня. — Чтение 
Конституции Марастом 19 июня. Прения продолжаются о распущении народных 
мастерских: борьба между комиссией и министром Трела; подозревают, что 
Пра<вительст>во не распускает мастерских нарочно. Накопление работ везде в комитетах 
Палаты, но решения еще нет ни на один вопрос никакого!

8) Странности: письмо Буасси в "Assemblee Nationale" 20 июня, просьба о 
многоженстве в "Representant du peuple" 17 июня, другая, социальная. Дом Тьерса 
подвергается опасности разграбления. Клемент Тома подает в отставку.


ПО ПОРЯДКУ

6 — Представлен проект бюджета Дюклерка, и так как Лефонд и Беррье от имени 
финан<сового> комитета требуют отстранения проекта, изменения текущего долга — в 
постоянный, — завязывается спор любопытный, потом обращаются к проекту Дюклера 
большинством голосов 387 против 362. Пажес говорил. Аргументы были старые с обеих 
сторон: Беррье говорил — надо доверенность возбуждать, Дюклерк говорил — мы 
выплатим 2 миллиона сбережений, но 4 миллиона bon du Tresor в руках богатых: могут 
ждать, а между тем, наш покрывает как 1848, так и 1849, но для этого надо выкупить 
железные дороги, общественные застрахования также, разумеется, наложить пошлину на 
наследство, составить прогрессивные налоги на доходы, налоги на наследство, наконец, 
продать государственные леса и некоторую часть отдать под залог банку, у которого 
занимается 150 мил. фр. Вот план Дюклерка, а, между тем, стычки каждый день на 
улицах.

11 июня, воскресенье, назначается банкет по 25 сантимов, составленный 
редактором "Pere Duchesne". Банкет назначается с [видимой] целью оффенсификации, но 
в него входит бездна элементов. Он назначается как будто для освобождения Барбеса и 
других, а, между тем, богатые люди берут огромное число билетов с целью сделать из 
него движения разные, одни — в пользу Бонапарта, другие — в пользу легитимизма, 
третьи — в пользу филиппизма. Банкет откладывается по резолюции клубов до 14 июля 
— дня взятия Бастилии.

8 июня декрет о несовместимости звания депутата с жалованием чиновника.

7 июня принят закон об агрупентах, где положено три компликации, но кто 
захвачен после первой [все, даже безоружные], наказываются все, невооруженные 
подвергаются штрафу от 1 до 3 лет, вооруженные после третьей компликации 
наказываются от 5 до 10 лет, если днем, и от 8 до 12, если ночью. Мари защищал декрет с 
хитростью. Наказываются и типографщики и литографы, но сборища продолжаются.

10-го суббота. Народ у Ассамблеи ждет Луи Бонапарта. Ассамблея защищена, но 
Луи Наполеон не показывается, как другие избранные.

Донос на "Organisation du travail", где помечаются банкиры и собственники на 
разграбление. В это заседание Бетмон дает министру Трела все, что он спросит: 2 
миллиона на работу по дороге от Тура до Наната, 2940000 на пять мостов, 31450000 на 
дороги департаментов и главное 1 мил., на работы земляные, на Сенский канал 500 т., на 
другой канал тоже 500 т. между (неразборчиво) — 1 мил., на Салонский канал 1 мил. 
Каваньяк по вопросу Гекера: правда ли войско кричало: Vive Napoleon, отвечает 
энергически. Вечером rassia у С. Дени, сделанная Тома.

11 воскресенье, расемблементов не было, но в Палате на другой день по случаю 
доверенной воты к Правительству [за фонды 1200000] Ламиртин произносит речь, вся 
атака на народ, кто-то выстреливает в Клементи Тома, и один гвардеец ранен в руку — 
этим пользуется Ламартин, чтоб исключить Наполеона... Осталось до завтра, но фонды, 
кажется, падают.

Во вторник 13-го, мстительная речь Ж. Фавра о допущении Наполеона, ответ 
Роллена, Палата принимает Наполеона, но с условием оправдать свои года и 
национальность, но на другой день Трела еще просил 3 мил. фр. на мастерские, Фаллу 
говорил, что ничего не сделано для распущения мастерских в продолжение 15 дней с 
декрета, Трела сознался.

В четверг 15-го, первый раз говорил Пьер Леру о колонизации, за ним Гудшо — и 
вдруг письмо Л. Наполеона. Страшный шум. Фаллу отказывается от своих заключений. 
На другой день Л. Наполеон хочет поправить ошибку, посылает отставку и погибает под 
всеобщим презрением. День проходит тихо. Однакож Бетмон в это заседание говорит: 
cautionnement не уничтожаются, новый шум. Ламартин отвечает Пьеру Леру.

В субботу 17-го Пьер Леру возвещает кровопролитие по случаю 45 сантимов в 
департаментах.

19, понедельник — чтение Марастом конституции — новый ужас для демагогов, а 
между тем Пра<вительст>во предлагает мобилизовать из национальной гвардии 500 
батальонов на всякий случай! Фаллу в это же заседание атакует снова Трела, и тот 
отвечает плачем.

30-го новая битва комиссии и Трела. Речь Коссидьера.

21-го Дюклерк дает 100 т. политических заключенных и уверяет, что все 
заговорщики будут преследоваться.

22-го, четверг — адмирал Кади возвещает об убийствах в Мартинике. Разбирается 
письмо Буасси, о дорогах говорили, а в этот день работники ходили в Люксембург и после 
жестокого отказа стали приготовляться к битве.

23-го в 11 часов фузельяция, и пушки гремят.

К. Тома о Крите 2 июня, в пятницу, тогда же декрет не давать паспортов 
работникам в Париже и декрет о задельной плате и об отсылке из Парижа.

Программа о банкете: le repas se composera de veau roti, de salade, de fromage, d'une 
demi bouteille de bierre, d'un verre d'un vin et d'un petit verre d'eau de vie. Chacun apportera son 
pain et son convert. Будете петь "Марсельезу", а потом танцевать. Toutes les jeunes filles des 
environs pourront y prendre part: la plus grande decence devra y etre de rigueur.


АПРЕЛЬ МЕСЯЦ
Сколько прошедший месяц был шумен, громок, трескуч и огнен, столько 
настоящий [спокоен] имеет выражение спокойствия, отстойки, утишения народных волн. 
Владетельная часть народа снова начинает выступать вперед и захватывать движение. 
Впрочем, раздраженный пульс народа обратился не вдруг к правильному биению. 
Свершилось это постепенно и притом с явным пособием одного правительственного 
члена — мэра города, Армана Мараста, который в один этот месяц и получил 
необычайную популярность между всеми владельцами и умеренными. Вместе с тем 
двойкость, разногласие в Правительстве, проявлявшиеся и прежде, сделались уже для всех 
очевидны. На одной стороне в нем стоят Мараст, Ламартин, как умеренные 
республиканцы [думающие], допускающие социализм как политическую меру, 
требующую обсуждения и осторожности, и органом их служит "National", "Peuple 
constituant" с Ламенэ, сильно негодующим на скорые попытки социальных реформ, с 
другой — Ледрю, Флокон [думающие], мечтающие о прямом участии народа и 
энергическом его разрешении всех вопросов, с органом их "Reforme", "Commune de Paris" 
Собрие, наконец, с третьей — Луи Блан и Альберт, замышляющие полное преобразование 
общества на началах социализма. Органа собственного они не имеют, но нашли подпору в 
клубе Барбеса "Club revolutionnaire" и какого-то фанатического поклонника в г. Торе, 
издающим "La vraie republique". К социальным органам, разнящимся от Люксембургского 
направления, присоединился [недавно] орган Прудона "Le representant du peuple", 
чрезвычайно замечательный по блеску и свежести некоторых идей. Наконец, "Assemblee 
Nationale" приобрела в этом месяце 27 т. подписчиков своими шумливыми, желчными и 
иногда крайне меткими нападками и откровениями касательно террористической и 
социальной партий. Идеи собственной журнал не выражает, а только проникнут 
ненавистью к диктаторству, проконсульству и произвольным распоряжениям. Борьба этих 
журналов в печати и борьба правительственных лиц в Ратуше — собственно и составляет 
содержание месяца. Народ уже скрылся, и когда только показался, как увидим ниже, — 
был откинут. Шаг сделан [неизвестно], вперед или назад, еще бог знает.

Скрылся он, повторяю, не вдруг. Ночные прогулки с факелами и сажанье деревьев 
с вечным их ружейным треском первые подпали полицейским мерам Мараста, у которого, 
еще по наследству от короля, идея строгого военного порядка должна быть присуща 
свободе и республике. [Сперва префект полиции Коссидьер издал объявление, затем 
появилось народное требование, встретившее сильный отпор в парижской мэрии.] 
Замечательно, что репрессивные меры его и префекта Коссидьера облечены в ультра-
республиканскую форму, под которой хочет скрыться правительственная мера. Так, 
Коссидьер, воспрещая ночные прогулки с факелами, промолвил: "Поберегите факелы до 
той минуты, когда Республика будет в опасности, тогда явимся мы с огнем и мечом, 
чтобы сражаться за нее днем и ночью". Шумная посадка деревьев, в которой заставили 
участвовать клерус и окружили стражей монтаньяров, прекратились после увещания 
Мараста и прокламации Правительства, говорившего: "Veillez citoyens a ce qu'une bruyante 
affectation du patriotisme ne devienne pas une cause d'alarme et de trouble dans cette cite, 
maison commune de la republique".

Я уже заметил прежде, какие [революц] эгоистические и иногда неблагородные 
требования у работников подняла революция: к числу их должно отнести намерение 
изгнать всех иностранных работников из Франции. В Париже (неразборчиво) требовали с 
угрозами изгнать савояров, занимающихся одинаковыми ремеслами с ними, 
переносчиков, комиссаров, всегда отличавшихся примерной честностью. Они встретили в 
Ратуше сопротивление, и Правительство [поставило] препоручило работников-
иностранцев гостеприимству и point d'honneur Франции. Многие из зачинщиков 
демонстрации были арестованы. Самая страшная попытка в этом роде была попытка 
наемщиков квартир, заставлявших хозяев прощать наемную треть и отличавших дома, где 
было сделано снисхождение, трехцветным знаменем, а не снисходительных — черным 
для будущих расправ. Президент известного клуба "des droits de l'homme" г. Вуллен сказал 
даже в заседании 12 апреля, что он обошел недавно многолюдные части города и с 
удовольствием должен объявить обществу свое наблюдение: более половины их домов 
украшены знаменем. Однако эта попытка [вызвала] встретила опять сопротивление в 
мэрии, строго осудившей пометки домов и ответившей на одну депутацию, просившую 
декрета о невзыскании хозяевами домов наемной платы вперед, твердо и решительно. Она 
объявила именно, что Правительство и Республика никак не намерены посягать на 
святость контрактов и разрывать то, что было сделано под присягой чести двумя 
сговаривающимися сторонами. Вскоре должна была подпасть реакции порядка и сама 
социальная манифестация работников, царившая на улицах весь прошедший месяц, как 
увидим ниже. Мараст — мэр города и душа всех этих мер, уже начал делаться предметом 
желчной ненависти ультра-радикалов, и к концу месяца республиканцы уже не 
отзывались иначе о ветеране либерализма, как c'est un traitre, что много раз мне самому 
приходилось слышать.

По мере упадка Мараста и нападков на его партию, к которой причисляли Мари, 
Гарнье-Пажеса и самого Ламартина, журналов "La reforme" и "La commune", "Le 
representant", тем более вырастали во мнении энергичных социалистов республиканцы — 
Ледрю-Роллен и Луи Блан, сильно преследуемые с другой стороны журналами "Le 
peuple", "Des Debats", ["Le National"] и особенно "l'Assemblee National". Что касается до 
Ледрю-Роллена, то никто из приверженцев не обращал внимания на путаницу, которую он 
произвел в департаментах необдуманной посылкой своих комиссаров. Почти не было 
города во всей Франции, который бы не возмутился ребячески-диктаторскими мерами, не 
раздвоился на две партии, и иногда после шума и сильной схватки, часто кровавой, как в 
Туре и Безансоне, Валенсе, Амьене и пр. — не выгонял одного, удерживал другого, 
выпроваживал всех, ибо в некоторых городах было даже по три комиссара, так что 
народонаселение иногда не знало, в котором из них сосредотачивается Правительство. 
Много было и комического во всем этом, но серьезная сторона дела состояла в том, что 
буржуазия 1848 г. решилась не допускать террора, диктатуры и легкомысленного 
произвола, вспомоществующая в этом народонаселением деревень и войском. Об анархии 
в Лионе, об уничтожении фабрик, грабеже лесов, атаке некоторых замков во многих 
департаментах здесь не упоминаем, потому что это нисколько не связано с политическим 
движением Франции, а есть та пена, которая всегда поднимается наверх при 
возбужденном состоянии масс и страстей. Приверженцы Ледрю выпускали совершенно из 
вида административные его способности и смотрели на него как на человека-идею, 
противостоявшего с величавою энергией слабости умиротворительных мер других членов 
Правительства, которых величали реактивными. Казалось, для Ледрю-Роллена сделалась 
необходимостью журнальная экспансивность, род деятельности, обычной ему издавна и 
более ему удачной, чем другой какой. Он основал нечто вроде уличного журнала, 
прикрепляемого ко всем стенам и на всех переулках и имевшего титло "Bulletin de la 
Republique". Главные его статьи premier-Paris писаны были, как после открылось, M-me 
George Sand. Они отличались какой-то страстной зкзитацией народа, выходившей из 
самого Правительства, необычайным жаром, страстным указанием бедному и 
недовольным на собственные его раны, на законность его гнева и [всех требований] мер, 
какие он предпримет для себя на будущее время. Мастерство изложения и поэтический 
оборот еще придавали силы энергической мысли. Странное дело, что собственный журнал 
г-жи Занд "La cause de peuple", под которым она подписывает свое имя, напротив, не 
имеет всех этих качеств и колеблется между увлечением яростного трибуна и раздумьем 
гражданина, отступающего от собственных своих положений. Великое дело 
ответственность нравственная за статью! Как бы то ни было, но бюллетени Ледрю-
Роллена возбуждали всякий раз крик ужаса в мещанской части народонаселения, вопли 
радости в клубах и ультра-радикалах. Я помню два превосходных в литературном 
отношении бюллетеня: один, призывающий работника рассказать всему миру свои 
неслыханные страдания, другой — обращающийся к женщинам бедных классов народа и 
советующий им не удерживать своего стона, своих проклятий и рассказать о позоре, 
тяготеющем над ними, — в науку обществу и будущим представителям народа. Наконец, 
бюллетень George Sand от 16 апреля довершил волнение, после которого, по 
обыкновению, бюллетени сделались вдруг почти совершенно ничтожными, что вообще 
характеризует природу Ледрю-Роллена, состоящую из [желания добра, дерзости и 
слабости] желания добра посредством дерзости, и слабости, если попытка не удалась с 
первого раза. Этот знаменитый бюллетень говорил о предстоящих выборах в 
Национальное собрание и о праве одного Парижа уничтожить Собрание, если 
республиканская и революционная мысль окажется в нем тускла и слаба. Для сохранения 
тона и манеры, выписываю несколько строк его: "II n'y aurait alors (если выборы обманут 
ожидания Парижа) qu'une voie de salut pour le peuple qui avait fait les barricades, ce serait de 
manifester une seconde fois sa volonte et d'ajourner les decisions d'une fausse representation 
nationale. Ce remede extreme, deplorable, la France voudrait-elle forcer Paris a y recourir? A 
Dieu ne plaise! Non! La France a confie a Paris une grande mission, le peuple francais ne voudra 
pas rendre cette mission incompatible avec l'ordre et le calme necessaire aux deliberations du 
corps constituant. Paris se regarde, avec raison, comme le mandataire de toute la population du 
territorial national; Paris est le poste avance de l'armee qui combat pour l'idee republicaine; Paris 
est le rendez-vous, a certaines heures, de toutes les volontes genereuses, de toutes les forces 
morales de la France; Paris ne separera pas sa cause de la cause du peuple qui souffre, attend, et 
reclame d'une extemite a l'autre du pays.

Si l'anarchie travaille au loin, si les influences sociales pervertissent le jugement en 
trahissant le v?u des masses dispersees et trompees par l'eloignement,- le peuple de Paris se croit 
et se declare solidaire des interets de toute la nation!"

Поднялся сильный шум, фонды упали [журналы], консервативные журналы 
пребывали в ужасе, и между тем тот же самый Ледрю-Роллен был орудием уничтожения 
огромных социальных процессий, инструментом, снявшим последнее волнение 
революционного движения на улице, и, таким образом, против воли совпал с Марастом и 
противоположной партией — это часто бывает в революционное время.

Заговор 16 апреля и восстание всей национальной гвардии, молодого войска (garde 
mobile) на защиту Правительства в этот день — до сих пор остается загадкой и только 
объяснится позднее. Я не имею намерения объяснять его, а только рассказать все 
происходящее. По какому-то условию, вероятно, данному сверху, сбор национальной 
гвардии происходил при криках: "a bas les communistes", хотя известно, что бедное тело 
икарийских коммунистов Кабета никак не могло произвести такого огромного движения, 
но крик был хорош, потому что пугал заговорщиков, никого не компрометировал и по 
общности своей давал выход к примиренчеству партий. Итак, 16 апреля, воскресенье, 
около 30 т. работников собрались рано утром в Champs Elysee для выбора из среды своей 
17 человек в штаб национальной гвардии и для прохода оттуда в Ратушу с 
представлением своего неудовольствия на [медленность и слабость] существующее 
направление [репрессивности] порядка и социальной недеятельности. Вся буржуазная 
часть города была взволнована этим событием. Давно уже носились слухи о новом 
изменении Правительства, о новой радикальной революции, замысленной парижским 
Катилиною Бланки, который очень мало был поражен убийственным документом "Revue 
retrospective" [где он являлся доносчиком], ему принадлежащим и где он, как сказано 
выше, являлся доносчиком своих собратьев перед старым Правительством и как-то 
кокетствует своим умением составлять тайные собрания, распределять людей и выдавать 
их при нужде. Клуб, им составленный и в который он после этой публикации не являлся 
более 16 дней, послал к нему депутацию, требуя его присутствия во имя нужд отечества. 
Само собой разумеется, что к ужасному, желчному честолюбию присоединилось теперь у 
Бланки жажда власти. Он еще более, еще яростнее восстал против реакции в 
Правительстве, его измены началам февральской революции и замыслам [победить 
уничтожить] подавить мерами порядка, благочиния, за которыми, может быть, говорил 
он, скрывается роялизм и отдача народа снова в руки одной касты, богатству и, наконец, 
королю. Как средство возбуждения работников чрезвычайно ловко было разработано им и 
журналами его партии несогласие, существующее в недрах самого Правительства... Так 
говорил он, что большинство Правительства, представлявшее измену (Ламартин, Мараст, 
Мари, Араго, Гарнье-Пажес) [посягает на меньшинство] держит в унижении и 
тиранической зависимости его (Ледрю, Блана, Альберта), единственных друзей народа. 
Чувство чести и признательности к своим покровителям было поднято у работников 
весьма искусно. Разумеется, большая часть их и не подозревала, что скрывается за всем 
этим. Адрес, составленный для них начальниками и который они должны были поднести 
Правительству, был очень неопределен: в случае удачи попытки, он мог быть представлен 
как доказательство, что работники сами свергли правление, а в случае неудачи — как 
документ, что они не имели никаких преступных замыслов.

Вот он: "Les travailleurs du departement de la Seine au gouvernement provisoire. 
Citoyens! La reaction leve la tete; la calomnie (намек на "Revue retrospective"), cette arme 
favorite des hommes sans principes et sans honneur, deverse de tous cotes son venin contagieux 
sur les veritables amis du peuples. C'est a nous, hommes de la Revolution, hommes d'action et 
de devouement, de declarer au gouvernement provisoire que le peuple veut la Revolution 
democratique; que le peuple veut l'abolition de l'exploitation de l'homme par l'homme; que le 
peuple veut l'organisation du travail par l'association".

[Адрес был составлен] Видимо было для всех, что партия Бланки всего более 
рассчитывает на шум, который мог произойти у Ратуши, на смятение и сюрприз, когда из 
манифестации неожиданно выйдет для самих работников новые правительственные люди 
и новая форма общества. Одни только депутаты Люксембургской комиссии [может быть, 
устроившие], имевшие, естественно, большее влияние на свои цехи и устроившие 
собрание, знали, что за всем этим стоит новый комитет общественного спасения и что 
члены его уже названы: Бланки, Кабет, Пьер Леру. Поддерживая обман до последней 
минуты, они объявили своим товарищам-работникам, что сам Луи Блан явится [к ним] на 
Champs Elysees вести их против Ратуши, чего, разумеется, не могло быть. Наконец, 
распустили даже слухи, что будто жизнь последнего в опасности и проч. Как бы то ни 
было, но Ледрю-Роллен притянул к Парижу национальную гвардию из окрестностей, и в 
то время, как масса работников рядами двинулась к Ратуше, приказал бить сбор 
национальной гвардии в Париже. Я видел, как они в порядке тянулись по набережной, 
разделенные на цехи, со знаменами и надписями: "Organisation du travail par l'association, a 
bas l'exploitation de l'homme par l'homme!". На некоторых знаменах странным образом 
наклеены были плохие и гадкие карикатуры на Лудвига Филиппа. В рядах, где люди шли, 
взявшись за руки, по обыкновению, раздавались революционные песни, изредка 
прерываемые криками; "a bas les carlistes!" "les barricades contres les carlistes, s'il le faut" и 
проч.

[В то же время] Они совсем не подозревали, что в то же самое время в Париже 
царствует почти такое же смятение голов, как у них; там национальная гвардия кричала: 
"Коммунисты идут жечь и грабить город!", чего никогда не бывало. Носились слухи, что в 
разных частях Парижа уже дерутся, что существовало только в паническом воображении 
буржуазии. Ясно только, что когда работники подошли к Place de Greve, — площадь 
Ратуши была буквально затоплена национальной гвардией с ружьями, garde moblile 
стояли вокруг нее, готовые к отпору, у каждой из двери готовы были две пушки — и во 
всем городе, на всех улицах стоял вооруженный народ. Работники остановились в 
удивлении, отправили депутацию в Ратушу, которая едва была в состоянии пробиться к 
Правительству, и разошлись. Таким образом, в первый раз после революции социальная 
прогулка встретила отпор, и человек, уничтоживший ее с улицы, был Ледрю-Роллен. Весь 
день казался отмщением национальной гвардии за [разгром] разгон ее работниками тому 
ровно день в день месяц назад 17 марта.

Энтузиазм [национальной гвардии] Парижа был невыразим. [Он походил] Город 
осветился вечером сам собой. Колонны, пришедшие из окрестностей, проходили мимо 
Правительства у Ратуши, церемония ушла глубоко в ночь. Патрули парижской гвардии 
арестовывали в группах на улицах людей экзальтированных под предлогом коммунизма. 
Члены Правительства говорили [речи] ласковые речи отрядам национальной гвардии. 
Депутацию от работников встретило не Правительство, а один из помощников мэра 
Едмонд Адам и сказал холодно: "citoyens, le gouvernement provisoire a temoigne en toutes 
circonstances de son vif interet pour les classes ouvrieres. Les v?ux que vous venez d'exprimer 
lui seront transmis".

А так как другая депутация явилась жаловаться, что вооруженная гвардия не 
допускает народ к Правительству, то Луи Блан кое-как устроил дело, но уж очень поздно. 
Часу в 5 утра собралась опять гвардия, ибо в ночь были попытки заговорщиков делать 
баррикады, и несколько постов, говорят, было обезоружено, да все прекратилось перед 
решимостью популяции удержать Правительство. В клубе Бланки в этот вечер решено 
совещаться с оружием в руках, организовать тайные общества по прежним примерам, ибо, 
говорил оратор: "Мещанство запрещает нам изложение наших требований публично, мы 
прибегаем [с ней] к настоящему заговору, при всем нашем отвращении к этой мере, по 
преимуществу монархической". Один бланкист открыл заседание фразой: "Я являюсь к 
вам как побежденный, со стыдом на челе, с ненавистью в сердце и с криком мщения на 
устах".

Правительство торжествовало, но в этом торжестве была опасность: мещанство 
сделалось дерзко и надменно, демократический характер революции мог утеряться. 
Некоторые консервативные журналы на другой день испустили вопль радости, называя 
всю манифестацию возвращением города Парижа к самообладанию, находя в ней залог 
безопасности будущего Национального собрания, а желчный "Assemblee Nationale" 
[торжествовал] объявил ее торжеством порядка над анархией, видел в ней осуждение 
Ледрю-Роллена, социальных теорий и чуть-чуть не всей революции 24 февраля. 
Радикальные журналы "Commune", "Reforme" были в смятении, считая весь день la 
journee des dupes, который представил погоню за фантомом, за небывалым заговором и 
[делом реакции] явлением в пустоте. Один "National" бодро объявил, что 16 апреля может 
стать рядом с собратом своим, днем 17 марта по своему значению, так как в оба спасено 
было Правительство, а стало быть, и Республика. Социалисты всех скорее поняли его 
настоящее значение. Они тотчас прозрели в нем упадающую силу народа. С невыразимой 
яростью обратились они на Мараста, которому приписывали энергические меры 
сопротивления. На этом поприще всех более отличился "Le representant du peuple", журнал 
[который по значению своему заслуживает], чрезвычайно замечательный с некоторого 
времени. Вот одна статья о Марасте еще не самая ядовитая: "Si l'on avait dit-il y a trois mois 
— aux conservateurs, aux royalistes, aux philippistes, aux dynastiques qui se pressent dans les 
couloirs de la salles des Pas-perdus du Palais-Bourbons: vous voyez bien, ce petit homme qui 
grisonne, qui sourit en passant pres de vous avec une meprisante et spirituelle ironie: c'est M. 
Marrast! c'est le redacteur en chef de cet abominable journal, organe de la democratie la plus 
avancee, de la Republique la plus terrible qui a le nom le National; eh bien interessants 
conservateurs, honorables royalistes, devoues philippistes, clairvoyants dynastiques, dans trois 
mois vous, vous considerez comme comme tres heureux de porter ce petit homme grisonnant, — 
mais spirituel, comme depute a l'Assemblee Nationale, vous le regarderez comme une 
sauvegarde de vos privileges sociaux, de vos interets reels, lui et sa horde redoutable! Oui vous 
le jugerez indispensable au gouvernement provisoire de la Republique! Vous pleurerez comme 
des enfants a la seule pensee que des republicains non moderes pourraient bien l'enlever du 
pouvoir! Vous serez enfin ses infatigables defenseurs!"

На другой день депутация [опозоренных] работников напечатала жаркую 
протестацию против избиения, им сделанного, и оскорбленного величия народа. 
Правительство отвечало на нее робко и довольно недобросовестно отнесло к усилиям 
реакции все существующие разногласия в народе, что заставило "Journal des debats" 
сказать очень забавно: "Правительство хочет бить своих врагов по нашей спине". Но надо 
было предпринять что-нибудь решительное для утишения ропота в нижних слоях, 
прекращения торжества наверху и снять с самого себя [Правительства] подозрения в 
остановке или возвращении назад. Тогда появились известные энергические декреты, из 
которых многие противоречили объявленным прежде намерениям Правительства, другие 
отличались революционной направленностью, совершенно непонятной в настоящее 
время, и все — странностью своего появления накануне выборов в Национальное 
собрание и, так сказать, в минуту издыхания существующего Правительства. Перечтем 
их:

1) В самый день работнической манифестации, 16 числа, появился декрет об 
уничтожении налога на соль, особенно всегда падающий на бедный класс, но действие 
декрета должно начаться с 1 января 1849 г., мера, которая могла, очевидно, быть 
предоставлена и Национальному собранию. Декрету предшествовал рапорт Гарнье-
Пажеса, написанный в сентиментально-республиканском духе, как он всегда пишет.

2) На другой день, 17 апреля, декрет о прекращении на время знаменитого 
принципа о неподсудности магистратуры Франции, [французского] принципа, который 
дал независимость судам и примерное бескорыстие, принципа, защищаемого самим 
министром Кремье на другой день революции. Это была пустая уступка клубам, 
требовавшим, вследствие демократической консекветности, выбора [суда] в судейские 
должности, как это было в 93 году. Вследствие декрета тотчас же отставлены 4 президента 
оппозиционных судов и известный Бат, президент контроля. Декрет начинался 
категорически: "le principe de l'inamovibilite de la magistrature, incompatible avec le 
gouvernement republicain (!), a disparu avec la charte 1830".

3) В тот же день декрет Правительства по рапорту Араго, заместившего генерала 
Сюберви [временно] в военном министерстве с сохранением портфеля морского 
м<инистр>а, по которому уменьшается штаб армии и отставляются от службы 38 
дивизионных генерала, 27 бригадных генер<алов>, 3 полковника, 5 подполковников, в 
нем числившихся. Это была уступка ультра-революционерам, беспрестанно требовавшим 
отставки всех служителей Филиппа и [вообще навсегда уничтож] весьма наклонных 
уничтожить, если бы можно, вообще высших офицеров. Многие из генералов писали к 
Араго, что подобного декрета не выдал бы человек, когда-либо в жизни своей носивший 
шпагу.

4) Наконец, декрет, который, вводом прогрессивной пошлины и налога на богатых, 
явно отвечал на любимую идею [клубов] радикалов, предоставляя вполне важнейшую 
фискальную меру, хотя и приложима она к ограниченной сфере действия: La 
gouvernement provisoire,

Considerant que la subsistance du peuple doit etre une des premieres preoccupations de la 
Republique;

Qu'il importe surtout de diminuer le prix des objets d'alimentation qui peuvent ajouter 
aux forces physiques des travailleurs;

Decrete.

Art. 1r — A Paris les droits d'octroi sur la viande de boucherie sont supprime.

Art. 2e — Ces droits seront remplaces:

1° — Par une taxe speciale et progressive sur les proprietaires et sur les locataires 
occupant un loyer de 800 fr. et au — dessus;

2° — Par un impot somptuaire etabli sur les voitures de luxe, les chiens et sur les 
domestiques males quand il y aura plus d'un domestique male attache a la famille

Исполнение возложить на м<инистр>а финансов и парижского 4 мэра.

5) Как следствие этого частного ввода прогрессивной пошлины и налога на 
богатых, 19 апреля Гарнье-Пажес потребовал налога на закладные, на кредиторов, 
живущих своими процентами, словом, на капиталистов. Эти две меры никогда и не 
разделялись в умах демократических экономистов. Первая статья декрета, 
последовавшего за рапортом, назначает 1 процент с франка всякого капитала, данного под 
залог недвижимой собственности под каким бы то ни было условием, вторая и 3 статьи 
обязывают всякого, имеющего недвижимость в закладе, доставить об этом сведения в 
течение 15 дней, четвертая — всякого, давшего капитал под заклад, доставить такие же 
сведения в течение 40 дней, остальные нанимаются способом поверки этих сведений и 
распоряжений. Рапорт, предшествуемый декрету, гласил: "Citoyens! Avant la revolution, 
l'impot etait proportionnel, donc il etait injuste. Pour etre reellement equitable, l'impot doit etre 
progressif. Vous avez reconnu et proclame ce principe. Il sera mis en action dans le premier 
budget de la Republique. Mais, en attendant cette grande amelioration, il est indispensable de 
creer les ressources que reclament les besoins de l'Etat. Vous avez a pourvoir a nombreux 
services et a remplacer le vide que va faire dans nos finances l'abolition de certains impots 
desormais impossibles.

Jusqu'ici les producteurs, les consommateurs et les proprietaires ont en la charge 
exclusive des grandes crises. Seuls les capitalistes ont echappe a la necessite de tant de sacrifices. 
La justice veut que cette inegalite cesse. Lorsque tous elements de la richesse sont atteints, il ne 
faut pas epargner celui de tous qui est le plus puissant. En consequence... и проч.

Garniere-Pages".

По примерной оценке, во Франции [находится] существует закладных и залоговых 
обязательств на 12 миллиардов, что дает по силе декрета 120 миллионов дохода. Но это 
обман цифр, как справедливо доказал Прудон. Об этом после.

Все эти энергические революционные декреты [должны], вызванные нуждой и 
носившие характер хвастливости перед разными народными партиями, имели один 
главный недостаток: они не выходили из вполне твердой правительственной системы и до 
сих пор кажутся [мерами] дипломатическими уловками, которые по прошествии 
обстоятельств и погибнут.

Наконец, наступил великий день 20 апреля, четверг, в который Правительство 
хотело соединить все классы народа, национальную гвардию, мобильную гвардию, доселе 
преследуемую, в одном чувстве братства и любви к Республике. Прокламацией, выданной 
накануне, оно увещевало их к одному крику, который должен был подавить все раздоры и 
недоумения, крик: "Vive la Republique!" Я не стану описывать этого празднества: оно 
было удивительно, но как-то не подлежит рассказу. 300 тысяч штыков, которые 14 часов 
сряду стояли, как разлившаяся река, по двум главным артериям города: бульварам и 
набережным. Беспрестанные песни, музыка, бой барабанов, знамена, белые платки и 
разноцветные костюмы дам в окнах — все это составляло картину великолепную, 
несмотря на туманный день. Присутствие блузы и лохмотьев в рядах национальной и 
мобильной гвардии еще придавало живописности: это были работники и волонтеры, еще 
не успевшие обмундироваться. Демократический оттенок, присущий народу, сильно 
выказался в этот день и придал ему особенный характер, который никакие другие смотры 
иметь не могут. Один Париж во всей Европе может в эту минуту вращать в недрах своих 
такое неимоверное количество вооруженного народа. Чрезвычайно красиво смотреть 
было с высоты Итальянского бульвара на некоторые легионы, воткнувшие [привязавшие] 
в дула ружей [первую] букеты сирени: весна, несомая на штыках! 14 часов проходили 
ряды их мимо Триумфальной арки, Arc de l'Etoile, под которой на великолепной трибуне с 
огромными знаменами сидели члены Правительства, окруженные всей администрацией, 
магистратурой, университетами, раненными в февральские дни, блузами, грубыми 
капотами, поместившимися несколько выше, щегольскими костюмами дам. Смешение 
удивительное [замечательное], воспроизводившее в Правительстве то, что было внизу на 
улицах. Последние легионы национальной и мобильной гвардии с помещенным в их 
[рядах] интервалах регулярным войском миновали Правительство уже в 9 часов ночи с 
факелами. Город с приближением ночи осветился. Мы ходили вечером с семейством 
Тучковых смотреть в разные части его разнохарактерную иллюминацию. Можно с 
достоверностью сказать, что в эту ночь весь Париж заснул довольный сам собой и с 
надеждой на будущее.

Но как бы то ни было, ни смотры, ни декреты не могли остановить направления, 
данного 16 апреля: выборы в Париже в Национальное собрание совершились под его 
влиянием, т. е. под влиянием модерантизма и умеренной партии. Точно такой же характер 
лежал на выборах и департаментов, с той только разницей, что в них отвращение к 
комиссарам Ледрю-Роллена и их безобразному управлению [послужило] толкнуло 
популяцию к легитимистам, династической оппозиции и даже духовенству.

Займемся выборами парижскими. Им предшествовали выборы полковников и 
других членов национальной гвардии после ее демократического преобразования. К 
удивлению всех, оказалось, что, кроме двух имен полковников, взятых из старых 
condamnes politiques, остальные имена полковников для 10 легионов принадлежали 
умеренным работникам, мещанскому радикализму и даже полулиберализму. Еще хуже 
было с выборами в муниципальное собрание.

Париж с окрестностями должен был, как мы знаем, выбрать 34 депутата и самый 
день des Pacues, 23 апреля. В продолжение всего месяца клубы разбирали достоинства 
представлявшихся кандидатов, их прошедшую жизнь и особенно социальные теории их [в 
самом узком примитивном толковании клубов], но в прямом, особенном свете, 
свойственном клубам, а именно: у кого есть лучшая теория обогатить бедных и обеднить 
богатых. Большая часть кандидатов скрывалась, за неимением своей собственной, за 
теорией Луи Блана с некоторыми изменениями, разумеется, не к лучшему. Самые 
оригинальные перефразировки ее были сделаны в клубе des droits de l'homme, уже 
известного своими странностями, особенно предложением — кормить до организации 
работ все мануфактурное население Парижа и всей Франции на казенный счет. В этом 
клубе citoyen Victor Leroux читал проект свой, из которого сделаю две выписки, одну из 
первой главы, другую из 2-ой: 1. "Que fut l'ouvrier? Que sera-t-il? D'abord definissons 
l'ouvrier. J'appelle ouvrier non seulement cette partie de l'humanite que d'habitude on designe 
par ce mot, mais encore, ce qui, emanant de la creature meme, concourt au travail tant materiel 
qu'intellectuel. Pris dans ce sens, l'ouvrier sera donc la force et l'intelligence". Столь же 
понятно начинается и второй параграф: "Matiere premiere, outil et enseignement, etant 
suivant moi, dus a la creature, je dis que les seuls elements constitutifs du travail sont en materiel 
le talent et la force, en intellectuel le talent et l'intelligence. Mais a le prendre dans l'elat ou le 
passe le transmet, je vois qu'entre ces deux elements il s'en est glisse un troisieme, le franc ou le 
capital".

Этот образчик очень хорошо показывает, как при сильном литературном 
образовании [всякий человек, социальные идеи] легко обращаться с самыми тяжелыми 
вопросами современного социализма. В клубе Барбеса теория Луи Блана приняла оттенок 
спиритуализма [христианского католицизма] под влиянием самого основателя, 
соединявшего в прекрасном своем виде три противоположных характера: мистицизм, 
ограниченность и решительность. В этом клубе, между прочим, посереди проектов 
разорения богатых и передачи всех индустриальных предприятий и собственности в руки 
Правительства — отстранена была кандидатура экс-пэра д'Альтон Ше за известную речь 
его в Палате пэров, в которой он объявил себя атеистом. При всеобщих рукоплесканиях 
собрание объявило, что человек, объявивший себя атеистом, не может быть ни хорошим 
гражданином, ни истинным демократом. Клуб Бланки, занятый постоянной конспирацией, 
не имел [решительной теории] особенного социального направления, а равно принимал 
[теории Бланка, Кабета] ассоциативные теории Блана, коммунистические — Кабета и 
продуктивной солидарности — Прудона, как [особенно поднимающие] удобные к 
подчинению и обольщению масс. Покуда все клубы разбирали жизнь своих кандидатов с 
большей или меньшей скандальностью, каждый журнал выдавал свой лист кандидатов, и, 
наконец, каждый человек, когда-либо написавший строку в жизни или сказавший речь в 
обществе друзей, предлагал в кандидаты самого себя, не забывая выписать лучшие места 
из той или другой. Город покрылся разноцветными афишами искателей с воззваниями к 
своим гражданам. Были люди, которые просто печатали имена кандидатов, какие им 
вздумалось, не забывая собственного имени, и раздавали их даром в улицах, площадях и 
пассажах. Разумеется, нет никакого средства перечислить все, что было во всех этих 
прокламациях странного, неясного, чудовищного: самое разнузданное воображение 
никогда не достигнет и до половины действительности. Помню три афиши, 
заслуживающие перейти в потомство: 1) какого-то г. Гуни, объявившего, что нет такого 
финансового, административного и государственного вопроса, которого бы он не знал и 
не обдумал с совершенной зрелостью, 2) какого-то г. Буало, обещавшего, как только его 
выберут, доставить Франции 450 миллионов, вследствие ему одному известного секрета, 
3) самая наивная и почтенная г. Сирье, где он излагает причины, побудившие его к 
кандидатству: во-первых, он беден: 25 франков в день, назначенные депутатам, очень 
помогли бы поправить дела его, во-вторых, он не имеет образования, но министр 
просвещения объявил образование даже помехой в исполнении депутатских обязанностей, 
в-третьих, он крайне уважает народ и в доказательство рассказывает случай из своей 
жизни. Раз в обществе работников его просили спеть "Марсельезу". Сирье был в сюртуке. 
Он отошел в сторону и, как священник, облачающийся прежде приближения к алтарю, 
возложил на себя блузу, перевязался кожаным кушаком и из платка сделал фригийскую 
шапку на голову — и только после этого приготовления запел песню. Все это очень 
простодушно и без всякой иронии. Если когда-нибудь исполнит свою программу — 
собрать все афиши и частные прокламации — новый журнал "Les Murs de Paris", он 
окажет истории великую услугу, захватив современную мысль города во всей ее 
общности. Литераторы, как Виктор Гюго, Дюма, Сю, написали тоже свои прокламации, 
конечно, менее безграмотные, но чудовищные — по истинной совести — не менее трех 
предшествующих.

Покуда царствовало волнение голов, которое с избытком вознаграждало за 
утерянное уличное волнение прошлого месяца, образовалось несколько комитетов для 
составления списка кандидатов как Парижу, так и всей Франции. Комитеты эти объявили, 
что они приходят на помощь народонаселению, неожиданно застигнутому революцией, 
намерены указать ему настоящих друзей народа и посредством провинциальных 
комитетов [предлагать] действовать на всю массу народа, еще нерешительную и 
способную подпасть влиянию реакции, роялизма и [буржуазии] частного интереса. Из 
этих комитетов захватили и разделили между собой [cилу] истинное влияние на публику 
только два: Comite central под влиянием партии "National" и Comite revolutionnaire под 
влиянием Барбеса и Бланки и составленный из депутатов Люксембургской комиссии 
(работников), депутатов самых жарких клубов и ультра-демократов. Мы займемся 
листами их кандидатов для Парижа и результатом, вышедшим из этого. Comite central в 
листе, им опубликованном, предложил имена первых всех 11 членов Временного 
правительства, потом 9 человек, участвующих в Пра<вительст>ве и большую часть 
друзей политики "National" (Бастид, Карно, и проч.), для представления науки, поэзии, 
искусств Филиппа Леба (из Института), Дегуза (инженера), Трела (доктора), Беранже, 
Ламенэ и Давида (скульптора), тоже имеющих сильный оттенок консервативного 
либерализма, а для работников выбрали имена работников-издателей журнала "L'Atelier", 
замеченного особенно в последнее время жаркой защитой порядка, правильного труда и 
приверженности к настоящему Правительству, а именно: Карбона, резчика по дереву, 
Данги, наборщика. Вне журнала "Atelier" взяли они двух самых умеренных социалистов: 
Леруа, часовщика, и Совари из журнала "Fraternite". [С намерением перевеса 
Люксембургской комиссии, он присоединил к листу имя начальника мастерских, 
числивших до 80 т. работников.] Наконец, лист заключался одним из редакторов 
"National" Charles Tomas и, странным образом, д'Альтоном Ше. Новые социальные теории 
были совершенно исключены, а равно и крайние демократические партии.

Лист, таким образом составленный, сделался знаменем для всех старых, 
консервативных журналов и для всех умеренных клубов, которые хотели сделаться 
республиканскими как можно дешевле. Они оставили [переменили некоторые имена] его 
почти [целиком] во всей целостности [присоединили], заменили только некоторые, еще 
опасные, по их мнению, имена другими, вроде доминиканца Лакордера, протестантского 
пастыря Cognerel, часовщика Пепена, принадлежавших к "Atelier", т. е. к аристократизму 
работников, плотником Валлу, опровергавшим теорию Луи Блана в "Прессе", и 
работником Смитом, написавшим одну брошюру "Catechisme de l'ouvrier", в которой он 
опровергал все неумеренные надежды трудящегося класса, представляя разрешение 
вопроса о труде взаимному соглашению работника и фабриканта. Брошюра имела 
страшный успех в мещанстве, но на другой день выборов оказалось, что Смит совсем не 
работник, а бывший чиновник г. Гизо. Выбор его тотчас же и был уничтожен, как только 
собралось Национальное собрание. На всех листах красовалось имя Воловского, как 
единственно возможного в эту минуту представителя свободной торговли. Измененная 
таким образом программа "National" или "Comite central" и послужила к составлению 
парижской депутации, но об этом далее. Comite revolutionnaire действовал иначе. Он 
согласился с депутатами-работниками Люксембурга и вдруг выставил двадцать имен 
работников, известных покорностью начальникам и увлечением своим, остальные 14 имен 
он предоставил пополнять каждой партии радикальной именами ультра-социалистов 
(Кабета, Консидерана, Прудона, Пьера Леру) и ультра-радикалами (Барбес, Распайль, 
Собрие) и по молчаливому согласию только 4 лицами из Правительства: Ледрю, Флокона, 
Луи Блана, Альберта. Этот лист и был роздан депутатами Люксембургскими всем своим 
цехам и корпорациям. Вот имена работников этого листа, большею частью совершенно 
неизвестные: 1) Савари, сапожник, 2) Montaigne, ouvrier en limes, 3) Valeriot, scieur de 
Long, 4) Drevet, mecanicien, 5) Adam, cambreur, 6) Malarme, monteur en bronze, 7) Gauthier, 
dessinateur, 8) Chevassus, passementier, 9) Flotte, cuisinier, 10) Dupreis, serrarier, 11) Berard, 
tailleur, 12) Cartigny, tisseur en chales, 13) Redon, chapellier, 14) Charles, tailleur de pierres, 
15) Lagarde, horloger, 16) Agricol Perdignier, menusier (автор известной книги Sur le 
campagnonage), 17) Martin Bernar, typographe (политический экс-преступник), 18) Hubbert, 
corroyeur, 19) Guillaumon, cordonnier, 20) Griveau, peintre.

Эти попытки ввести ультра-демократов в Национальное собрание вызвали вопль 
негодования из "Peuple constituant" от Ламенэ. Его желчные статьи против Луи Блана и 
[всей теории] всех социальных теорий обратились теперь в обвинение, когда разнесся 
слух, что Луи Блан сам способствует распространению листа между работниками и даже 
созывает с этой целью их в Champs Elysees. В этих, как и во многих других вещах, Ламенэ 
совершенно совпал с Ламартином: демократически-церковная иерархия первого очень 
близко стоит к демократически-военной последнего. Мараст по своему положению не мог 
начать борьбы, Ламенэ вышел на нее тотчас же и воззванием к независимости работников, 
к их чести, оскорбленной чужим вмешательством, к их отвращению от закрытой тирании 
предводителей внес расстройство в ряды самой партии...

Наконец, 23-го числа образовалось по предписанию Ледрю и Мараста около 350 
бюро для Парижа и окрестностей для принятия бюллетеней и разбора 300 т. имен, в них 
заключаемых. В головах было волнение, но улица была тиха, за малым исключением. 28-
го общий разбор всех собранных в кварталах бюллетеней происходил в Hotel de Ville в 
присутствии всех мэров и под председательством старшего из них. При стечении 
многочисленного народа он продолжался до ночи, и, наконец, мэр Парижа Мараст 
[торжественно] около 10 часов объявил результат его с кафедры; потом при свете 
факелов, при барабанном бое, музыке, перед гвардией, стоявшей в строю, со всей 
театральной обстановкой, какую Мараст-артист очень любит, результат этот объявлен 
был народу с крыльца Ратуши. Аплодисменты, крик энтузиазма при каждом имени и 
крики: "Vive la Republique" составили ночью и при огне эффект, действительно немалый. 
Вот этот результат:

1) Lamartine		250800
2) Duport (de l'Eure)	245983
3) F. Arago		243640
4) Garnier-Pages		240890 Правительство
5) Marrast		229166
6) Marie		225776
7) Cremieux		210699
8) Beranger		204271 Песенник
9) Carnot		195638 министр
10) Bettemont		189252 то же
11) Duvivier		182252 генерал de la garde mobile
12) Lasteyrie		165156 из старой оппозиции
13) Vavin		151003 то же и покровитель поляков
14) Cavaignac		144127 из "National", начальник Алжира
15) Berger		136660 из старой оппозиции и мэр II квартала
16) Pagnerre		136117 из "National", книгопродавец
17) Buchez		135678 основатель "Atelier", католический демократ
18) Carmenin		135 050 памфлетист и редактор декрета о всеобщих 
выборах
19) Carbon		135045 работник из "Atelier", помощник мэра
20) Caussidier 		133779 префект полиции
21) Albert		133 работник из Правительства
22) Wolowsky		132353 экономист старой школы
23) Peupin		132353 из "Atelier", работник
24) Ledru Rollin		131567 член Правительства!!
25) Schmit		124383 ложный работник
26) Flocon		121865 член Правительства!!
27) Lous Blanc		121140 член Правительства!!
28) Recurt		118075 медик из "National"
29) Rerdignier		117290 работник, автор книги "du campagnonage"
30) Bastide		110928 редактор из "National"
31) Cognerel		109934 протестантский пастор
32)Garnon		106747 
33) Guinard		106262 начальник штаба национальной гвардии
34) Lamenais 		104 871

Из результатов оказалось: Ламартин в качестве главы умеренной партии получил 
страшное число — 260 т. голосов, в депутаты вводится старая династическая оппозиция 
короля Лудвига-Филиппа, из работников принимаются только работники-аристократы 
"Atelier", допускаются два либеральных священника (Когнерель, Ламенэ), вся социальная 
партия отстраняется без исключения, даже та умеренная, которой покровительствовал 
"National" [наконец, члены Пра<вительст>ва], решительно демократическая — тоже, 
наконец 4 члена Правительства, представляющие движение, получают обидное 
меньшинство голосов и, видимо, только из опасения произвести междоусобную войну 
исключением их, но генерал Куртэ, главноначальствующий национальной гвардией, 
исключается без милости за одно слово, может быть, им сказанное: "Je veux etre le general 
du peuple". И между тем работающий класс весь участвовал в выборах, но тут надобно 
принять в соображение: тысяч 80 работников национальных мастерских, состоявших под 
влиянием Эмиля Томаса, наклонного к либерализму "National'а", и выбор войска, 
состоявшего, разумеется, под влиянием военного м<инист>ра Араго.

Вопль негодования и ужаса раздался при этом списке парижских представителей 
народа в ультра-радикальных журналах: "Reforme", "Commune", "La vraie Republique", 
"l'Ami du peuple", "Courrier", которому соответствовал такой же в социальных: 
"Democratie pacifique", "Representant du peuple".

Оставляя в стороне неизбежные обвинения в подлоге, подкупе, неправильности и 
обманах при выборах, обратим внимание на [сущность и самую мысль, содержание 
нападков] мнение этих журналов о [всеобщности] мысли, которую представляли выборы. 
"Реформа" возгласила первая: "Nous avions compte sur de bien mauvaises elections, mais 
l'evenement, il faut l'avouer, a passe notre attente. Nous avons dit sous quelle influence s'est 
partout ouvert le scrutin. Les fonctionnaires du regne dechu n'ont eu qu'a suivre les errements 
qu'une pratique de 64 ans avait du leur rendre faciles. L'arbre monarchique que nous n'avons fait 
qu'emonder a porte ses fruits".

И потом, обвиняя своих комиссаров в слабости и излишнем помышлении о 
собственной кандидатуре, она прибавляет: "La reaction a fait le reele. Elle a, elle aussi, 
continue le systeme de la monarchie. Elle a sonne l'alarme, elle a crie au communisme et a 
l'anarchie et c'est sous cette sorte de panique que bien des braves gens ont vote. Prenons 
patience, les scrutins sont changeants et nous sommes doues d'une persistence que rien ne saurait 
decourager".

Журнал ультра-демократа Собрие "la Commune de Paris" произнес еще сильнейшее 
выражение угрозы, доказывавшей, что он готовился к делу, вскоре потом и 
разразившемуся над Собранием. Нельзя сказать, чтобы редакция этого журнала 
отличалась особенным мастерством, но ему принадлежит честь почти с первых дней 
революции заговорить о реакции и о полной совершенной перестройке общества на 
демократических и социальных началах. Какие это начала, он никогда не выказывал, а 
было известно только, что в улице Риволи № 16 в доме, принадлежавшем государству, где 
помещалась редакция, жила постоянно шайка отчаянных республиканцев, составлявших 
нечто вроде гвардии для издателя и готовая по первому его повелению рассыпаться во все 
концы города; известно было также, что там состояло депо оружья, скупались военные 
материалы и готовились к бою. Журнал этот говорил прямо к народу, называя его просто: 
"toi peuple" и проч. Накануне [самых выборов] 27 апреля [последнего счета голосов в 
Ратуше] он писал: "Posons nettement la question. Si la nation trouve la place de sa souverainete 
occupee par des hommes capables et actifs, elle marchera avec eux; si au contraire elle trouve 
cette place vide, elle reviendra la remplir elle-meme. Ainsi donc, pas de vaine inquietude sur le 
resultat plus ou moins heureux des elections. Peuple, tu ferais croire en te livrant a ces futiles 
alarmes, que tu ignore ta force' N'est-tu pas aujourd'hui te que tu etais hier? Ce qui tombe dans 
l'urne, ce sont des morceaux de papier; ce que tu as dans le c?ur, c'est le sentiment indomptable 
de tes droits".

Спустя несколько дней, когда уже разыгралась кровавая драма в Руане (см. ниже), 
"la Commune" (mercredi 3 мая) писала, в предположении, что Национальное собрание 
отвергнет республику социальную, следующее, разделяя свои фразы многозначительными 
точками и печатая курсивом то, что у меня подчеркнуто: "Alors, freres, instruits par cette 
experience solennelle... ayant montre jusqu'a la fin la patience et la dignite du bon droit et de la 
force... alors vous ferez tonner votre grande voix. "Le peuple est le souverain: le gouvernement 
est son ouvrage et sa propriete; les fonctionnaires publics sont ses commis. Le peuple peut, 
quant il lui plait, changer son gouvernement et revoquer ses mandataires. (Art. 14 Declaration 
des droits de l'homme). Et alors le jugement du peuple sera le jugement de Dieu. Droit 
d'election, droit de revocation: l'un est le principe, l'autre la consequence".

Журнал "La vraie republique", известивший об участии Барбеса, Жорж Занд, Пьера 
Леру и проч., объявляя, что Национальное собрание будет состоять преимущественно из 
буржуазии, говорил, что ввиду этого настоящие республиканцы не составят оппозиции, а 
составят партию будущего: "Nous serons l'Avenir. Nous ne sommes pas l'obstacle passif. Nous 
serons les combattants actifs et devoues, qui appelleront en avant tous les amis de la Republique 
sociale vers l'ideal que nous indiquent la tradition, le sentiment de la generation vivante, 
l'histoire, la philosophie, la politique et cet enthousiasme irresistible du Peuple en faveur de la 
justice et de l'egalite".

Защиту социализма, отстраненного выборами и ведомую довольно слабо и более из 
убеждения, чем из знания дела журналами политическими, принял Прудон в своем 
превосходном журнале "le Representant du peuple" с многою дерзостью и свободой, 
попирающей все народные предрассудки, которая отличает его критические статьи, он 
заговорил не об элементах, вошедших в состав Национального собрания, а [подчинил 
разбору самый принцип] о самом принципе, породившем suffrage universel, называя его 
безобразнейшей выдумкой либерализма. Статья его по этому поводу (le Representant du 
Peuple, Samedi, 29 апреля, № 28) есть, может быть, шеф-девр резкого анализа. Объявляя, 
что демократическая республика 24 февраля, основанная либералами Hotel de Ville, до сих 
пор была только детским обезьянничеством старой революции, что партии и 
Правительство сражались словами: г. Монтаньяр, г. Жирондист, что Люксембургская 
комиссия заставила в бездейственности всю Францию сложить руки на груди, что, 
наконец, республика 24 февраля не [выдумала] произвела даже своего поэта, не выдумала 
своей песни, а продолжает тянуть la Marseillaise, совершенно не свойственную 
обстоятельствам, что клубы наследовали от предшествующих только их нелепость и т. д. 
и т. д. он переходит к suffrage universel: "Le suffrage universel est la contrerevolution", и чем 
общее сделаются они, тем ближе к гибели государство, потому что они ничего не 
выражают, кроме случайности. Во второй статье (30 апреля, № 29) он еще идет далее, 
называя suffrage universel грубым материализмом республики, поголовным счетом 
народонаселения, не выражавшим его настоящей мысли, вещью, соответствующей в 
философии — атомистической теории, в политической экономии — разделу земли двум 
признанным наследствам, наконец, теорией, подчиняющей направление государства 
безобразной случайности: "100 тысяч человек в государстве не могло по обстоятельствам 
вотировать — и государство получает отвратительную физиономию; 100 т. человек 
вотировало разумно, 100 т. вотировало неразумно, приходит еще один голос неразумный, 
и весь округ подчиняется одному этому голосу, воображая, что он подчиняется 
всеобщности голосов. Да и сами цифры голосов [при отсутствии изложении], не 
поясненные ничем избирателям, недоступны никакому положительному выводу. И при 
suffrage universel экономический вопрос, вопрос нашего времени, состоит нетронутым со 
всеми бедствиями и страданиями современного общества. В неумолимой 
последовательности, идя все далее и далее, Прудон подчиняет [разбору] в новой статье 
самую мысль о souverainete du peuple, спрашивая, где она выказалась, когда она была 
равна себе самой, постоянно ли она действует, как прилично царствующему, кто уловил 
ее, и, наконец, мысль о демократии. Здесь Прудон делается [почти] совершенным 
политическим атеистом и с несомненной великостью, надо прибавить. Демократию он 
считает новой формой монархии, оборотной ее стороной, так же, как и она создающей 
диктаторство, безответственность и впоследствии — тиранию. У обоих одинаковый 
[инструмент] способ действования — выбор, одинаковая цель — создание особенного 
Правительства вне общества и одинаковый результат — народ не управляет сам собой. 
Что ставит Прудон на место всех этих либеральных хитростей — об этом после.

Под криком всеобщего негодования ультра-радикалов и ультра-социалистов 
Мараст почувствовал необходимость уступки. Отнеся дурные выборы в провинциях 
действию роялистской реакции и особенно тому, что выборы были сделаны не тотчас же 
после революции 24 февраля, когда вся Франция приветствовала республику с восторгом, 
он защищается от обвинений в ненависти к социализму, но скромно и слабо. Социализм, 
по его мнению, есть несомненное следствие революции, хотя новые общественные формы 
должны быть созданы самим народом и временем, а не вдруг отдельными теориями и 
комиссиями. Собственную свою теорию для [изменения] улучшения трудящегося класса 
"National" излагал [лаконически] коротко: она состояла, во-первых, в развитии 
[народного] общественного воспитания, что приравняет [бедность] нравственно бедные 
классы общества с богатыми, и, во-вторых, в развитии государственного работнического 
банка, который ссудит трудящимся инструменты работ и даст средства сравняться 
фактически с достаточными классами. Эту невинную теорию, состоящую в воспитании и 
образовании работника, развивал в подробности сателлит "National" Ламенэ в своей 
"Peuple constituant", после чего первый и перепечатал статью второго у себя.

Между тем пришли известия о выборах в департаментах. Хотя ультра-
республиканцы, отстраненные в Париже, отыскали в месте своего рождения более 
снисхождения, и Барбес, генерал Куртэ, Эдгар Кине, Дюрие (редактор "Courrier francais"), 
Мартин Бернар (типографист) и были выбраны, хотя [ультра-радикалы] ультра-
социальная партия получила удовлетворение в лице депутата Консидерана и Видаля, но 
малое число выбранных крестьян и работников (последних всего 12), в числе их заметно 
имя поэта-хлебника Ребула, но торжество мещанства во всех списках, присутствие 
легитимизма в особах Ларошжаклена и Беррье, присутствие католической партии в особах 
аббата Лекордера, епископа Файе, викария Делапуэ, ультра-католиков в особе экс-пэра 
Монталамбера и почти всей старой династической оппозиции целиком: Одиллона Барро, 
Дювержье-де-Горана, Дюфора, Ремюзе, Билльо, Перрье (редактора "Siecle") показало, что 
департаментские выборы прошли под влиянием той же идеи умеренности и возвращения 
назад, как и парижские. Тьер не представлялся на выборы, один департамент послал в 
Собрание г. Мюрата, сына Неаполитанского короля, Корсика послала г. Наполеона 
Бонапарта, сына короля Жерома, и г. Пьера Бонапарта, сына Люциена.

Как замечательный факт можно представить, что Ламартин за репутацию 
всеобщего умиротворителя выбран был в 10 департаментах и соединил на голове своей до 
3 миллионов 500 т. человек. Вход Франции в новые свои права, разумеется, не мог 
обойтись без беспорядков. Партии комиссаров департаментов встречали крестьян на 
дороге к месту выборов и уничтожали их бюллетени после порядочных драк [партии 
клубов], крестьяне в свою очередь врывались в мэрии и выгоняли [клубистов] 
ожесточенных клубистов и проч. Но чего совсем не ожидала Франция, даже после 
примера Лиона, где работники одной части города (Croix-rousse) в числе 650 человек под 
грозным именем les voraces укрепились на горе своей [управляют], захватили все посты, 
разрушили укрепления и вооруженные открывают и закрывают мастерские, выпускают и 
впускают войско, делают и освобождают арестантов и подчиняются или уничтожают 
приказания правительственных комиссаров (сперва Эммануэля Араго, теперь Мартина 
Бернара) — чего не ожидала Франция — это событий в Лиможе. Толпа работников, 
недовольная результатами выборов и особенно старого депутата Море Бампл и 
возбужденная, с другой стороны, партией комиссара Бака и клубистами, обезоружили 
национальную гвардию, ворвались в мэрию, уничтожили все бюллетени и, наконец, 
завладели самим городом, выбрав тотчас по примеру Парижа Временное правительство. 
Комиссар Бак для предупреждений страшных последствий сам стал во главе бунтующих, 
сдержал движение [обложил трепещущую буржуазию], но буржуазия, живущая до сих 
пор под [ударом] [страхом] опасением народного терроризма, обложена была 700 т. 
насильственного налога. Движение это началось в Руане, но там кончилось совсем иначе. 
27 числа при известии, что комиссар Deschamps [остается] выбран 20-ым человеком и, 
стало быть, остается за линией, ибо Руан дает только 19 депутатов, да и вообще при 
известии [умеренных депутатов], что лист, где было названо 10 работников, не прошел, а 
прошел противоположный с именами только умеренных работников, народ, 
возбужденный партией комиссаров и клубами, бросился на Ратушу, но встречен был 
выстрелами национальной гвардии и войска. Тогда он разбежался по [народным ] 
населенным кварталам и стал делать баррикады. В два дня было построено 41 баррикада. 
До сих пор все походило на февральское движение Парижа, но не походило на него 
решение муниципалитета предоставить город на время битвы в управление генерала 
Орденда и твердое намерение командира войска (Gerard de Soisons) уничтожить мятеж. 41 
баррикада были взяты; некоторые дома и баррикады расстреляны пушками, и покуда 
солдаты неумолимо шли на [бунтовщиков] инсургентов (великан разница с парижскими 
происшествиями), отставной генерал прокурор Сенар самовольно вступил в должность и 
подвергал суду зачинщиков, агентов и людей, взятых, с оружьем. Частная эта попытка к 
революции к вечеру 28 числа была совершенно подавлена, и на месте ее только осталось 
34 убитых и до сотни раненых. Париж при получении этого известии был в ужасе: 
"Reforme" и "Commune", увеличивая по духу партий эту победу умеренного либерализма, 
говорили одинаковыми словами так: "Hier a Rouen on a tire 150 coups de canon charges a 
mitraille; pres de 200 ouvriers ont ete tues sur la place et il y a un tres grand nombre de blesses. 
La terreur et loi suspects sont organises a Rouen; il suffit de porter une blouse pour etre arrete et 
battu a coups de crosse de fusil (Commune de Paris, 29 avril)".

И таким образом под заревом междоусобной войны кончился этот месяц и 
открылось новое Национальное собрание.

По необходимости мы должны пропустить еще биржевое волнение этого месяца 
вследствие проекта Гарнье-Пажеса о выкупе железных дорог, проект, ожидаемый со дня 
на день, который, однакож, встретил во владельцах акций и в требовании их 
сопротивление, убившее его до рождения, и еще волнение чиновничества, вследствие 
прогрессивной удержки в жаловании их в следующей пропорции: получающие от 1001 
фр. до 2000 — 4 сантима с франка, с 2001 фр. до 3000 — 5 сантимов с франка, с 3001 до 
4000 — 8 сантимов и т. д. до 25001 фр., платящих уже 30 сантимов, И так далее, что 
служило предтечей прогрессивному налогу, сильно покровительствоваему Гарнье-
Пажесом.

Переходим прямо к двум лицам, имеющим такую значительность в прошедшем 
месяце: Карно и Луи Блану с его Люксембургской комиссией.

Г. Карно [вскоре сам] составил при своем м<инистерст>ве еще в прошлый месяц 
главную комиссию, haute commission des etudes scientifiques et litteraires, под 
председательством известного сотрудника Encyclopedie Nouvelle Leon Reynaud, которого 
статья к ней "Ciel", как резюме доктрины Пьера Леру, служит новым догматом для 
республиканцев-спиритуалистов. Комиссия эта предложила составить при College de 
France школу для образования администраторов и государственных людей, в которых так 
нуждается Франция, оставляя за Сорбонной методическое преподавание точных, 
словесных и исторических наук: "L'ere nouvelle dans laquelle la nation vient d'entrer impose a 
cet egard a l'instruction publique ses obligations imperieuses. Du moment que le Nation reprend 
possession d'ellememe, pour conduire par sa propre souverainete, il faut de toute necessite que 
l'etude des hautes sciences du gouvernement soit instituee dans son sein sur le mode le plus large 
et le plus efficace. La perfection et la puissance de l'administration politique sont a ce prix".

Вследствие этого Карно посредством правительственного декрета от 7 апреля, 
уничтожив в College de France кафедры естественного и народного права, политической 
экономии, сравнительного судопроизводства, турецкого языка, латинской словесности, 
открыл следующие кафедры:

1) Droit politique francais et droit politique compare

2) Droit international et histoire des traites

3) Droit prive

4) Droit criminel

5) Economie generale et statistique de la population

6) Economie generale et statistique de l'agriculture

7) ". " " des mines, usines, arts et manufactures

8) " " " des travaux publics

9) " " " des finances et du commerce

10) Droit administratif

11) Histoire des institutions administratives francaises et etrangeres.

[Документ] Воспитанники этой новой школы после предварительного экзамена, 
определенного новым приказанием м<инистр>а, получают название eleves du College de 
France и после трехгодичного курса преимущественно употребляются в государственную 
службу. Некоторое удивление произвело назначение профессоров на новые кафедры, 
отказавшихся от жалования: первую кафедру получил сам Leon Reynaud, на вторую — 
Ламартин, на третью — Арман Мараст, на 4-ую — (неразборчиво), на 5-ую — Serres, на 6-
ую — Decaisne, член Академии, на 7-ую Bineau, инженер, на 9-ую — Гарнье-Пажес, на 10 
— Корменен, на 11-ую — Ледрю-Роллен.

Очень ясно было, что большая часть этих профессоров, занятая другими 
обязанностями, читать лекций не могут, уж не говоря о возможности чисто практической: 
это походило на старые почетные места, противные духу республики. Затем в числе 
[фактически] упраздненных [кафедр] профессоров был Мишель Шевалье, весь месяц 
ратовавший в "Journal des debats" против Люксембургской комиссии, так что вся мера 
казались отчасти личным отмщением. Однакож, когда старые академики и партизаны 
свободной торговли с Леоном Фоше во главе, раздосадованные дерзким снятием 
политической экономии Смита и Сея из ряда наук, ходили с протестацией к Ламартину, 
слова последнего не оставили никакого сомнения, что Правительство приняло это 
решение с явным намерением выключить либеральную экономию из числа официальных 
наук, как уже противостоящую стремлениям народа и его требованиям: "Мы хотим, — 
сказал он, — сделать из науки, занимающейся доселе одним классом общества — 
собственниками, науку для всех классов. Мы намерены демократизировать политическую 
экономию и, вместо чистой непреложной теории, отлить на свободное изучение элементы, 
составляющие народную жизнь". — Академики объявили, что они сами откроют кафедру 
политической экономии для пополнения в государственном образовании пустоты, 
сделанной декретом 7-го апреля.

Луи Блан в продолжение всего месяца молчал со своей комиссией; только в конце 
его еще раз красноречиво пожаловался в общем собрании делегатов, на гонения, им 
претерпеваемые, а 3 мая напечатал в "Moniteur universel" полную систему организации 
работ, обнимающую всю производительность государства. Удивляться надо логичности, 
консекветности, с каким построил он целое здание своей утопии, но, вместе с тем, эти 
самые качества и дали ей то невыносимо тупое выражение, какое, например, представляла 
организация египетских каст. Читая ее, делалось душно, точно воздух весь украден кем-
нибудь. Он начинает ее изложением услуг, оказанных Люксембургской комиссией 
[республике], — примирение многих работников с патронами, что справедливо, и 
переходит потом к теории. Тут он основывает земледельческие колонии на том же 
основании, как и мастерские, под условием ссуды капиталом и землею от Правительства и 
под условием равной платы всем членам за работу и распределение барышей по таблице, 
приведенной выше.

Тут, отстраняя торговцев и людей du commerce, он составляет для продуктов самих 
мастерских и земледельческих колоний — магазин от Пра<вительст>ва, где консематор 
может брать, что ему угодно и по первой цене; для мелкой вседневной промышленности 
— базары от Пра<вительст>ва, где опять консематор получает за первую цену все 
произведения. Тут еще Пра<вительст>во основывает огромный кредит на этих магазинах 
и базарах, выпуская акции [которым] под залог товаров, в них сберегающихся, а эти акции 
вытесняют металл и деньги. Далее Пра<вительст>во захватывает все общества 
страхования, составляя одно огромное общество застрахования для него и для всех, и от 
процентов, платимых ему, образует великие капиталы, которые оно снова и вливает в 
народ, основывая новые мастерские и целые земледельческие колонии, и т. д. Кажется, 
что всему этому устройству председательствовал какой-то гениальный фараон. Между 
тем Луи Блан решился и на практическую попытку. Под его покровительством основаны 
две мастерские равной платы — сидельщиков и портных. Последняя и самая любопытная 
— в старой тюрьме за долги — Клиши под названием "Association fraternelle des ouvriers 
tailleurs" особенно заслуживает внимания. Общество это получило от Ледрю-Роллена, во-
первых, основного капитала 26 т., потом заказ от разных ведомств по увеличенной цене 
мундиров для национальной, подвижной, республиканской (префектурные стражи) 
гвардий. Через несколько времени д'Альтон Ше в демократическом клубе, где он 
председательствует, и Ламенэ в "Peuple constituant" известили, что огромная цена, 
наложенная Пра<вительст>вом за исполнение работ в обществе, есть ущерб государству и 
другим свободным работникам, что, вместе с тем, к назначенному числу четверть заказов 
была не исполнена, что исполнение отличалось дурной работой и что, наконец, общество 
отдает работу уже от себя на сторону, восстанавливая таким образом уничтоженный 
институт marchandage — подрядчиков. Общество объявило клеветой все эти обвинения, 
но через [два] месяца своего существования общество выказалось вполне. Все члены (их, 
говорят, до 1500 (?) человек) получают одинаковую плату по 2 фр. в день, не исключая 
занимающихся домашней работой. "Тот, что у нас выметает комнату, к концу дня столь 
же устает, как и сидящий за станком, — сказал работник Конде Герцену, 
осматривающему заведение, — и, стало быть, имеет право на одинаковое со мной 
вознаграждение". Ничтожество платы, разумеется, [только] привлекает единственно 
работников или несчастных или мало искусных, отчего и заказы не могут быть исполнены 
с должной скоростью и должным совершенством, а работники искусные уже вступают в 
общество по чувству самоотвержения и религиозности убеждений. Таким образом, 
ассоциация по образцу Луи Блана перерождалась тотчас же в монастырь или новое 
моравское братство, чего и должно было ожидать.

Для перечисления всех идей, вращающихся теперь в обществе, переходим к 
социалистам вне Пра<вительст>ва. Здесь стоят две партии, два органа: "Democratie 
pacifique" и "Representant du peuple" Консидерана и Прудона. Все остальные — это только 
заимствователи или у Блана, или у этих двух последних; есть заимствователи у всех трех 
вдруг.

С самого начала революции "Democratie pacifique" при каждом возникновении 
финансового или экономического вопроса давала постоянно один совет, только в разных 
формах: перевода на бумагу всех ценностей, мобилизацию произведений и инструментов 
работ, чему "Journal des debats" в предчувствии ассигнаций сопротивлялся всегда сильно 
и, надо сказать, с замечательным смыслом и талантом. Так, "Democratie pacifique" при 
оскудении деньгами банка и накоплении в нем [обязательств] бумажных обязательств, 
которых он не мог обратить в монету [журнал осуждал], требовала не осторожности в 
выкупе билетов, а, напротив, обращения в билеты всех его номинальных ценностей. Когда 
зашла речь о поземельной собственности — журнал требовал обращения в акции всех 
участков Франции, причем была двойная выгода: владелец [сохранял] узнавал настоящие 
достоинства своей собственности, а фермер, оплодотворивший трудами своими землю, не 
возвращал ее [хозяину], улучшенную даром, хозяину, а по оценке мог требовать 
вознаграждения. Так, еще когда в [прошлом] настоящем месяце Гарнье-Пажес хотел 
выкупить железные дороги посредством пятипроцентной ренты на государство 
(затруднение состояло в настоящей оценке акций и в упадке курса на ренту), журнал 
требовал выкупа посредством особенных билетов железных дорог под залог их самих и их 
материалов. Наконец, когда заговорили о земледельческом кредите, журнал дал проект 
банка (Banque hypotecaire), посредством которого всякий владелец земли, минуя лихоимца 
и вообще кредитора, мог заложить свою собственность и получить взамен банковые 
билеты. Эти последние, данные на срок под гарантией государства и под гарантией 
заложенных земель, должны иметь обращение, как монета, до тех пор, пока по истечении 
срока последний их владелец не выплатит банку деньгами представленной им суммы с 
ничтожными процентами. В случае неисполнения, продается земля, которой они служили 
выражением; но здесь следует заметить, что банк или государство, помимо всякой 
справедливости, получают огромные капиталы без права, без пожертвования со своей 
стороны, за одно вымогательство, за одно то, что он напечатал билеты.

Мысль Прудона совсем другая. Этот человек, постоянный до пародокса, смелый до 
нелепости и верный всегда самому себе до бесчувственности ко всему окружающему, 
придумал средство, как сам говорит: в политике — отстранять Правительство, в чувстве 
— религию, в экономике — собственность. Считая тяготы управления Палаты — 
измененной монархией, а деньги — выражением аристократизма в торговле, он положил 
уничтожить участие последних в обмене произведений, а [предоставленные] оценкой 
[труда] частного труда и свободой его уничтожить первое. Это небывалое общество без 
управления и без денег должно осуществиться в экономической сфере посредством 
Banque d'Echange, а так как все явления солидарны, то подобное экономическое общество 
непременно охватит и все политическое устройство [общества] государства. В этом и 
разрешение современного политического вопроса.

Прежде описания банка должно сказать, что критические статьи Прудона, 
касавшиеся до финансовых мер Правительства, отчеты о заседаниях Палаты под 
названием "Physionomie de l'assemblee Nationale", статьи, [о том, что значит], нападающие 
на любимую идею французов о государстве и на идею собственности, — все эти статьи, 
помещенные в разных №№ "le Representant du peuple", могут почитаться, без сомнения, 
образцами [живописности] энергии выражения, живописности стиля, едкого остроумия и 
способности выказать новую сторону предмета в возможно ярком свете. По мастерству 
изложения Прудон имеет только соперника в Марасте (старом). Разумеется, выписать 
содержание всех замечательных статей его невозможно, но главный пафос составляет 
отрицание [прав общества] государства, как отдельного правящего лица или собрания, 
отрицание собственности непродуктивной, как берущей премию с труда, и замещение ее 
продуктивной поссесией. Наконец, отрицание всех народных французских предрассудков 
и всех верований на историческом, экономическом и теологическом поприщах. Это 
содержание и разбивается у него на тысячу цветов, на тысячу оттенков, в число которых 
входит ирония, насмешка, крик негодования и спокойное, величавое слово. Переходим к 
банку. Для отстранения денег и уничтожения Пра<вительст>ва надобно дать всем 
продуктам одинаковое значение с деньгами и всякому члену общества участие в 
Пра<вительст>ве. Это исполняет Banque d'echange. Банк этот производит все свои 
обороты билетами без гроша металла (металл делается товаром) на следующем 
основании. Составляется общество производителей, которые прямо и непосредственно 
обменивают свои произведения, давая друг другу квитанции на получение взаимообразно 
товара. Эти квитанции за двойною подписью, как все квитанции, приносятся в банк и там 
обмениваются на билеты, имеющие ход как монета, ибо они гарантированы настоящим и 
товарами, составленными и проданными [полученными покупщиками].

На содержание себя банк берет, вместо 5, 6, 7 нынешних процентов со ста, только 
один процент: само собой образуется из этого дешевизна произведений, ибо, во-первых, 
между обменщиками нет третьего лица — торговца, который берет процент, во-вторых, 
сам банк вычитает только ничтожный один процент. От этого само собой рента на 
государство падает с 5 процентов на 1, наем квартир с 20 — 30 на 1, фермерство с 50 на 1 
же. Но этого мало. Отстранение денег, сделанное банком и обществом, вдруг дегажирует, 
освобождает капиталы, уже бесполезные, и дает им в руки огромные суммы, которыми 
они выкупают все обязательства на государство. Все заложенные земли, всю поземельную 
собственность, все недвижимые имения. Выкупленные таким образом последние два 
предмета — из частного владения обращаются уже в разрабатываемую посессию и 
[подчиняются тем же самым законам] делаются всем доступны на одном праве труда и 
усилий. Таким образом, уничтожены несправедливые поборы капитала и собственности, а 
вместе с тем уничтожено и Правительство, ибо банк есть контора, где исправляют свои 
нужды акционеры, его составляющие, и другого значения не имеет [требований порядка, 
понудительных мер и надзора]. Общественный порядок рождается из необходимости 
труда и возможности его для всякого, а полицейский надзор и полиция осуществляются 
всеми членами общества, заинтересованными собственной выгодой наблюдать друг над 
другом, ибо на них падает ущерб от неправильных уклонений каждого. Всю эту теорию 
Прудон последовательно развивал в своем журнале, а сокращение ее предложил в 
брошюрах, которые довольно хорошо представляют его энергическую манеру изложения, 
пугающую весьма многих. Он редко начинает сначала, а, напротив, берет всегда предмет с 
конца, с цели, которой следует достигнуть: само собой разумеется, предварительно 
ужасает читателя. Таково его знаменитое выражение: "la propriete — c'est le vol", таково и 
заглавие брошюры: "Organisation du credit et de la circulation et solution du probleme social, 
sans impots et sans emprunt, sans numeraires, sans papier — monnaie, sans maximum, sans 
requisitions, sans banqueroute, sans loi agraire, sans taxe des pauvres, sans ateliers nationaux, 
sans association, sans participation, sans intervention de l'Etat, sans entrave e la liberte du 
commerce et de l'industrie, sans atteinte a la propriete", — par P.-J. Proudhon.

К этому поверхностному обзору прибавим, что уже теперь составляется и 
общество на основаниях, предложенных Прудоном.

Кто не видит, что в идеях как Блана, Консидерана, так и Прудона есть [идеи] вещи, 
которые составляют ступень для будущего преобразования европейских государств на 
совершенно новых началах, но что при нынешней разработке народами своих убеждений 
ни одна из этих систем не мотет быть принята целиком ни одним из них.

В заключение скажем, что апрель месяц был месяцем приостановки для всей 
Европы. Хартистское движение в Англии, с которым Маркс и Энгельс, мною виденные 
здесь, хотели связать коммунистическое движение в Кёльне, было уничтожено в Лондоне 
его коммерческой популяцией, а в Пруссии — политической революцией Берлина. Из 
последней вышло одно Собрание с [двойными] всеобщими выборами в два градуса, 
правда, но прерогатива короля и торжество либеральной мещанской партии, потрясенной 
в основании на мгновение, с каждым днем укрепляется. Ломбардия, видимо, начинает 
собираться около Карла Альберта, своего защитника, который с наследственной 
хитростью савойского дома борется с австрийцами нерешительно и медленно, выжидая 
[согласия] выбора своего в короли Ломбардии и Венского округа для конечных мер. Рим, 
Неаполь, Тоскана, посылая волонтеров своих на помощь братьям сев<ерной> Италии, 
крепко дерутся перед глазами народа своего [за каждый] за новые конституции, спасаясь 
за ними от республики, бьющейся к ним в двери. Что касается до Германии, она вся 
поглощена своим новым Центральным Парламентом во Франкфурте, который хочет 
составить из нее федеративное государство под собственной своей опекой. 
[Революционное] Республиканское движение в ней отстранено совершенно. Попытки 
Гекера и Струве в Бадене придавлены союзными войсками Германского союза при 
рукоплесканиях Парламента и всего народа. В это же время возвратился в Париж — один 
с женой своей Гервег. Легионы, которые вел отсюда на завоевание республики, 
представили жалкое зрелище войска, разбежавшегося до битвы. Едва переступили они 
Рейн — как весь обман пропал (Гекер уже был разбит), и ко всем проникло убеждение, 
что попытка должна кончиться трагически. С тех пор это было уже позорное бегство к 
границам Швейцарии, на которой у леска, близ какого-то городка (имени его не упомню) 
сорок человек Вюртембергских стрелков начали перестрелку. При первых выстрелах 
Борштейн сорвал с себя начальственную повязку, а Гервег и жена его ускакали в Гент, где 
была аптека. За ними послали погоню, они пролежали день в траве, спасаясь на чердаке у 
какого-то доброго крестьянина и, наконец, в мужичьих костюмах добрались до 
Швейцарии, откуда приехали в Париж, преследуемые насмешками всей Германии, 
презрительным хохотом всех партий и ругательством даже друзей. Гервег явился в Париж 
худой, желтый — с обритой бородой, которую он сбрил во время бегства, грустный и 
задумчивый. Блеск, окружавший его имя в Германии, совершенно потерялся. Его 
называют трусом, а он только не досмотрел себя, приняв поэтическое воодушевление за 
способность выдержать прозаическую резню, по справедливости, противную вообще 
артистической [натуре] организации, а его в особенности.


МАЙ МЕСЯЦ

Этот, так долго [ожидаемый всеми] и с таким нетерпением ожидаемый месяц, 
месяц появления Национального собрания, обманул все партии без исключения, 
представив неимоверное зрелище анархии в мыслях, бесцветности Собрания, 
ничтожности и бесхарактерности им созданного Пра<вительст>ва (потери слова, лозунга), 
смешение направлений, в которые с великим усилием можно внести какой-либо свет. В 
этот месяц клубы должны были окончить свое [существование] политическое 
существование последней громадной нелепостью, которая была результатом всех 
предшествующих нелепостей, вращавшихся в их недрах.

Мы видели, что в конце прошедшего месяца тяжелое чувство близкой беды 
охватило весь Париж при известиях о де<партаментс>ких выборах и о происшествиях в 
Руане. Преувеличенные слухи в народе, редкие картины убийств, свершившихся в 
последнем городе, представленные клубами, и, наконец, угроза распущения потихоньку 
агентами клубов, что Правительство замышляет такую же Варфоломеевскую ночь 
пролетариата для Парижа. Все эти элементы брожения еще увеличивались двумя актами, 
вышедшими из клубов. [Часто упоминаемое общество] Общество societe des droits de 
l'homme et du citoyen издало прокламацию, которая получила особенное значение от 
подписи Барбеса, находившейся в числе [главных членов его] подписей главных членов 
его. Прокламация эта возвещала, что исходный пункт всех стремлений клуба есть 
declaration des droits de l'homme formulee en 1793 par Robespierre, объявляет вследствие 
этого принципа свое посредничество между двумя классами современного общества: 
"entre les parias et les privilegies". Первых она увещевает к тишине и соединению, 
прибавляя, что за ними теперь [число] сила, вторых приглашает к полному 
самоотвержению и [отречению] уничтожению всех своих преимуществ, прибавляя, что 
законы, их подтверждающие, не имеют никакой силы, ибо составлены ими самими, без 
участия народа. Прокламация заключалась грозными [словами] воззваниями к избранным 
классам: "Ralliez-vous donc, car vous avez besoin du pardon de ceux que vous avez si 
longtemps sacrifies. Si, malgre cette promesse de pardon, vous persistez a vous isoler pour 
defendre l'ancienne forme sociale, vous trouverez a l'avant-garde, au jour de la lutte, nos sections 
organisees, et ce n'est plus de pardon que vos freres vous parlerons, mais de justice!".

Второй документ было письмо Бланки к Временному правительству о 
происшествиях в Руане, исполненное угроз и ненависти, доходившей до бешенства по 
чувству своего бессилия. Жалко, что величина документа не позволяет мне выписать его 
целиком. Отрывистые его фразы, здесь выписанные, могут дать о нем некоторое понятие: 
"La societe republicaine centrale au gouvernement provisoire. Citoyens! La contre revolution 
vient de se baigner dans le sang du peuple. Justice, justice immediate des assassins!

Depuis deux mois, la bourgeoisie royaliste de Rouen tramait dans l'ombre une Saint 
Barthelemy contre les ouvriers. Elle vait fait de grands approvisionnement de cartouches. 
L'autorite le savait".

Потом, после десятка коварных вопросов, имеющих целью отбросить на само 
Правительство подозрение в участии или в допущении руанских убийств, Бланки 
сравнивает это происшествие с экзекуцией короля Филиппа: "Ce sont bien les memes 
bourreaux et les memes victimes! D'un cote les bourgeois forcenes, poussant par derriere au 
carnage des soldats imbeciles qu'ils ont gorges de vin et de haine; de l'autre des malheureux 
ouvriers tombant sans defense sous la balle et la baionette des assassins.... C'est une insurrection 
royaliste qui a triomphe dans la vieille capitale de Normandie et c'est vous gouvernement 
republicain qui soutenez ces assassins revoltes! Est-ce trahison ou lachete? Etes-vous des 
soliveaux ou des complices?".

Конец документа выписываю целиком: "On ne s'est pas battus, vous le savez bien! On 
a egorge! et vous laissez raconter glorieusement les prouesse! des egorgeurs! Serait-ce a vos 
yeux, comme a ceux des rois, le sang du peuple n'est que de l'eau, bonne a laver de temps en 
temps des rues trop encombree"! Effacez donc alors, effacez de vos edifices ce detestable 
mensonge en trois mots que vous venez d'y inscrire: Liberte, egalite, fraternite!

Si vos femmes, si vos filles, ces brillantes et freles creatures, qui promenent dans de 
somptueux equipages leurs oisivete tissue d'or et de soie, etaient jetees la tout a coup a vos pieds, 
la poitrine ouverte par le fer d'ennemis sans pitie, quel rugissement de douleur et de vengeance 
vos feriez retentir jusqu'aux extremites du monde!

Eh bien! allez! allez voir, etendus sur les dalles de vos hopitaux, sur la paillasse des 
mansardes, ces cadavres de femmes egorgees, le sein troue de balles bourgeoises, ce sein, 
entendez-vous, qui a porte et nourri les ouvriers dont la sueur engraisse les bourgeois!....

Les femmes du peuple valent les votres et leur sang ne doit pas, ne peut pas rester sans 
vengeance!

Justice donc, justice des assassin!"

"Nous demandons": Здесь изложены четыре требования клубов: распущение 
руанской национальной гвардии, предание суду генералов, офицеров, командовавших там 
войском, и судей, разбиравших процесс, наконец, вывод всякого войска из Парижа: qu'en 
ce moment-meme les reacteurs dressent dans des banquets fratricides, a une Saint-Barthelemy 
des ouvriers parisiens.

Оба документа эти особенно замечательны тем, что в сокращении представляют 
[весь процесс] всю внутреннюю жизнь нынешних клубов: воспоминания [прошедшей] 
клубов старой революции, сообщающих им форму для выражения, способов 
[уничтожения, невозможного, насильственного], каким разрешают они всегда 
общественные противоречения, изворот современных происшествий, сделанный столько 
же из страсти, сколько и по расчету, манера возбуждения [народа] страстей сравнениями, 
взятыми из двух концов общества, и, наконец, ненависть, происшедшая от собственной 
неудачной попытки (руанское дело возбуждено, как оказывается, парижскими клубами) и 
столь слепая, что для нее иногда начальники жертвуют собственным делом и всеми 
своими сектантами, как это ныне оказалось.

Вместе с тем, третий клуб des Amis du peuple Распайля с журналом того же 
названия говорил в salle Montesquieu и писал потом воззвание и обвинения, если не 
превосходящие в ожесточении предшествующую прокламацию, то, по крайней мере, еще 
более проникнутые ненавистью к отдельным личностям, составляющим Правительство, и 
к агентам его. "Commune de Paris" с Собрие, укрепившемуся со своим гарнизоном в доме 
rue de Rivoli, делалась день ото дня грознее. Несомненно, что существовал огромный и 
притом вооруженный заговор в недре самого Парижа.

С такими-то предзнаменованиями открылось 4 мая, четверг, Национальное 
собрание в новой зале, нарочно пристроенной к старой Палате депутатов и оказавшейся 
вскоре глухой и неудобной. Программа, выданная Пра<вительст>вом для открытия, была 
только вполовину исполнена. В 12? часов тронулись из министерства юстиции, с 
Вандомской площади [все] члены [Пра<вительст>ва] Временного правительства с 
министрами, секретарями и чиновниками своими между двумя рядами войск и 
национальной гвардии, предшествуемые и заключаемые той же гвардией верхом. Они 
прошли улицу de la Paix и через бульвар la Revolution (бывший des Capucines), площадь de 
la Revolution (бывшую de la Concorde), направились к ожидавшему их Собранию для 
сложения всех своих должностей. Все они [были] следовали с открытыми головами и на 
пути останавливали почетный барабанный бой войска, делавших на караул. Впереди шел 
старик Дюпон, Президент, ведомый под руки [двумя своими] членами Правительства и 
совершенно подавленный годами, снявшими с лица его [всякое определенное выражение] 
всю жизнь и оставившими только выражение какой-то честной тупости. Маленький Луи 
Блан шел весело и довольный сам собою, потряхивая головою, между тем как товарищ 
его, работник Альберт, двигался ровно, мерно и [серьезно] как-то застенчиво, словно 
стыдясь своего присутствия в Правительстве. Развязно и аристократически свободно 
разговаривал Ламартин с офицерами национальной гвардии, держа шляпу над головой от 
пронзительных лучей весеннего солнца. Он похудел, и лицо его приобрело какую-то 
птичью [остроту] остроконечность, между тем как сосед [его Ледрю] и, по слухам, 
противник его Ледрю-Роллен отличался [завистливой] неприятной и завистливой своей 
физиономией, за которой тяжело было узнать жаркого демократа. Кремье выказывался 
своим [характерным] характеристическим безобразием, сутуловатостью и густою массой 
курчавых волос, обличавших его иудейское происхождение. Мараст, как всегда, имел 
выражение остроумия и лукавства и притом отличался, по обыкновению, изысканным 
щегольством [своего] костюма; Араго и Гарнье-Пажес обращали внимание своими сильно 
живописными и характерными лицами, достойными кисти фламандских портретистов; 
остальная свита терялась [за ними] в толпе. В четверть второго часа пушечные выстрелы 
возвестили прибытие Правительства в Собрание, где уже многие члены разместились с 
некоторым значением: направо, около Одиллона Барро, собралась старая династическая 
оппозиция, налево, на самом верху, воскрешая покойную la Montagne, поместились 
Барбес, Ф. Араго, Дюрие [а потом] и др. Всех больше обращали внимание отец Лакордер в 
своем, доминиканском костюме и префект полиции Коссидьер, человек высокого роста и 
энергического выражения, в мундире [назнач] a la Robespierre, с огромными 
треугольными отворотами фрака и блондой жилетки. Мундир этот, составленный 
Пра[вительст]вом, погиб под всеобщими насмешками еще прежде принятия его 
Собранием. Коссидьер, один надевший этот мундир и поместившийся рядом с Барбесом, 
накануне издал прокламацию, в которой увещевал народ забыть несчастное и 
анархическое разделение общества на париев и пролетариев и соединиться в одном 
чувстве любви к Республике. В этих двух актах заключалась вся [манера] политика 
Коссидьера: форма — ультрарадикала, содержание — умеренного республиканца. 
Посредством их он и успел водворить порядок в Париже, защитить собственность и 
личность, употребляя на эту работу под именем монтаньяры лионцев, республиканскую 
гвардию — головы самые отчаянные, решительные и нимало не подозревавшие, что они 
служат водворению регулярного Пра<вительст>ва и собственному уничтожению.

По прибытии Пра<вительст>ва Дюпон взошел на кафедру, поздравил 
Национальное собрание с его [избранием] появлением и передал ему всю власть, какой до 
сих пор облечено было Пра<вительст>во волей народа, и прибавил при восторженных 
криках: "Aujourd'hui nous inaugurons les travaux de l'Assemblee Nationale a ce cri, qui doit 
toujours la rallier: vive la Republique".

Затем Президент по старшинству годов Audry de Puyravean пригласил Собрание 
разойтись по бюро для поверки выборов и собраться в общую залу через 2 часа.

Я ходил все это время в Тюльери и по площади de la Concorde, занятой 
батальонами национальной гвардии, линейного войска и палимой ярким солнцем, ожидая 
сигнала, который должен был по программе Пра<ви-тельст>ва возвестить народу 
объявление Республики в Собрании. Со мной было семейство Тучковых. Сигнала не 
показалось, но показалось нечто лучшее. Когда депутаты возвратились снова в общую 
залу, то по предложению одного члена [дать] принести отдельно каждому присягу 
[верности] в основании Республики, объявили в один голос, что Республика уже основана. 
Мэр 2-го квартала Беррье не удовольствовался хладнокровием этого решения и 
предложил сперва от имени избирателей Сены, а потом от имени всей Франции объявить, 
что [Республика] отныне форма правления пребывает навсегда республиканская. Все 
Собрание поднялось на ноги и закричало: "oui, oui, debout, debout, vive la republique!". 
Несколько голосов, неразумно заметивших, что подобное решение еще нужно для 
сообщения Республике права на существование, возбудили жаркий отпор на горе, 
возвестившей, что Республика [уже получила] как право и как факт существует уже с 
февраля месяца. Барбес при всеобщих одобрительных криках произнес: "La Republique 
existe en fait et en droit, personne peut, ne doit vouloir le contester. Et vive la Republique une, 
individuelle et sociale!".

Трела еще увеличил энтузиазма, когда сказал: "il n'y a plus en France qu'un "cul cri, 
qu'un seul sentiment pour la republique; elle est comme le soleil et comme le soleil ell eclairera 
un jour l'univers".

Крайней своей степени достиг энтузиазм, когда один член прибавил: "Cela ne peut 
pas faillir et c'est la France qui aura la gloire d'avoir donne le signal, Saluons tous la 
Republique".

Трибуна и зала слились в одном крике; [члены] дамы в перьях махали платками, 
члены все поднялись. [Куртэ, начальник полиции] Шеф национальной гвардии генерал 
Куртэ предложил выйти к народу, и так как Собрание еще колебалось, то один член увлек 
всех, сказав: "L'heroique population de Paris vous fait demander par le commandant general de 
la garde nationale de venir proclamer devant elle la Republique; allons tous, tous, proclamer la 
Republique a la face du soleil et du peuple heroique de Paris".

Тотчас же Пра<вительст>во и почти все Собрание поднялись и вышли на 
перисталь Палаты, обращенную к pont et place de la Revolution. В ту же минуту загремели 
пушки, раздался вопль приветствий в народе, все штыки поднялись кверху с [шапками] 
киверами, в знак восторга, и Правительство прочло с крыльца следующее объявление, 
составленное г. Беррье: "L'Assemblee Nationale, fidele interprete du sentiment du peuple qui 
vient de la nommer, avant de commencer ses travaux, declare, au nom du peuple francais, que la 
Republique, proclamee le 24 Fevrier 1848 — est et restera la forme du gouvernement de la 
France".

Неописанный восторг завладел всеми, кто мог слышать чтение, и крики их 
разносились по волнам штыков через всю площадь. Члены Собрания сошли с крыльца и 
смешались с народом, обнимаясь с незнакомыми и пожимая руки, кому ни попало. Миг 
был превосходен! Чуть ли это не был последний превосходный миг Республики!

Кто мог бы тогда сказать, что через 11 дней Барбес, Альберт, Куртэ и множество 
других жарких патриотов будут сидеть в тюрьме как оскорбившие величие этого же 
самого Национального собрания.

Разумеется, мы не предполагаем здесь писать историю первого республиканского 
Парламента или даже перечень его занятий: на это есть документы, всем известные и всем 
доступные. Мы будем говорить только о физиономии его и о пружинах, которые 
приведены были в действие страстными и разнородными направлениями в его недрах.

5-го мая Собрание разошлось только в половине первого часа после полуночи, 
употребив весь этот день на поверку выборов, которые утверждаемые были целыми 
массами, и на выборы Президента и секретарей. Последнее было значительно, ибо с 
первого раза должно было показать политическое направление Собрания [глубоко 
вечером 727 депутатов выбрали Бюшеза]. Большинством 389 голосов на 727, 
участвовавших в вотировке, выбран был автор "Histoire parlementaire", основатель 
журнала "Atelier" и католический демократ умеренного направления Бюшез, сроком на 
один месяц, за ним следовало 5 вице-президентов оттенка "National" [секретари] и между 
ними работник из "Atelier" Карбон, секретари были выбраны в том же духе и тоже с 
работником из "Atelier" Пепеном. Только два имени имели некоторую легкую 
радикальную репутацию, в вице-президентах — Гинар, а в секретарях — Фалукер Пиат. 
Занимая президентские кресла, Бюше произнес речь, в которой засвидетельствовал, что во 
вчерашнем заседании Палаты 17 раз провозгласили Республику, и вместе с тем объявил, 
что на будущее время устроение судьбы рабочего класса и разрешение труднейших 
экономических задач составит ее призвание. Длинное это заседание путаницей частных 
предложений, разговоров, вместо рассуждений, и, наконец, даже крупной бранью, 
которой обменялись Барбес с одним членом, получившим от него название аристократа и 
ответившего названием крамольника (vous etes un faction), показало как неопытность 
[Палаты], нетерпеливость Палаты, так и разнородность элементов и глухую вражду, в ней 
вращающихся.

Следующие два заседания были заняты преимущественно отчетами Временного 
правительства за время своего управления, прочитанными и просто сложенными на бюро. 
Вместо старого Дюпона, долженствовавшего в качестве Президента [отдать] предоставить 
полный рапорт управления, обязанность эту принял на себя Ламартин. Аплодисменты и 
[восторги] восклицания не умолкали: это было вроде учтивости, какую Палата отдавала 
народу, выбравшему Временное правительство. Сказав о величии народа, свершившего 
одну из самых великодушных революций, когда-либо появлявшихся: "ou chaque citoyen a 
Paris etait a la fois soldat de la liberte et magistrat volontaire de l'ordre, в которой la France et 
l'Europe comprirent que Dieu avait ses inspirations dans la foule et qu'une revolution inauguree 
par la grandeur d'ame serait pure comme une idee, magnanime comme un sentiment, sainte 
comme une vertu", Л<амартин> перешел к внешним сношениям и в них отыскал точно 
чувство бескорыстия, самоотвержения, великодушия Франции. Перечисляя отдельные 
акты министерства, Л<амартин> очень искусно умел заострить каждую меру 
многозначительной фразой, намекавшей на опасность отъединенного положения и на 
будущность, которая посредством их открывается. Говоря собственно о способе 
управления, Л<амартин> [извлек огромное] несколько браво заметил, что члены 
Пра<вительст>ва в эти тревожные месяцы не пролили ни одной капли крови и не 
позволили себе даже арестации кого-нибудь, и промолвил: "Nous pouvons redescendre de 
cette longue dictature sur la place publique et nous meler au peuple, sans qu'un citoyen puisse 
nous demander: qu'as — tu fait d'une citoyen?".

Он заключил речь просьбой отпустить Правительству грехи невольной диктатуры 
(amnistiez notre dictature involontaire) желанием снова стать в ряды простых граждан и, 
наконец, воззванием к истории: да сохранит она при описании этой революции только два 
имени: "le nom du peuple qui a tout sauve et le nom de Dieu qui a tout beni sur les fondements 
de la Republique".

За Л<амартином> появился Ледрю-Роллен и, несмотря на свою дурную репутацию 
ультра-радикала, заставил себе аплодировать. Палата тут уже льстила не народу, а одной 
из сильных партий в государстве. Л<едрю>-Роллен [прямо] почти прямо начал с 
комиссаров, посланных в провинцию, и со своих циркуляров и публикаций, наиболее 
возбудивших ропот в мещанской части популяции. Касательно первых он объявил, что на 
другой день революции он мог вручить сокровища свободы только людям [вер], взятым с 
баррикад. Инструкции, им данные, были тоже делом обстоятельств: "Je ne les aurais point 
ecrites qu'elles seraient nees de la force-meme des choses.

Притом же самая его корреспонденция с ними может показать Палате, "qu'il n'y 
rencontre une depeche qui ne soit empreinte a la fois du desir ardent de faire triompher la 
revolution et d'une pensee constante de conciliation, d'ordre et de paix".

Перечисляя свои распоряжения по организации всеобщей вотировки, вооружения 
национальной гвардии и всего народа, энергически неутомимо и без отягощения 
государ<ственной>) кассы, Л<едрю> прибавил слово о подозрениях, ходящих касательно 
его участия в народных движениях последних месяцев: "Я сочувствовал, сказал он, 
Парижу, когда он пришел целой массой к Правительству, окружая его своими 
миролюбивыми волнами, в ответ на одну неблагоразумную попытку, (une demarche 
imprudente), (16 марта см. выше) "mais le jour ou quelques fous ont essaye de pervertir le sens 
et le resultat d'une manifestation pareille, je n'ai point nesite a les-combattre de front. C'est par 
mon ordre que le rappel a ete battu etc."

Л<едрю>-Роллен заключил мнением, что революция пришла для осуществления 
уже назревших социальных идей. "Bien imprudent et bien coupable sera celui qui voudrait 
arreter la revolution a la sterile conquete de formes politiques, — сказал он, — и мы пришли 
сюда для создания новой общественной формы, par la nous n'avons pas seulement rendu 
l'homme a sa dignite naturelle, nous avons assure la gloire et le bonheur de notre commune patrie 
et contribue a emanciper le monde!"

И Луи Блан был много аплодирован, Палата льстила работникам. Луи Блан, у 
которого Ламартин уже отнял поживу на блестящую фразу и на поэтические образы, 
откинулся сперва к яркой исторической картине и рассказал, каким образом перед 
Ратушей [образовалась] по требованию бесчисленного количества народа, несшего одно 
только знамя с надписью: "Organisation du travail", образовалась вдруг Люксембургская 
commission du gouvernement pour les travailleurs. Она спасла Париж от неисчислимых бед. 
Тогда-то стены Палаты пэров увидели голодных тружеников, требовавших работы для 
себя, для жены, для детей: "et quand nous leur avons repondu: Attendez, souffrez avec 
patience et noblesse... quand nous avions ainsi fait d'une voix emue, d'un c?ur desespere, l'aveu 
de notre impuissance, ces hommes se retirerent le c?ur emu, eux aussi, le front pale et ils 
criaient: vive la Republique".

Тогда-то прошли мимо нас все индустрии, со всеми признаками отчаяния требуя 
помощи голосами своих патронов, — и мы нашли свое призвание: множество патронов 
вышли из дворца рука об руку с работниками. "Des conciliations sans nombre ont ete operees 
au Palais du Luxembourg; les archives en existent encore, archives qui nous sont cheres, archiver 
que nous conserverons a jamais, car ce sont les archives de la concorde et de la fraternite".

Таким образом, по признанию Луи Блана, Люксембургская комиссия была нечто 
вроде спасательного громоотвода или благородной воинской хитрости. Что касается до 
теории ее, то Луи Блан указал на общество портных в Клиши (смотри выше), объявив, что 
полные материалы для будущего находятся в его подробном отчете, который мы уже 
знаем. Он прибавил, что неправда, будто государство по его теории должно захватить всю 
производительность: "Non non! Mais ce que nous avons entendu ce... n'est que l'Etat doit 
intervenir entre la faible et le fort, pour proteger le faible. L'Etat intervenant dans l'industrie, non 
plus pour la desorganiser, mais pour la regler, non pour s'emparer, mais pour en exclure ce 
principe d'antagonisme, source empoisonnee de tant de haines, de tant de violences, de tant de 
ruines. L'Etat protecteur des pauvres, L'Etat tuteur — voila ce que nous avons demande!... Et 
quand nous plaidons la cause du pauvre, nous plaidons en meme temps la cause du riche, quand 
nous plaidons la cause du faible, nous plaidons aussi la cause du fort", — и далее, перейдя к 
старому обвинению — созданию ассоциаций на демагогических началах: "Non il n'est pas 
vrai qu'il y ait aujourd'hui en France... un seul homme qui veuille le progres par la violence et par 
la spoliation (Оправдание не заставило себя ждать: оно явилось 15 мая.) L'Association est 
une grande et noble chose parce que enlevera le peuple a sa misere et maintiendra le riche dans 
sa richesse... parce qu'elle elevera le niveau de tous, de tous sans exception. Ce niveau 
perpetuellement eleve, ce n'est pas le niveau du peuple seulement, c'est le niveau de l'humanite".

Вся эта речь имела успех в народе, несмотря на [частое] излишнее занятие оратора 
собственной личностью и на скамеечку (во Франции так значительны все аксессуары), на 
скамеечку, которую [постав] принесли ему на трибуну и на которую он взошел для 
поправления [своего] малого эффекта, производимого его недостаточным ростом.

Затем Карно, министр просвещения, прочел перечень своих распоряжений, а 
Бетмон, министр торговли, такую же сложил на бюро. Следовал рапорт Гарнье-Пажеса, 
который уже прочитан был им за болезнью [его г. Дюклерком] на следующем заседании 
(понедельник 8 мая).

Описав несчастное состояние кассы до 24 февраля и пересчитав все меры, нам уже 
известные, какими министр усиливался уменьшить беду от растраты денег из 
сберегательных касс и от [возможности] неумеренного выпуска bon du Tresor (950 мил., 
по слухам), вместе с покрытием новых издержек, требуемых революцией, Гарнье-Пажес 
ослепил Палату [уверен], заверив ее, что если утвердит она все старые распоряжения да 
согласится на новые, им предлагаемые, то к концу 1848 г. бюджет не только покроет все, 
но и представит излишек 11 миллионов 324258 фр. Надо [читать] прочесть [весь] вполне 
рапорт, чтобы понять и ловкость рапорта, и слабую его сторону, ибо он весь держится на 
предположениях и супозициях. Таким образом, если утвержден будет национальный заем, 
прибавочный налог в 45 сантимов и налог на закладные, если к ним прибавить еще 
обращение всех билетов du tresor в 5% ренту на государство, выкуп всех железных дорог 
тоже рентой, прогрессивные пошлины на доходы, плату или лучше раздел выгод [от 
извлечения вкладов], какие владельцы получают от позволения вырубить лес и проч., то 
доход государства в 48 г. будет 1.546301 190 фр., а расход, тоже вследствие разных 
субсидий, только 1 501 128422 фр., остаток 45 мил. Этот остаток вместе с 84 м. 
комиссионными, погашением долгов и остатком займа 41 г. в 22 миллиона [с тысячами] 
представит сумму в 152 м., которая обратится на публичные работы, а как публичных 
работ назначено только 140 м., то чистого излишка останется 11 м. 324258 фр. Уже не 
говоря о произвольности всех этих исчислений, вскоре и указанных сперва Тьерсом в 
"Constitutionnel", а потом и бывшим министром Ленон-Ленантом в особенной брошюре, 
но революционные и отчасти коммунистические меры, предлагаемые Гарнье-Пажесом, 
видимо, противоречили духу Палаты, однакож она опять аплодировала и даже весьма 
сильно, когда Гарнье-Пажес заключил речь, взывая к первым условиям существования 
этого бюджета: к истинности, самоотверженности, любви к Республике: "Ces conditions je 
n'en suis pas en peine: elles sont en vous, elles sont dans le c?ur du pays. Guides par vous, 
appuyes sur lui, le pays et vous, vous aurez la gloire d'ecrire a la fin de vos travaux, comme un 
fait accompli, l'esperance que nous avons ecrite au debut des notres: la Republique a sauve la 
France de la banqueroute!"

Сильный успех имел Араго, в качестве военного и морского министра объявив, что 
один корпус в 50 т. человек стоит в долине Роны, что другой такой же формируется в 
долине Durance и что Республика может выставить неприятелю 300 т. войска и 85 т. 
кавалерии, не говоря о национальной гвардии, которой роздано 446 т. 689 ружей. Морская 
сила находится в соответственности: "et la Republique peut se reposer avec confiance sur ses 
escadrons et leurs equipages pour les succes des combats maritimes qu'elle pourrait avoir a 
soutenir pour l'honneur de son pavillon".

Мари, отдавая отчет о публичных работах, особенно распространился о пользе 
национальных мастерских, и Палата, изъявляя ему [благодарность] свое одобрение, никак 
не воображала, что через две недели они будут самая затруднительная задача положения и 
самая сильная признанная опасность как для нее, так и для Парижа и для Франции.

В заключение Ламартин снова взошел на кафедру для отчета по дипломатическим 
делам. Вольная или невольная бездеятельность его получила здесь санкцию во имя 
какого-то сантиментального разделения революций на revolution de territoire et на 
revolution d'idees. Les unes se resument en conquetes et en bouleversement de nationalites et 
d'empires; les autres se resument en institution.

Первым нужна война, вторые могут быть приведены к войне, но побеждают мир 
одним своим появлением. Франция, совершившая вторую из этих революций, стоит, 
опираясь на свой меч и предоставляя идеи своей [свершать победы] доставлять ей победы 
без крови, но готовая ко всему. Положение Франции это: "une diplomatie armee!". Затем 
Л<амартин> вычислил все прогрессивные завоевания, которые уже сделала Франция в 
продолжение двух месяцев, именно революции в Вене, Берлине, Франкфурте, Бадене, 
Баварии и проч. и проч. С падением филиппской династии все дипломатические 
отношения Франции очистились и упрочнились: "en un mot nous etions 36 millions 
d'hommes isoles sur le continent; aucune pensee europeenne ne nous etait permise; aucune action 
collective ne nous etait possible; un tel systeme etait la compression; l'horizon etait court, l'oir 
manquait comme la dignite a notre politique (tres bien). Notre systeme aujourd'hui = c'est le 
systeme d'une verite democratique qui s'elargira aux proportions d'une foi sociale, universelle. 
Notre horizon-c'est l'avenir des peuples civilises; notre air vital, c'est le souffle de la liberte dans 
les poitrines libres de tout l'univers".

Если Франции, как протестанизму, предстоит выдержать Тридцатилетнюю войну, 
— она идет уже не 36 миллионами своего народонаселения, но "comptant dans son systeme 
d'allies la Suisse, l'Italie et les peuples emancipes de l'Allemagne, elle marche deja a la tete de 86 
millions de confederes et d'amis".

Этот блестящий призрак Л<амартин> заключил при всеобщих "браво": "Le bonheur 
ou la gloire de cette situation sont tout entiers a la Republique. Nous en acceptons seulement la 
responsabilite et nous felicitons toujours d'avoir paru devant la representation du pays, en lui 
remettant la paix, en lui assurant la grandeur, les mains pleines d'alliances et pures de sang 
humain!"

Народ, однакож, не разделял убеждений, будто все побеждено в мире 
невещественным влиянием Франции, как в конце увидим. 

Таким образом, [в сокращении] все отчеты, нами представленные вкратце, имели 
одинаковое значение. Правительство передает Собранию Францию, изломанную, 
измученную, почти безденежную, а главное, совершенно не знающую собственного 
своего облика, но в которую закинуты отчасти людьми правления, но более 
обстоятельствами, глубокие и плодотворные семена для будущего. Собранию предстояло 
сберечь и вывести их на свет...

В это же самое заседание Собрание и показало, что значат все его аплодисменты. 
Надо сказать предварительно, что главная задача [состояла] положения состояла в 
основании Правительства. Слухи в городе носились чрезвычайно разноречивые. Одни 
утверждали наклонность Палаты составить Правительственную комиссию, другие — 
намерение обойтись без нее, посредством прямого выбора министров. Всего более 
занимало головы опасение, в случае принятия [комиссии] первого проекта, весьма 
возможное исключение Ледрю-Роллена, исключение, которое могло подать повод к 
первой стычке народа с Собранием. Г. Дорнес, вероятно, после предварительного 
соглашения с партией "National", решился, для отстранения опасных споров, вырвать 
согласие на Правительственную комиссию с Ледрю-Ролленом у Палаты невзначай, 
сюрпризом. Тотчас же, по окончании отчетов, он вошел на кафедру и предложил [за 
услуги] объявить Временному правительству благодарность за услуги, им оказанные 
государству, qu'il a bien merite de la patrie, а потом вдруг перешел к предложению 
составления Правительственной исполнительной комиссии (Commission executive) из 5 
членов (Les cinq membres sont). Но он уже не мог закончить. Адский шум и вопль 
заглушил слова его. Палата не хотела слушать имен, не хотела подчиняться 
неожиданному предложению о комиссии и после неимоверного [смущения] смятения 
отослала его в свои бюро, которые должны были назначить 18 комиссаров для 
обсуждения всего дела. Изъявление благодарности Временному правительству от имени 
отечества нашло сопротивление в Барбесе. "Прежде свершения этого акта, — сказал он, 
— il faut qu'il s'expliquat sur une foule d'actes, sur les quels il a garde jusqu'a ce jour le silence et 
qui n'ont pas peu contribue a le rendre impopulaire (Murmures). Je veux qu'il nous dise quelle 
part de responsabilite lui revient dans le massacre de Rouen (a l'ordre!)".

Несмотря на сопротивление, Барбес продолжал: "Je veux que le gouvernement 
s'explique sur les tueries de la garde nationale (шум) qu'il nous dise commente ont ete 
massacrees les colonnes belges, comment ont ete sacrifies les Italiens, les Polonais... jusque-la 
j'attends... j'attends au nom du peuple!" После изъяснения прокурора Сенара касательно 
руанских дел, Палата огромным большинством утвердила благодарность 
Пра<вительст>ву, но с замечанием, что каждый частный акт его может в случае нужды 
подлежать разбору.

Ночь между тем принесла, как часто бывает, свет. Большинство Палаты ясно 
поняло необходимость покуда Правительственной комиссии с именами народных 
избранников. Лист 5 человек г. Дорнеса был изъяснен: Ламартин, Ледрю, Араго, Гарнье, 
Мари. Остановка была за одним: присутствие монтаньярской партии [как думали] в особе 
Ледрю казалась опасностью. Предполагаемая вражда его с Ламартином (мало 
основательная, как оказалось вскоре) казалась помехой. Надо было исключить Ледрю, а 
исключение было еще опасно. Дело было порешено самими Ламартином и Ролленом. 
Первый в благородной и искренне красноречивой импровизации (заседание 9 мая) 
объявил, что не примет никакой должности, если сотоварищ его по всем трудам и во всех 
опасностях правления будет отстранен. Второй в ином, гневном роде, в котором он часто 
достигает истинного эффекта, вразумил Палату, что в недрах Правительства существовало 
только различие мнений и совершенное единство целей и намерений. [Таким образом] 
этим двум речам предшествовал рапорт вчерашней комиссии, изложенной работником 
Пепеном, в котором он предлагал Палате просто назначить министров от себя. Длинное и 
искусное возражение Жюля Фавра (секретарь в министерстве внутренних дел) о всех 
невыгодах этого предложения, где каждый министр будет иметь 900 судей и, стало быть, 
никакого ясного направления, потом тоже длинное и тоже искусное возражение Одиллона 
Барро на проект Правительственной комиссии, которая сама есть не что иное, как 
министерство, и которая должна еще назначить второстепенное мин<истерст>во, вдвойне 
ответственное Палате и комиссии, но в уме Палаты проект был уже решен. Она отвергла 
предложение своей комиссии и дала согласие на основание Исполнительной комиссии. 
Барбес [по крайней мере старался] усиливался, по крайней мере, ввести в эту новую 
директорию все старое Временное правительство, чтобы дать место в ней Луи Блану и 
теориям его. Палата объявила, что комиссия будет состоять только из 5 человек. Тогда 
Луи Блан произнес несколько слов, весьма сильно отзывавшихся угрозой: "La commission 
du gouvernement du Luxembourg ne relevait d'aucun ministere, elle avait une institution toute 
populaire. Son president et vice-president ont revoque leurs pouvoirs comme leurs collegues du 
gouvernement. Apres le vote qui vient d'avoir lieu, ils ne pourraient les reprendre; l'Assemblee 
aura a pourvoir a leur remplacement". (Rumeurs divers).

Но Палата была недовольна собственным своим решением. Она отомстила 
Ламартину за насилие, ей сделанное — ввести Роллена в управление, — тем, что в числе 
[директоров] 5 директоров поставила предпоследним. Араго получил 725 голосов, Гарнье 
— 715, Мари — 702, Ламартин — 643, Ледрю — 458. Вместе с тем выказалось ясно ее 
недоверие и малое расположение к Правительству, ею созданному, и обидное подозрение 
касательно его планов. При рассуждении устава для Собрания, она предоставила защиту 
его от внешних неприятелей самому Президенту, который имел право бить сбор 
национальной гвардии и распоряжаться всею военной силой Парижа и Франции. 
Комиссия, со своей стороны [наблюдала за законными движениями], тотчас же 
переехавшая в Люксембург, отстранилась от Палаты, как будто с намерением наблюдать 
все ее движения. Отсюда выходила слабость обоих, бесцветность, безжизненность 
управления и, наконец, правительственная анархия, которая и росла с каждым днем все 
более и более.

В то же самое заседание (10 мая) Луи Блан сделал последнее и довольно 
неосторожное усилие, чтоб удержаться в Правительстве, он предложил составление 
министерства du travail et du progres. Вся речь его была не что иное, как горькая жалоба на 
врагов своих, на клеветы, на лживое понимание его теорий и на преднамеренное их 
искажение. Личность его так неимоверно выказывалась в каждом слове и притом в таком 
смешении просьб и угроз, что Палата, беспрестанно перебивавшая его, два раза вышла из 
себя. В первый раз, когда он выставил себя жертвой величия своих идей: "Si j'ai ete 
attaque, je m'en console en songeant qu'on n emet pas impunement des idees nouvelles, que les 
novateurs, les vrais amis du peuple, se font des ennemis".

Второй раз, когда он выставил себя единственным защитником народа: "Ne croyez 
pas citoyens qu je sois le moins du monde decourage; malgre tout ce qu'on pourra dire, je 
defendrai toujours la cause du peuple".

Вся Палата поднялась как один человек, крича: "Nous sommes tous devoues a la 
cause du peuple".

Луи Блан принужден был откинуться на другую сторону и радоваться, что он был 
причиной такого прекрасного движения. Проект нового министерства, несмотря на 
подпору Барбеса, разрушен был несколькими едкими словами работника Пепена: "Je ne 
demanderai donc pas un inlnietcre du progres parce que je ne connais pas encore le ministere de 
la routine (tres bien). Et quant au ministere du travail, il existe dans le mini-Mere des travaux 
publics (bravo)... Mais nous comprenons parfaitement et je dis nous car je suis ouvrier 
(applaudissements), nous comprenons que la condition du travail — c'est l'ordre. Quant a la 
commission du Luxembourg, je ne dirai pas qu'elle est coupable, car je ne crois pas qu'on puisse 
etre coupable qu'on n'a rien fait". (Rires et applaudissements).

Пепен предложил составить следственную комиссию для узнавания настоящего 
положения работника во всей Франции, и Палата, ненавидевшая Луи Блана наравне с 
Ледрю-Ролленом, с жаром ухватилась за ту мысль для отстранения первого без опасности 
и единодушно решила создание комиссии в 36 человек по 2 с каждого бюро под именем 
commission d'enquete pour les travailleurs.

Затем в следующее заседание 11 мая Палата положила образовать комиссию для 
составления государственной конституции посредством прямого выбора ею самой людей 
из всех партий и всех оттенков. Потом она перешла к обсуждению собственного устава и 
в конце заседания получила из Правительственной комиссии при благодарственном 
письме [список] сообщение: это было назначение министров, сделанное уже 
(неразборчиво)

Юстиции — Кремье; иностранных дел — Бастид [основатель], один из основателей 
"National", у него помощником, sous secretaire d'Etat — Жюль Фавр; военный — Каваньяк, 
помощник — Ширас; морской — вице-адмирал Кади; внутренних дел — доктор Рекур; 
публичных работ — Трела (доктор "National"); торговли и земледелия — Флокон; 
просвещения — Кирно, помощник — Жан Рейно; духовных дел — Батмон, вскоре 
отказавшийся, причем м<инистерство>, нарочно для него и отделенное от министерства 
просвещения, соединилось с последним по-прежнему; финансов — Дюклер (из 
"National"); мэр Парижа — Мараст; префект полиции — Коссидьер. Наконец, 
государственным секретарем к Правительству взят Паньер, с правом совещательного 
голоса. Три четверти всех этих людей принадлежали к партии "National", как и 
большинство самого Собрания. Последнее заставило сказать кого-то: "ce n'est pas 
l'Assemblee Nationale, mais bien l'Assemblee du National".

12 мая Собрание снова занималось комиссией конституции, положив составить ее 
из 18 членов, своим уставом, причем решило воспретить подачу просьб лично и прием 
какой бы то ни было манифестации. Это [должно было] было сделано уже ввиду клубных 
замыслов и должно было нарушиться через три дня. Между тем депутат Воловский 
требовал объяснения у Ламартина касательно польских дел; последний назначил ответ на 
завтра, субботу 13 мая, и [обещал] обязался представить отрывки дипломатической 
переписки по этому предмету.

Здесь мы остановимся. Мы видели при начале месяца [состояние умов] 
ожесточенное состояние умов в клубах и у работников при известии о руанских 
происшествиях, к этому присоединилась теперь новая экситация, именно, получены были 
известия из Польши, во-первых, о предательском изгнании польских эмигрантов из 
Кракова после битвы на баррикадах, а потом поражение Мерославского в Позене и 
кровавых неистовствах, произведенных в Герцеговине немецкой партией. Впрочем, если 
судить по взаимным обвинениям, как поляки, так и немцы повторили в этой несчастной 
земле самые канибальские сцены варварских времен. Один из депутатов Бреславского 
конгресса рассказывал мне, например, что в какой-то деревне мужики-немцы подрезали у 
30 человек польских раненых коленные жилы, чтобы [воспретить] сделать неспособными 
к продолжению службы. Правда и то, прибавил сам молодой делегат, что поляки 
окружили деревню, избили всех от мала до велика и срыли [хижины] деревню до земли. 
Как бы то ни было, но польский вопрос, находящий сочувствие в душе француза, 
присоединился теперь к другим, достойным негодования, почерпнутым из хода 
внутренних дел. Еще 6 мая в заседании клуба des Amis du peuple (salle Montesquieu) 
Распайль предложил снести в Национальное собрание следующие два предложения, 
обсужденные в клубе и которые мы предлагаем в сокращении: "Premiere deliberation. 
Considerant 1) Que la conquete de nos libertes sera en peril tant qu'il restera en Europe un peuple 
qu'on opprime; 2) Que le devoir d'un peuple libre est de voler au secours de tout peuple 
opprime... 3)... 4)... que notre politique egoiste et effrayee semble avoir prete main-forte aux 
tendances liberticides des avis coalises... 5) que les peuples n'avaient leve le saint etendard de 
l'insurrection qu'en marchant sur nos traces,... que vaincus, ils ont droit de nous accuser de leur 
defaite... Par ces motifs... le club demande par acclamation a l'Assemblee Nationale qu'elle 
decrete incontinent: a) que la cause de la Pologne sera confondue avec celle de la France, b) que 
la restitution de la nationalite Polonaise doit etre obtenue a l'amiable ou les armes a la main, r) 
qu'une division de notre vaillante armee soit tenue prete a partir immediatement apres le refus 
qui serait fait d'obtemperer l'ultimatum de la France. Et ce sera justice et Dieu benira le succes de 
nos armes. Deuxieme declaration Considerant 1) Que le peuple rouennais a ete victime d'un 
infame guet-apens: 2) Que la reaction royaliste avait tout prepare de longue date pour assouvir 
ses veilles rencunes... 3)... 4)...; 5) Que la magistrature du regime dechu semble avoir ete la 
cheville ouvriere de cette levee de boucliers... 6) Que les chefs militaires ont prete les mains a 
cette atroce boucherie... Par ces motifs... le club arrete, qu'une petition sera portee a l'Assemblee 
Nationale par son president, a l'effet d'obtenir: a) Que les prisonniers incarcetes a la suite de ces 
journees de lugubre memoire soient mis incontinent en liberte; b) qu'une instruction soit 
commencee a Paris contre les auteurs et les instigateurs de ces massacres, c) que les chefs 
militaires qui en ont ete complices soient incontinent destitues et leur conduite deferee a un 
conseil de guerre,. d) que la magistrature entiere de Rouen soit destituee et remplacee par des 
magistrats republicains, e) que le vieux Franc-Carre soit mis en etat d'arrestation, comme 
prevenu d'avoir organise de complot liberticide; f) que le procureur-general... soit apprehende au 
corps, comme prevenu du meme crime... g) que les troupes soient retirees de Rouen, h) que la 
ville de Rouen soit condamnee a une indemnite en faveur des victimes et des parents des 
victimes de cet attentat liberticide. Et ce sera justice et la lecon profitera a quiconque aura envie 
de recommencer desormais. Raspails, president, Kersousie etc..."

Документ этот особенно замечателен тем, что он сделался впоследствии, так 
сказать, ультиматумом народа и был прочтен как таковой с Собрания 15 мая. Судорожная 
деятельность Распайля не прекратилась после этого: В журнале своем "Ami du peuple" он 
утверждал, что существует красная книга le libre rouge (на подобие той), в которой Лудвиг 
Филипп записывал издержки на подкуп опасных людей и что в этой книге блестит имя 
Мараста на сумму 100 т. франков, выданную ему за поддержку закона о фортификациях. 
Разумеется, никто, кроме Распайля, этой книги не видал. В другой раз его докторская 
ненависть к своим собратьям выказалась довольно забавно: он заверял публику, что 
Правительство желает отделаться от февральских [жертв] раненых, препоручив их 
неопытным докторам, лечение которых оканчивается всегда смертью пациента, вместо 
того чтобы препоручить их ему, Распайлю, доктору-патриоту, как он это требовал. Но 
тогда все раненые были бы живы, а это совсем не входит в намерение Правительства.

Жаркая афишка позенских делегатов, в которой они взывали к состраданию 
Франции, сильно упирая на слова: "freres on nous assassine! Freres. Les Polonais sont 
massacres", служила дополнением движения. Прежде этого делегаты описывали 
несчастное положение своего отечества во всех демократических клубах, поднимая везде 
крики негодования и ужаса.

Наконец, присоединилась еще [другая] новая, свежая причина волнения: отказ 
Собрания образовать министерство работы и прогресса. Социальные журналы приняли 
замену его — следственную комиссию для работников — с решительным отвращением и 
резкими насмешками. Они говорили, что исследовать общественный факт, не 
подлежащий во всей Европе никакому сомнению, есть пустая работа, доказывающая одно 
из двух: или глупость представителей или их коварство. Бывший член Правительства 
Альберт, опровергая замечание журнала "la Presse", будто и он не согласен на составление 
нового министерства, прибавил в письме своем к нему: "Sur la question de savoir si le 
Peuple souffre et jusqu'a quel point il souffre, je declare qu'une enguete m'apprendrait peu de 
chose. La misere des travailleurs, je la connais pour l'avoir subie; car, moi aussi je suis un 
ouvrier, et un de ces ouvrier qui n'ont jamais pretendu a l'honneur d'etre des journalistes ou des 
hommes d'Etat adoptes par la bourgeoisie. Je l'avoue en toute humilite: je n'ai jamais manie que 
la lime, le marteau..., et le fusil, toutes les foi que la liberte m'a paru menacee".

Слова эти в устах бывшего вице-президента Люксембургской комиссии имели 
особенное значение. Между тем как клубы посылали депутацию к Луи Блану с 
выражением своих симпатий, реформатор в трогательном собрании люксембургских 
делегатов от всех корпораций прощался с ними и распускал их, но это была только форма. 
Делегаты совсем не разошлись, а составили особенное общество, сохраняя свое влияние 
на работников и ища случая проявить публично негодование свое на отстранение 
проектов их великого учителя. Случай представился скоро. Еще в прошлом месяце 
Вре<менное> Пра<вительст>во замыслило народный праздник, препоручив составление 
его брату Луи Блана Этьену Блану, попавшему в директоры Отделения изящных искусств 
при мин<истерст>ве внут<ренних> дел. Этьен Блан составил программу довольно 
забавную, в идиллически-робеспьеровском духе. Не говоря о колоссальной статуе 
свободы, которая должна была возвыситься посреди расчищенного Champs de Mars, 
символических статуй, окружающих ее, пирамид с именами городов и народов 
совершавшихся революций, великолепной иллюминацией там и в Champs Elysees, двух 
фейерверках и проч., программа объявляла, что будет спущен шар, который улетит в небо, 
что по бульварам будут стоять лавочки с образцовыми произведениями всех 
промышленностей, окруженная каждая юными девицами в белых платьях, что все они 
пройдут потом церемониально мимо Пра<вительст>ва по Champs de Mars, что им будет 
предшествовать колесница с земными произведениями: хлебом, оливой, виноградом, 
запряженная могущественными быками, у которых рога будут вызолочены и которая 
будет ведома стариками-земледельцами разных де<партамент>ов в их локальных 
костюмах, и проч. Празднество это, назначенное сперва на 4 мая, потом на 5 мая и потом 
на 14 мая, причем и Собрание после довольно сильного прения согласилось в нем 
участвовать, встретило сопротивление у люксембургских делегатов, в отдельных 
ремесленных корпорациях и, наконец, в [политических] старых политических 
заключенных, составлявших в первые месяцы революции нечто в роде аристократии 
республиканской: они все требовали предпочтительных мест, представительства, первого 
шага везде. Форма, в которой проявилось сопротивление, была замечательней самого 
содержания: она показывала приближение грозы. Люксембургские делегаты, например, 
вспоминая декрет Правительства от 25 февраля, которым оно обязывалось упрочить всем 
работу и существование и отдать работникам миллион, следовавший Луи Филиппу, 
писали: "les promesses faites sur les barricades n'etant pas accomplies et l'Assemblee Nationale 
ayant refuse dans sa seance un ministere du travail et du progres, les ouvriers, delegues du 
Luxembourg, ont decide a l'unanimite qu'ils n'iraient pas a la fete de la Concorde. Lagarde, 
president etc."

Политические заключенные писали еще яснее, если можно: "Une fete a ete decretee 
pour le 14 mai; Les detenus politiques sont convies a cette fete; mais, attendu que le peuple 
meurt de faim; attendu que les blessures de nos freres de Rouen saignent encore; attendu que la 
presence des detenus politiques a la fete du 14 mai pourrait etre consideree comme une adhesion 
a tout ce qui "'est fait politiquement et socialement depuis le 24 fevrier, l'assemblee des detenus 
politiques, convoquee extraordinairement; considerant que des Republicains ne peuvent se livrer 
a la joie, lorsqu'ils portent le deuil dans leur c?ur; decide, a l'unanimite, qu'elle s'abstiendra 
d'assister a la fete du 14 mai. Paris, 13 mai, 1848, Cannes, Pellevillain, Kersousie, Rosieres, 
Huber, Geoffroy, Flotte, Bietre, Dugrospre, Raumond, Boisaxe ".

Пра<вительст>во отложило праздник до 21 мая, но горизонт от этого не уяснился.

Журналы движения [ниже имена] уже давно приняли тон презрения и насмешки в 
отношении собрания Н<ационально>го, согласуясь в этом совершенно с журналами 
реакции и остановки, только заключения их были различны: "La vraie Republique" Торе 
покрывала иронией новых министров. "Le Representant du peuple" Прудона представлял 
уморительные картины парламентских заседаний. "Commune de Paris" Собрие одна 
сохраняла серьезный [тон], грозный тон, 11 мая она [говорила] писала, например: "c'en est 
fait, nous le disons avec douleur, mais avec conviction, le temps des vaines esperances est passe, 
le jour des deceptions est venu. Qui sait? l'heure de la justice va bientot sonner peut-etre?

Он пришел слишком скоро, однакож, как оказалось. Покуда все это происходило, 
Ламартин 13 мая сложил [на бюро] свои польские депеши, которые к великому 
удивлению даже "J. des debats" написаны были в непонятном духе ненависти к польской 
национальности. Агент Ламартина г. Сикур, долго живший в Москве и женатый на 
русской, представлял в них поляков, разделенных на множество партий, без 
определенного плана, враждующих между собой и готовых предаться России из слепой 
ненависти к немцам, благодеяния которых не понимают. Изумление от этих донесений 
было всеобщим, но манифестация в пользу поляков, назначенная, как выше сказано, на 13 
мая, не удалась, ибо клубы по какому-то внутреннему несогласию разошлись в 
намерениях и отложили настоящую большую манифестацию до понедельника 15 мая. В 
[понед] субботу только незначительная часть работников со знаменами дошла до церкви 
Madeleine и послала депутатов в Палату, которые и вручили просьбу от общего имени г. 
Воловскому, известному покровителю поляков. Теперь уж можно сказать с 
достоверностью, что день 15 мая не был преднамеренным заговором, а скорее чем-то 
вроде уличной, площадной импровизации, почти столько же нелепой, сколько 
неожиданной и странной. За несколько дней до этого Бланки советовал удержаться от 
всякого восстания, говоря, что и обществе существует теперь неудержимый ток реакции, 
который уносит само Пра<вительст>во, людей самых либеральных и который следует 
поэтому переждать. Гюбер, президент du Comite centralisateur, составившегося из 
Барбесовского Comite des elections и собиравшегося в Тюльерийской Orangerie, Гюбер, 
распустивший, как увидим, Палату, протестовал накануне против всякого подозрения в 
насилии или смуте, называя его клеветой. Барбес говорил, что он станет грудью против 
всякого, кто бы вздумал употребить силу. В этом смысле даны были и приказания 
клубистам и работникам; они должны были участвовать в манифестации без оружия и 
притом, не доходя до площади la Concorde, остановиться у Madeleine, но непредвиденное, 
всегда сопутствующее большой массе народа, выказалось здесь самым чудовищным 
образом и победило и погубило самих начальников всего дела.

Около [двух] двенадцати, часов, покуда Бастид своим вялым, едва слышным 
голосом излагал в Палате принципы, которым следует Правительство в иностранных 
своих сношениях, толпа народа со знаменами клубов и корпораций сходила по бульвару к 
Мадлен, крича: vive la Pologne! При первом взгляде на нее какое-то внутреннее 
предчувствие сказало мне, что она не разойдется миролюбиво. Я обогнал ее и в одном 
углу площади Madeleine увидел известного епископа галликанской церкви аббата Шателя 
под тенью домов на скамеечке, окруженного [огромной] множеством народа, которому он 
возвещал братство народов при оглушительных криках. Вскоре появился тут же генерал 
Куртэ, долженствовавший играть вскоре такую печальную роль, верхом, со своим 
штабом. Он с жаром говорил народу о реакции, которая поднимает голову, и объявлял 
себя другом парижской популяции. Одобрительные крики отвечали ему. В это время 
голова колонны уперлась в Madeleine. Куртэ ускакал к Палате. По программе следовало 
бы колонне остановиться здесь, но кто же может затормозить локомотив на полном ходу 
его? Колонна двинулась далее через улицу Royale к площади de la Concorde. Около 
Палаты собрано было довольно большое количество войска, мост к ней был перехвачен 
подвижной гвардией, в Тюльери стоял отряд национальной гвардии, и сбор бил по всему 
городу, но все эти силы были парализованы противоречащими приказаниями ближайших 
начальников, которые не знали, кого слушаться: Правительственную комиссию ли, 
президента ли Палаты, военного министра или генерала Куртэ? Главные начальники были 
в совершенном смущении, боясь взять на себя ответственность от стычки, и таким 
образом все были ниже обстоятельств. Посягательство на Палату удалось.

Колонна, как мы видели, направилась к площади de la Concorde с песнями и 
криками. В это время один [легион] отряд 2-го легиона национальной гвардии, созванной 
сбором, выступил на площадь с другой стороны. Работники, возбужденные опасностью, 
сжались в рядах и уже в виде провокации, вместо того, чтобы остановиться, пошли прямо 
на мост, ведущий к Палате. Куртэ, совершенно потерявшийся, ослабил отряд, его 
защищавший, и толпа в одно мгновение ока прорвала отряд, прошла мост и очутилась 
перед решеткой Собрания. Куртэ уже и тут приказал подвижной гвардии, собранной под 
перистилем, снять штыки с ружей, — путь был очищен таким образом. Уже в самих 
дверях встретили толпу Ламартин и Роллен, думая еще откинуть [толпу] ее назад 
нравственной силой, но ведь с февраля уже прошло много времени. Передние ряды 
процессии опрокинули ораторов и захватили Собрание.

Что произошло тогда в недрах республиканского Парламента, надо читать в 
рассказах очевидцев (в подробном отчете "Moniteur universel". Его сухой официальный 
рассказ восстановляет страшную картину в такой полноте, какой не достигнет самый 
живописный рассказ). Толпа ворвалась сперва в трибуны, потом множество людей, с 
опасностью сломать себе шею, спустилась из них по стенам в самую залу. Они сели на 
[пустые] первые попавшиеся места, а некоторые стали сзади депутатов, как бы для 
[исполнения] надзора за ними. У самой кафедры произошла драка между народом за 
знамя, причем Роллен получил несколько ударов концом его. Знамя это, наконец, 
передано квестору, который и держал его над Президентом. Кафедра, занятая Барбесом, 
Распайлем, Клемент Тома, Ледрю, которые, наконец, так сдавлены народом [захват], 
поместившимся на закраине ее обвода и на президентском и секретарском местах, сидя и 
стоймя, что некоторые из них делают неимоверные усилия удержаться на ней. Тома 
протестует против вмешательства народа и получает легкую рану в руку. Пот течет 
градом с лица ораторов, которые [хотят] умоляют об одной минуте тишины. Распайль 
[хочет] принимается несколько раз читать свои просьбы, приведенные нами выше, и в 
неслыханном шуме не может [дочитать] дойти до конца. Несколько слов Луи Блана, 
умолявшего народ не уничтожать собственного своего представительства и быть 
спокойным в силе, покрываются аплодисментами, но тишина не водворяется. Большая 
часть депутатов на своих местах; толпа кидается бить одного из них, спросившего, по 
какому праву Распайль на кафедре, и сдерживается другой толпой. Бесчисленное 
количество частных эпизодов, странных, неожиданных, поминутно волнуют толпу, а 
между тем вливаются в залу беспрестанно новые группы с знаменами и новыми криками. 
В зале делается нестерпимо душно. Многие депутаты кричат: "Отворите верхние окна! 
Отворите: мы задохнемся здесь!" Наконец, Бланки взбирается на закраину трибуны и 
усиливается водворить некоторое молчание, которому как Президент, так и депутаты так 
рады, что сами кричат: "Слушайте! Слушайте!", хотя Бланки не имеет права занимать 
место оратора. Бланки говорит, довольно умеренно о крайней необходимости пособия 
Польше и о выпуске из [ареста] тюрьмы арестованных, захваченных в Руане, о пособии 
народу, умирающему в нужде. В это время уже более 20 человек захватили кафедру. 
Ледрю возвышает свой голос и начинает: "Avec son admirable bon sens, le peuple de Paris ne 
veut pas etre trompe!" Тысячи голосов отвечают ему: "il l'est, il l'est deja, farceur!" В это 
время Президент, окруженный грозящим народом, пишет на клочках бумаги приказание 
не бить рапель и не созывать войска. Впоследствии он оправдывает этот поступок 
необходимостью спасения во что бы то ни стало депутатов, ибо отказ его мог быть 
сигналом их избиения. "По должности в парижской мэрии, — прибавил он тогда наивно, 
— я знал, что делаю. Мы играли в подобную игру с народом в течение двух месяцев". Три 
с половиной часа пропадает всякая надежда восстановить порядок, ибо случилась новая 
компликация.

Мы видели, что первые ряды манифестации прошли в Палату через перистиль, 
обращенную к площади и мосту de la Concorde. Остальные ряды [обошли] двинулись со 
своими знаменами в боковую улицу Bourgogne и сплошной массой остановились тут. 
Голова этой колонны стояла у задних ворот Палаты, обращенных к площади de la 
Concorde. День был неимоверно жаркий и душный. Я ходил между этими рядами людей, с 
загорелыми лицами, воспаленными глазами от зноя и вдвойне возбужденными: во-
первых, весенним солнцем, а во-вторых, вином, которое раздавили им начальники. Дико 
разносились по рядам республиканские песни. Подвижная гвардия [была] со стен 
[переднего] главного перистиля браталась с ними, раздавая ветви лип, сорванных в саду 
Палаты. На углу Площади Bourgogne в cafe l'Assemblee из открытых окон несколько 
народных трибунов поддерживали экзитацию речами, на которые ближайшие ряды 
отвечали страшными воплями. В одном окне я видел несколько поляков, кричавших: "vive 
la France et la Pologne!", и толстую польскую даму с каким-то орденом на груди, 
задыхавшуюся от жара и [беспрестанно] колебавшуюся в неописанной экзитации, [еще] 
вызвавшей у народа яростные аплодисменты. Заговорщики с ярлыками своих клубов на 
шапках вращались беспрестанно между рядами; странные слухи носились в них: 
говорили, что Палата объявила войну России, что Палата наложила подать на богачей и 
проч. Наконец, нетерпение массы росло вместе с действием солнца, речей, винных паров: 
голова колонны, сильно сдавливаемая напором задних рядов, уперлась в западные ворота 
и прорвала их. Некоторые полезли через [ряды] колонны. Здесь встретил их Куртэ и 
умолял [их] остановиться: они опрокинули его назад и очутились на дворе. Тут встретил 
их Луи Блан и увещевал удалиться: они выслушали Луи Блана, подняли на руки и 
потащили с триумфом в залу заседаний. Новое это наводнение довершило хаос, там 
царивший. Зала наполнилась одним ревом, в котором, однакож, можно было различить 
визг и хохот женщин, издыхавших в истерике в трибунах. Тут-то Барбес, снова 
появившийся на трибуне, в нечеловеческих усилиях [изложил Палате] успел выразить 
свои [новые] положения: "Je propose un impot force d'une million sur les riches". Говорят, 
при этом раздались голоса: "tu te trompes Barbes. Deux heures de pillage!" — "Je propose, — 
продолжал Барбес, — que l'Assemblee declare que le peuple a bien merite de la patrie et que 
celui qui fera battre le rappel soit declare traitre a la patrie".

Но уже большая часть членов Палаты покинула свои места и собралась в 
президентском доме, рядом с Палатой, принять решение в этих обстоятельствах. Гул 
царствовал свободно в зале Собрания, и бог знает, чем кончился [согласились споры], 
если бы Гюбер не объявил громовым голосом с кафедры: "Je declare qu nom du peuple 
francais que l'Assemblee Nationale est dissoute".

В одну минуту Президента и секретарей выпроводили в толчки при криках: "Allez-
vous en, tas de canaille que vous etes!" Послышались вопли: "В Ратушу! aux armes! aux 
armes!"

Барбес был увлечен в Ратушу составлять новое Правительство. Говорят, он упал в 
обморок от разнородных ощущений, перешедших через его душу и в эти немногие часы. 
Но — удивительно! Казалось, судьба только и ждала этого последнего акта народного 
сумасшествия, чтобы изменить вдруг всю картину с быстротой почти театральной.

Это было в 4 часа. В четыре часа площадь de la Concorde, бульвары, буквально весь 
город стал покрываться вооруженной национальной гвардией, которая направилась к 
Палате, более по собственному порыву, чем вследствие призыва. Между тем, члены 
[Собрания] Палаты, собравшиеся в президентском доме, уже призвали на площадь 
ближайшие батальоны подвижной и национальной гвардии. Около Палаты сделалось 
неимоверное движение штыков — и в пять минут Палата была очищена от народа. 
Собрание снова вступило в свои права и открыло заседание. При этой реставрации 
Правительства гнев раздраженной национальной гвардии пал на старика Куртэ, у 
которого сорваны были генеральские эполеты начальника и брошены ему в лицо. Он сам 
едва спасся от неминуемой смерти в ватер-клозете. Прибытие Луи Блана подало новый 
повод к новым расправам: несколько человек бросились на него, ломали ему руки, 
вырывали клочки волос, и только с помощью своих сотоварищей, Ларошжаклена и др., 
успел он, изорванный и избитый, спастись в зале заседания, где появление его было 
приветствуемо ропотом, но где он сказал несколько слов в пользу сотоварища своего 
Альберта, увлеченного в Ратушу, слова, тем более великодушные, что они произнесены 
были после истинного насилия и ввиду возможности нового. Между тем Ламартин при 
барабанном бое вооруженных граждан и восторженных криках говорил: "Honte a ces 
miserables insurges qui ont voulu plonger le pays dans le deuil и проч. Dans un moment pareil 
la place du gouvernement n'est pas dans le conseil, elle est a votre tete, dans la rue, sur le champs 
meme de bataille".

Множество голосов ответило: "Et nous aussi, nous aussi, nous irons sur le champs de 
bataille".

Ламартин и Ледрю Роллен вышли из Собрания и верхом отправились в Ратушу в 
сопровождении нескольких членов Палаты и бесконечного количества народа, везде 
встречавших их с энтузиазмом.

Там точно такой же оперной переменой декораций все было кончено. Едва только 
успели Барбес, Альберт и свита их опрокинуть генерала Рея, защищавшего Hotel de Ville, 
войти в него и составить листы нового Правительства [следующим образом], выкинутые 
ими из окошек и гласившие, что членами его назначаются: Барбес, Луи Блан, Альберт, 
Л<едрю>-Роллен, Распайль, Пьер Леру, Торе (мэром Парижа), а Коссидьер утверждался в 
префектуре полиции, как настоящий мэр Мараст из отдаленной комнаты Ратуши 
призывает 3 легиона национальной гвардии, несколько артиллерийских рот, и оба главы 
инсурекции были захвачены [почти] просто руками вместе с сотней других человек. 
Ламартин и Ледрю-Роллен [приехали] явились только для провозглашения эффектных 
речей, ибо Мараст уже послал рапорт об освобождении Ратуши в Собрание. Замечательно, 
что Барбес не хотел быть в Пра<вительст>ве вместе с Бланки и исключил его из списка, 
что по какому-то предчувствию Беранже во второй раз [подал] умолял [об отставке] в этот 
самый день Собрание уволить его от обязанностей депутата и получил отставку. Локордер 
просил о том же на следующий день, испуганный важностью и опасностью депутатской 
роли. Вечером этого замечательного дня Порталис (генеральный прокурор Республики) 
потребовал у Собрания арестовать членов его: Барбеса, Альберта, Куртэ, для суда и, 
разумеется, получил его, а Гарнье-Пажес [возвестил арестацию Распайля, Собрие (сей 
последний был захвачен национальной гвардией и избит) и по ошибке Бланки и Гюбера, 
которые арестованы были гораздо позднее. Вместе с тем он объявил намерение 
Правительства уничтожить революционных стражей префектуры — полиции, 
монтаньяров, лионцев и проч., назначить генералом национальной гвардии Клемента 
Тома, отличившегося своим сопротивлением инсурекции и распорядительностью в 
подавлении ее, а также] возвестил намерение Правительственной комиссии закрыть 
клубы, собиравшиеся, так сказать, с оружием в руках: "En ce moment, — сказал он, — 
notre devoir est de pourvoir au besoin d'une repression severe; ceux qui ont conspire sont 
emprisonnes (tres bien, tres bien). Le droit de reunion est sacre, mais les clubs qui deliberent en 
armes et qui parlent ouvertement d'attaquer dans cette assemblee les veritables souverains du 
pays, ces clubs seront dissipes (bravo). Nous voulons la Republique honnete, ferme et moderee 
(Applaudissements)".

Ночью город был иллюминирован, и прокламацией мэра, квестора, Собрания и 
Правительственной комиссии возвестили народу как свершившееся посягательство на 
свободу Собрания, так и быстрое ее восстановление.

Разумеется, негодование буржуазии, уже довольно грубо выразившееся в насилии 
над отдельными лицами, не могло утихнуть тотчас же. Отряд ее арестовал на набережной 
d'Orsay Собрие тоже не без сильных и позорных оскорблений, а потом часть какого-то 
легиона окружила его укрепленный дом в улице Rivoli с находившимся там гарнизоном. 
Гарнизон, разумеется, сдался, несколько лиц по крышам перелезли на балкон дома, а 
оттуда в самые бюро, где состоялась и печаталась известная "Commune de Paris". Все 
было опрокинуто, разбито и захвачено; между прочим, найдено было там несколько 
проектов прокламаций, несколько законов вчерне, довольно грубых, о разделе 
собственности, план составления комитетов общественного спасения и доброе количество 
ружей и военных снарядов. На другой день знаменитый этот дом стоял пустой, со стражей 
из национальной гвардии, с разбитыми окнами, с оторванными ставнями, а разоренная 
"Commune de Paris" порывалась еще продолжать свое существование, но злостный тон ее 
уж очень походил на бессильный гнев, ребяческое ругательство, она рушилась.

Второй, почти формальной осаде, подверглась префектура полиции на другой день 
16 мая. Дело было в том, чтоб обезоружить республиканскую стражу ее, монтаньяров и 
проч. и все другие корпуса, которые служили инструментом в руках Коссидьера, 
признавали в Республике одного его, состояли помимо намерения самого 
Пра<вительст>ва и уже раз в прошедшем месяце испытали нечто вроде атаки от 
национальной гвардии и подверглись переформированию. Задача состояла в том, чтобы 
распустить их окончательно. После многих переговоров цель была достигнута без 
пролития крови: республиканская гвардия покинула префектуру, притом в ту самую 
минуту, когда Коссидьер защищал ее и собственное свое поведение в начале революции в 
Собрании. Коссидьер сказался больным на день 15 мая и находился, таким образом, в 
сильном подозрении [касательно] если не касательно участия в заговоре, то по крайней 
мере в преднамеренном бездействии. Он оправдался чрезвычайно бойко и с каким-то 
наивным добродушием, оправдывающим данное ему название Тайлерана демократии. Он 
объяснил спокойно Палате, что еще вскоре после 16 апреля он требовал арестации Бланки 
[и не получил] у Пра<вительст>ва и не получил его, что [Париж ему обязан] после этого 
вся его роль состояла в одном — сдерживать народные страсти посредством потачки им, 
что, таким образом, Париж ему обязан своим спасением 15 мая, ибо по его настоянию 
манифестация явилась в Палату без оружия, что с самого февраля месяца, лишенный всех 
материальных средств, он [играл] исполнял обязанность медиятора между всеми 
партиями в префектуре, стараясь убить анархию анархией, и на это употреблял именно 
самые отчаянные головы, образовавшиеся корпуса под разными именами. Он умолял 
Палату дать им законное существование, ибо теперь они могут быть самыми верными 
охранителями порядка. Он показал Палате, как его хладнокровием, расчетом, уступкой 
спасены были люди и собственность тотчас после революции: "J'ai fait de l'ordre avec le 
desorde", — сказал он. Что касается Собрие, его стражей и военных снарядов — и те, и 
другие, по уверению Коссидьера, даны были ему с ведома Ламартина и всего Временного 
правительства. Это было правда; Пра<вительст>во боялось тогда еще монархической 
реакции и держало Собрие как цепную собаку, долженствующую предостеречь смелых 
воров лаем своим. Речь Коссидьера отличалась необыкновенной живописностью при 
безыскусственности выражения, таким смешением [ума] практического ума, 
оригинальности и [проницательности] и вместе эстетической свободы, что ей 
подчинилась вся Палата. Он делался вдруг человеком всех партий: буржуазии — за 
спасение от грабежа и пожара, пролетариата — за свой народный язык и демократические 
убеждения. Когда он потом (после распущения национальной гвардии) подал двойную 
отставку от депутатства и от префектуры (заменен он был на последнем месте довольно 
незначительным лицом, г. Труве-Шовеленом), и те и другие послали его снова в Собрание 
большинством голосов. Между тем, в это же самое заседание Гарнье-Пажес возвестил 
Собранию заключение в крепости Vincerines Барбеса, Альберта [и др. арест], Собрие, 
Распайля и по ошибке арестацию Бланки и Гюбера, захваченных в Париже гораздо 
позднее; закрытие опасных клубов (клуба Барбеса, клуба Бланки, клуба Распайля, des 
droits de l'homme в passage Moliere, причем национальная гвардия из окрестностей, 
пришедшая в большом количестве на помощь Парижу, встречена была в темном зале 
клуба двумя выстрелами и перестреляла в ужасе самое себя, осталось [7] 2 человека 
убитых и 3 раненых на месте). Гарнье извещал еще о прибытии в Париж войска, 
назначении Клемента Тома генералом национальной гвардии, распущении корпусов 
монтаньяров, лионцев и проч. и заключил речь, прося у Палаты доверенности: "Nous vous 
prions de nous laisser agir et de nous donner le temps necessaire d'agir. Nous ne prendrons de 
repos que quand nous aurons donne satisfaction au besoin d'ordre qu'eprouve toute la population 
et que nous aurons garanti la securite necessaire pour assurer le travail (Bravos prolonges). La 
plus grande mesure financiere que nous puissions prendre — c'est ' le travail par la securite et par 
l'ordre. Vous pouvez compter sur nos efforts, comme nous comptons sur votre confiance. 
(Applaudissements)".

Действительно, после того, как экзальтированная партия так безумно и так нелепо 
сама отдалась в руки своих врагов, можно было думать, что Правительство, 
освобожденное от этой важной помехи, пойдет твердым шагом к исполнению своих 
планов, какими бы они ни были, что физиономия его выразится ясно и определенно, но 
вместо этого почти с этой минуты начинается совершенный правительственный хаос, 
немощь и бессилие, порождающие бунты почти каждый день, кончившийся такой 
неслыханной резней в Париже, какой, может быть, не представляет история 
междоусобных войн. Причина всего этого до сих пор еще тайна, как многое другое в этой 
революции. Скажем, что знаем.

Первая причина [которая выказывается], выказавшая тотчас же, заключалась в 
недоверии Палаты к Правительственной комиссии, которую сменить, однакож, она не 
могла. Палату, видимо, беспокоило темное подозрение если не об участии Комиссии в 
происшествиях 15 мая, то по крайней мере двойственность ее поведения, ее выжидание 
происшествий и слабость принятых мер. Все знали, что со многими из арестованных 
члены Комиссии имели близкие отношения. Комиссия, со своей стороны, опасаясь, чтобы 
победа, одержанная над анархистами, не откинула Собрание в реакцию, наблюдала за ним 
и, видимо, удерживалась от энергических мер, ею самою возвещенных. Образовался род 
немой, сильной вражды между ними, полной недоразумений, в которых терялись силы 
обоих. Через неделю ясно [всем] было, что правления Франции не существует: стали 
образовываться заговоры партии движения, расчеты монархической партии, наконец, 
даже виды бонапартистской партии Луи Наполеона. Популярность Ламартина, еще весьма 
сильная 15 мая, вдруг упала: через неделю уже никто не считал его правительственным 
человеком, как он сам с удивлением сознался в своем журнале "le Bien public", а равно не 
сомневался в бесцветности и слабости самого Правительства.

Чтобы дать некоторое понятие об этом странном поединке двух властей, не 
смевших вступить в явную борьбу и опасавшихся победы как несчастия, стоит привести 
несколько заседаний, полных придирок и невыговоренной вражды к Комиссии. Так, в 
заседании 17 мая Правительство требовало для [своих мер] препозиций своих 
немедленного обсуждения (discussion d'urgence), а Палата хотела их подчинить общему 
регламенту, повелевающему все препозиции членов своих, признанных нужными, 
обсуждать через 24 часа. Вышел парламентский бой, в котором наговорено было много 
жестокого с обеих сторон и кончившийся тем, что Палата приняла amendement Жюля 
Фавра, гласившую, что параграф регламента не относится к препозициям, 
представляемым на обсуждение Правительственной комиссией. Флокон, неумолимый 
Флокон, сказался в этих прениях, как и во многих других, самым жарким партизаном "du 
pouvoir central, unitaire, fort, capable de faire face aux factions du dedans et a nos ennemis du 
dehors", к удивлению всех своих демократических собратьев и даже сотрудников 
"Реформы". Так министерство меняет людей! На следующем заседании 18 мая еще было 
хуже. Дело состояло в том, чтобы составить благодарственную прокламацию от имени 
Собрания всей Франции за ее готовность к защите Парламента. Г. Берар ввернул тогда в 
проект прокламации, им составленный, между другими фразами следующую: "Sans 
menaces extraordinaires, sans lois d'exception, nous aneantirons leurs (анархистов) odieuses 
esperances; il n'y aura pas d'autre reaction que la fermete de tous les pouvoirs: le pouvoir 
executif, exerce avec vigueur et unite, ne pactisera pas avec le desordre".

Эта прокламация встречена была сильными аплодисментами и только по сильному 
сопротивлению левой стороны, уже находящейся в необходимости bon-gre, mal-gre 
поддерживать Комиссию, борющуюся с реакцией, отослана до завтра, и тогда изменена 
совершенно с выключением оскорбительной фразы, направленной против 
Пра<вительст>ва. Самый жаркий [прения] и обидный спор встретила Правительственная 
комиссия при рассуждении о декрете, которым [Палата] просила Палату предоставить ей 
право не участвовать в прениях, не присутствовать в собраниях, отвечать только на 
настоятельные требования Парламента, а главное вручить ей защиту [Парламента] его. 
Последнее требование встретило неимоверную бурю, все коварные подозрения поднялись 
с новой силой, и только уступка Ламартина [заседание 30 мая], объявившего, что 
Президенту Палаты в силу прежнего регламента остается право собирать войско по 
благоусмотрению и только распоряжаться его действиями препоручается исполнительной 
власти. Декрет прошел, несмотря на оппозицию партии Барро и многих политических и 
умеренных республиканцев: Комиссия еще была необходимостью. Тотчас после этого 
заседания Комиссия опубликовала оправдательный акт, в котором показывала, что 
накануне 15 мая все военные меры предосторожности были ею приняты и только по 
разным недоразумениям не приведены в исполнение начальниками, притом Коссидьер 
обвинялся ею в двойственности поведения и в странной своей болезни, 
воспрепятствовавшей ему участвовать в совещаниях Комиссии. Коссидьер отвечал 
другим актом, в котором со своей стороны показывал, что все известия о заговоре были 
им переданы вполне Комиссии, но что Комиссия отвергла и всегда отвергала 
решительные меры, им предлагаемые в подобных случаях для уничтожения 
инсурекционных планов. Оба эти акта только еще подтверждали в мнениях Палаты 
излишнюю снисходительность Комиссии к заговорщикам. Это зашло даже так далеко, что 
один член мог предложить без особенного волнения в Парламенте — составить комиссию 
для пересмотра всех декретов старого Временного правительства, начиная с 24 февраля. 
Палата отвергла.

Но отвергнув формально предложение, она предоставила делать то же самое по 
частям своим комитетам. Еще 13 мая сверх комиссий, случайно назначаемых, назначалась 
постоянная комиссия для составления государственной конституции (членами ее 
выбраны, под председательством Одиллона Барро, Корменен, Мараст, Ламенэ, вскоре 
выбывший по собственному желанию, Вивьен, Токвиль, Дюфор, Мартин, Вуаре, 
Когнорель, Карбон, Турре, Бетмон, Дюпен, Волабель, О<диллон> Барро, Пажес (из 
Ариежа), Дорнес, Виктор Консидеран). Кроме своих ежемесячных объявляемых бюро, 
Палата еще составила 15 комитетов для приготовления законов по всем частям 
управления с равным числом членов (по 60) в каждом, в следующем порядке: "1) Comite 
du travail, 2) de la justice et de la legislation, 3) des cultes, 4) des affaires etrangeres, 5) de 
l'instruction publique, 6) de l'interieur et des arts, 7) de l'administration departementale et 
communale, 8) du commerce et de l'industrie, 9) de l'agriculture et du credit foncier, 10) de la 
marine, 11) de la guerre, 12) de l'Algerie, 13) des finances, 14) des travaux publics, 15) de la 
legislation civile et criminelle".

По обстоятельствам, важнейшим из этих комитетов был уже не иностранных дел, 
как это, вероятно, бы случилось в предшествующее царствование, а комитет работ с двумя 
своими сателлитами: комитетом финансов и публичных работ. Все эти комиссии, бюро, 
комитеты в продолжение всего месяца выработали [один] только один существенный 
закон и одну важную меру. Какая разница с Собранием 89 года и Конвентом! Закон 
состоял в [новом установлении] преобразовании установления des Prudhommes (мировых 
судей между работниками и патронами) и предложен был Флоконом. По смыслу его 
каждый промышленный город имел несколько судей des Prudhommes с равным 
количеством в каждом патронов и работников, причем последние выбирают первых, а 
первые выбирают последних. Все спорные пункты между фабрикантами и 
ремесленниками [предлагаются] разрешаются одним из таких судов, смотря по 
индустрии, миролюбиво и без (неразбор.). Мера состояла в назначении следствия по 
всему лицу государства для узнавания в каждом кантоне его состояния земледелия и 
мануфактурной промышленности, отношения фабрикантов к работникам, количество их, 
нравственное положение [выгоды], величину задельной платы, способы, которыми кантон 
располагает, его еще не тронутые богатства и проч. Следствие должно производиться в 
главном месте каждого кантона комиссией из равного числа патронов и работников, 
причем каждая индустрия должна иметь выборного представителя и все они состоять под 
председательством мирового судьи (juge de Paix). Остальная работа Палаты состояла в 
нескольких законах частного интереса, во временном изгнании фамилии Луи Филиппа, в 
политических прениях, а особенно в бесчисленном количестве предложений, проектов, 
мыслей, которые в странном, хаотическом беспорядке стремились выразить каждый на 
трибуне из 900 членов Палаты. За этим разумеется, следовали отсылки в комитеты, 
опровержения, споры, хохот и, наконец, путаница, часто кончавшаяся насильственным 
прекращением заседания. Этот властительный Парламент походил весь месяц на странное 
зрелище разнородных сил, сшибающихся между собой и отбегающих назад, еще в 
бессилии создать какое-либо тело. Только три знаменитые комитеты, упомянутые нами, 
выказывали довольно ясно сопротивление тому слабому оттенку правительственного 
социализма, который находился в министерстве и был им получен в наследство от 
февральского Пра<вительст>ва, составлявшего теперь Commission du pouvoir executif.

Разумеется, первые подпавшие действию комитетов были министерство финансов 
— Дюклер и публичных работ — Трела. Оба они в короткое время своего управления 
оказались, может быть, неспособнейшими министрами, какие когда-либо были, а главное, 
оказались простыми орудиями неясных мыслей Правительственной комиссии. Первый из 
них, ученик Гарнье-Пажеса, сберегает, как святыню, его мысли [об умеренном участии] о 
праве государства завладеть большими предприятиями, как-то: железными дорогами, 
общественными застрахованиями и проч., и о необходимости пошлины на доходы. Он 
был поддерживаем, по обыкновению, "Nationa'лем" и сильно опровергаем "Journal des 
debats". Дюклер имел удовольствие видеть, что налог в 45 сантимов Гарнье-Пажеса был 
подтвержден комитетом финансов и что предложения независимых социалистов 
(фурьеристов) — о земледельческом банке, колонизаторов — об обращении работников к 
земледелию и проч. были иронически отсылаемы Палатой в разные комитеты, но он имел 
удовольствие видеть, что его собственный правительственный социализм, последний 
[отклик] голос теории о вмешательстве государства в предприятия, остававшийся еще в 
правлении после уничтожения Люксембургской комиссии, был враждебно принят 
комитетом финансов. Еще 17 мая внес Дюклер проект о выкупе железных дорог. Он 
разделял их на несколько категорий: дороги конченные, дороги, производящие работы, 
дороги, оставившие их. Для выкупа первых он предлагал определить ценность их акций 
[средним числом], взяв среднее число между тем, что они стоили за 6 месяцев до февраля 
на бирже и что будут стоить 6 месяцев после февраля там же. Это казалось ему 
единственным способом соединить право государства с уважением к частной 
собственности. Вместе с тем Дюклер объявлял, что выкуп железных дорог есть 
краеугольный камень новой финансовой системы, которую он вскоре представит Палате и 
которая должна не только покрыть весь долг Республики, но изменить совершенно всю 
систему налогов, кредита, работы. Это было названо в насмешку — секретом Дюклера. Но 
с представления проекта о выкупе прошло несколько недель, а система не показывалась. 
Бюро и два комитета, разбиравшие проект, по обыкновению, колебались между неохотой 
признать необходимость проекта и опасностью ниспровергнуть Правительство отказом. 
Между тем, разумеется, компания железных дорог кричала о грабеже собственности, 
свершаемой во имя государства, а социалисты, наоборот, кричали о грабеже 
собственников, свершаемой во вред государству. Это безобразное, вялое преследование 
меры чисто республиканской и столь же [незначительный] нерешительный отпор 
окончательно спутывали все партии, не знавших, чего надеяться и ожидать. Беспорядок 
был довершен, когда в заседании 2 июня (пятница) Билло от имени комитета финансов 
объявил, что его [состояние] комитет, после долгих изысканий, находит состояние 
отечественных финансов в самом дурном положении и не имеет никакого доверия к 
бюджету, представленному временным Правительством 8 мая (см. выше). Не только 
нельзя ожидать 11 миллионов остатка в 1848 году, как возвещал бюджет, но все цифры 
доходов им так преувеличены, что в конце 1848 должно непременно следовать 
банкротство. Новые меры бюджета не дадут и половины того, что возвещено. Так, налог в 
45 сантимов должен был произвести 160 миллионов немедленно, которые и помечены в 
бюджете, а к 10 мая было только в 34 миллиона, и проч. и проч. Комитет предлагает 
вследствие того, как единственную меру — поднять кредит доверия к промышленности — 
весь текущий долг (dette flotante), самый опасный и тяжелый, как мы видели, состоящий 
из 867 м., которые могут быть всегда потребованы сполна кредиторами, обратить в 
постоянный долг. Для этого следует капитал des dons du Tresor, des caisses d'epargnes, 
составляющий собственно текущий долг, превратить в пятипроцентную ренту на 
государство [считая каждый билет по текущему курсу], но с условием считать 5 на 70 по 
биржевому курсу, а не 5 на 100, как сделало Временное правительство, помимо всякой 
справедливости. Государство при этом выигрывает в будущем все то, что теряет [теперь] в 
настоящем, и вместе с тем этой простой мерой отстраняются все хитростные и лживые 
проекты как Гарнье-Пажеса, так и Дюклерка.

Дюклер умолял Палату прежде решения подождать его собственного бюджета, 
заметив, что вмешательство комитетов в управление грозит изменением всей 
конституции: "Je ne voudrais pas me servir d'une expression trop forte, mais il y a la une 
usurpation".

Он был прерван гневным шумом Палаты, и, однакож, были правы комитеты, по 
существу своему всегда стремясь стать на место Правительства, а теперь у них было еще и 
затаенное намерение.

С г. Трела, министром публичных работ, было еще хуже, но в его отношениях к 
комитетам работ поднимается уже страшный инсурекционный вопрос, вопрос о 
национальных мастерских.

17 мая Трела требовал кредита от Палаты для производства многих работ по 
каналам, дорогам и проч. и 3 миллиона для национальных мастерских, сознаваясь притом, 
что работы, производимые ими, действительно [слабы] ничтожны и что все старание его 
будет обращено для приведения в соразмерность издержек государства с пользою, какую 
[должны] вправе ожидать от них. Палата, с согласия комитета, подтвердила кредит, 
поручив, однакож, министру неутомимо преследовать свою благую цель. Со всем тем в 
недрах комитета уже ходили мысли о совершенном распущении мастерских. [Эти 
мастерские, составленные] Временное февральское правительство, образовавшее их ввиду 
крайней необходимости, полагало, что число [их] государственных работников [в них] не 
превысит 13 тысяч; но оно уже превосходило 100 т. в начале мая, когда прием [в них] в 
мастерские был остановлен. Временное правительство думало притом образовать из них 
готовую на всякий случай республиканскую армию, подчинив работников военному 
распорядку, распределив на бригады, роты, но эта сильная организация образовала из них 
страшный корпус у самых ворот Парижа — и только. Наконец, Правительственная 
комиссия, сознавая опасность мастерских и видя притом существование их совершенно 
бесполезно для государ<ственных> работ, останавливает решительно все частные — 
вознамерилось принять некоторые меры, требовавшие великой осторожности, долгого 
времени и легкой руки. Тут и встретило оно комитет работ и Палату, требовавших 
немедленных энергических мер для ослабления корпуса, который поедает 
государственный бюджет, не возвращая ему ничего, но который имеет за собой важное 
право: отсутствие настоящих дельных работ, голод и, наконец, законную надежду 
изменения отношения трудящегося класса к капиталу, к фабрикантам и патронам. Это 
обещала ему торжественно февральская революция.

Самый проект Дюклера о выкупе железных дорог соединялся в мысли 
Пра<вительст>ва с [целью] затаенной целью иметь в своем распоряжении большие 
государственные работы для занятия если не национальных мастерских, то по крайней 
мере всех тех работников, которые страдают от остановки разных индустрий (chomage). 
[Эта цель социальна] План чисто социальный, но как он, так и меры, придуманные для 
[роспуска] постепенного роспуска мастерских, разрушались перед постоянным 
требованием Собрания. Еще 21 мая депутат С. Ром показывал анархию в распределении 
задельной платы работникам, причем часто один и тот же человек получает двойную 
плату, и многие, совсем не нуждающиеся, тоже получают ее и проч. Трела, ссылаясь на 
комиссию, которую он составил при своем ми<нистерст>ве для разбора всего дела, 
просил Палату ждать ее документов. 25 мая Леон Фоше, заклятый враг всякого 
социализма и по инстинкту ненависти чувствующий, что в мастерских лежит гонимый им 
принцип, сложил на бюро Палаты предложение открыть министру публичных работ 
кредит в 10 миллионов для земельных работ по дорогам Страсбургской, Ронской и проч. и 
туда направить [всех] или в их департаменты всех работников [живущих в Париже], не 
имеющих постоянного жительства в Париже. Когда 28 мая он стал развивать свое 
предложение, тон его речи был замечательнее самого предложения: никто еще так не 
говорил о работниках с февраля месяца: "Les ateliers nationaux, — сказал он, — ...sont 
devenus une veritable plaie... les ateliers absorbent 240,000 f. par jour, 66 millions par an... some 
egale, a un million pres, a celle que, dans d'autres circonstances, la monarchie a consacree en 
1845 a la grande ?uvre des chemins de fer. Voulez-vous savoir ce que l'on obtient en retour de si 
immenses sacrifices? Voila trois-mois que l'on travaille au Champs de Mars, vous avez vu quel 
immense cloaque on en fait".

Говоря о духе, царствующем в мастерских, он прибавил: "les entrepreneurs de 
conspirations croient n'avoir qu'a se baisser pour y trouver complices (sensation)... De l'oisivete 
au desordre il n'y a qu'un pas, le cabaret remplirait bientot les habitudes de la famille et les 
ouvriers descendraient a l'etat de proletaire en attendant qu'ils devinssent des bandes pretoriennes 
au sein de la Republique... (tres bien) II est temps de dissoudre les ateliers nationaux... Vous ne 
voudrez pas que le peril continue de menacer l'ordre en meme temps que nos finances et notre 
industrie; vous ne permettrez pas que l'on transforme les ouvriers de la capitale en lazzaroni".

Речь была покрыта одобрительным говором Палаты, к которому присоединился и 
комитет работ в лице своего докладчика Falloux. Он сказал: "La proposition que le citoyen 
Faucher vient de developper avec une autorite qui lui est propre et que nul ici ne conteste occupe 
depuis plusieurs jours le comite des travailleurs. Je demande donc qu'elle lui soit renvoyee".

25 мая Фаллу явился [от имени комитета] с декретом от имени комитета работ. [Он 
внес предложение] Речь, им [произнесенная] прочитанная и составляющая изложение 
причин [на поверку], побуждающих к декрету, была очень искусно составлена и 
отличалась умеренностью [протестации]. Комитет заверял работников в своей 
попечительности о пользе их, готовности на все пожертвования, согласия с правом 
государства и с их частным правом, обещал в будущем множество законов, которые 
выведут их в широкую гражданскую жизнь и дадут им средства для взаимной ассоциации, 
народного обучения детей их и помощи работникам, изувеченным и престарелым. Он 
говорил: "l'humanite, hatons'nous de le dire, a les memes droits aujourd'hui qu'au jour meme de 
l'avenement de la republique. L'interet du travailleur est sacre pour l'Assemblee Nationale 
comme pour la commission executive, et l'avenir ne peut que developper encore les pensees de 
devouement fraternel qui nous sont communes. Mais c'est pour aller jusqu'au bout de cette voie, 
que nous ne pouvons consentir a nous laisser egarer des nos premiers pas".

Потом, пересчитав всю неправильность и безобразие нынешнего существования 
мастерских {Издержки государства по счету комитета возвышаются только на эту greve 
permanente et organisee, как сказал Фаллу — до 170000 фр. в день, 45 миллионов год.}, он 
предложил следующий декрет от имени комитета: "Considerant que le travail des ateliers 
nationaux du departement de la Seine est devenu improductif, que son maintien dans les 
conditions actuelles serait en contradiction avec une bonne administration de la fortune publique, 
avec le retour de l'ordre et la reprise des operations industrielles ou commerciales, qu'il 
constituerait une aumone deguisee et que le plus grand nombre des travailleurs inscrits aux 
ateliers nationaux reclament eux-memes le moyen de gagner librement leur existence, et refusent 
de prelever plus longtemps sur la fortune publique des deniers qui n'appartiennent qu'aux 
orphelins, aux infirmes et aux vieillards, decrete:".

Поденная плата изменена в задельную (a la tache), открывается кредит для дельных 
работ как государственных, так и частных, наконец, работники, не принадлежащие 
Парижу, отсылаются в свои департаменты на казенный счет. Когда на другой день декрет 
был представлен на обсуждение Палаты — умеренность комитета не нашла 
подражателей! Страсти фабрикантов, патронов, собственников и работников сделали из 
рассуждения желчный спор, который хорошо отражал элементы ненависти и антагонизма, 
находившиеся в самом обществе. Депутат Севестр (Sevaistre) от фабрикантов прочел речь, 
в которой изъяснял, как праздные работники государственных мастерских ходят по 
частным фабрикам и останавливают в них работы, как в недавнее время великолепные 
заказы из Италии и Франции были отвергнуты французской индустрией именно по этой 
причине и как на конце всего этого лежит гибель государства и гибель самого 
трудящегося класса. Депутат Мишо (Michaud), работник, ответил: "Ce langage est bien 
celui d'une chef d'industrie, celui-la n'a jamais senti les douleurs de l'ouvrier... Je ne nie pas qu'il 
n'y en ait pas eu (d'ouvriers, qui avaient refuse le travail) — mais ce n'est pas une raison pour 
jeter un discredit, un blame sur les ouvriers en masse".

Г. Грандин (Grandin) [работник, сделавшийся фабрикантом], другой богатый 
фабрикант, превзошел двух первых в увлечении, как часто бывает с выходцами (parvenu), 
ненависть его еще [была] сильнее к классу, из которого он вышел: "il y a des meneurs, — 
сказал он, — qui speculent sur le desordre et sur l'agitation (tres bien!) Il y a un gouvernement 
place entre l'ordre et l'emeute, qui dit aux partisans de l'ordre: comptez sur moi! et qui en meme 
temps, dit a l'emeute: ayez confinance, je suis pour vous! (Violents murmures)... Dans cette 
assemblee, il y a d'excellentes intentions, mais une disposition dangereuse a laisse faire ou plutot 
a attendu que les choses se fassent d'elles-memes. Il faut cependant en finir, il faut que cette 
situation ait un terme (oui, oui). Un grand nombre de manufacturiers en sont a ne plus savoir ou 
reposer leur tete. Apres avoir mange leur derniere obole et meme l'obole qui leur avait ete 
confiee, ils se voient menaces, leur surete est compromise; telle est la situation que vous leur 
avez faite. Encore une fois, cela ne peut pas durer (vive sensation)" {Грандин в речи своей 
намекнул на письмо, найденное у Бланки и в котором какой-то тайный друг одобряет план 
этого заговорщика разорить буржуазию, если не новыми социальными теориями, то 
вечной смутой на улице, которая уничтожит торговлю, кредит и все дела. Письмо это 
крепко отзывается рукою агента Луи-Филиппа и по многим причинам весьма далеко от 
достоверности. Бланки был только арестован в конце этого месяца. Он доставил себе 
удовольствие написать, покуда скрывался, два иронических насмешливых письма над 
Пра<вительст>вом и полицией его, какие он вообще писать мастер. Арестован он был на 
улице (неразборчиво) № 14 комиссаром потом, в то время, как садился за стол с 
Лакамбром и Флоттом, успевшими скрыться однакож. Он и тут не изменил своему 
демоническому характеру и саркастически сказал комиссару: "Вот, г. Ион, вы часто 
арестовывали республиканцев при Лудвиге-Филиппе, пришлось вам арестовывать 
республиканца и при Республике". Знаменитый повар, коммунист Флотт. заменявший в 
прошедший месяц вооруженную greve всех парижских поваров и отличавшийся клубной 
яростью, арестован был в улице St. Honore, № 26. Несколько лиц, принадлежавших к 
мерии 12 легиона, в котором, как известно, Барбес был полковником, были также 
посажены в Conciergerie после 15 мая, в том числе помощник мэра Боке, энтузиаст 
Барбеса, за раздачу патронов в этот знаменитый день подозрительным людям и 
препятствия, какие он выдумал, чтобы не исполнять приказания, полученного им из 
Ратуши — бить сбор национальной гвардии в своем округе. Боке я знал лично — 
прекрасный человек, для которого не существовало никаких политических затруднений; 
"nous les tuerons", — говорил он о всех врагах как Республики, так и социализма. Он сидит 
в тюрьме до сих пор.}.

Так, эти три человека выразили враждебные станы, поставленные современностью 
в [каждом] всяком европейском государстве. Между тем министр публичных работ 
[Трела] печальным своим голосом, полным истинного добродушия, старался убедить, как 
взаимные их нападки несправедливы. Он своей честью клялся, что масса работников 
желает истинного труда, представлял многие черты их великодушия, благородства, 
прочел даже манифест большинства работников национальных мастерских, которым они 
заверяли министерство в своей привязанности к Республике и в уважении их к 
общественному спокойствию. Вместе с тем он обещал Палате свои проекты новых, 
серьезных работ и распределения [трудящихся] ремесленников на разных пунктах. Декрет 
комитета, однакож, прошел огромным большинством голосов, и исполнение его, 
разумеется, возложено было на Трела. В том-то и состоит вся задача. [Трела встретил 
сопротивление уже.] Через неделю после своего вступления в министерство Трела 
встретил уже сопротивление в простом намерении узнать истинное число работников в 
мастерских, которое определительно никто не знал, и должен был прибегнуть для 
достижения этой цели к странной мере — похищению начальника мастерских, г. Эмиля 
Тома. Этот молодой человек [недавно выпущенный], воспитанник Политехнической 
школы, поселился в прекрасном парке Моисеан вместе с друзьями своими и матерью. Там 
образовалось у них нечто вроде отдельного (неразборчиво). Тома, посредством своих 
агентов (делегатов от бригад), посредством особенного клуба (club des delegues centraux), 
посредством, наконец, товарищей, успел сделаться чем-то вроде князька. Он берег 
документ о мастерских при себе, требовал от казны денег по [простому] собственному 
назначению, не подлежащему поверке, и когда меры Исполнительной комиссии и 
министерства Трела, видимо, стали склоняться к уяснению дела и подчинению его всем 
формальностям служебным, он [взял] принял методу сопротивления, истинных и 
выдуманных затруднений, протестаций и неохотного исполнения приказаний. 
Действительно, прекрасное социальное положение [грозило], добытое им в марте, грозило 
падением.

Человек этот показался министру Трела так опасен, что он приложил к нему 
венецианскую меру предупреждения государственных преступлений. Вечером 26 мая он 
призвал его к себе для объяснения по делам службы, заставил его подать, во-первых, в 
отставку, а во-вторых, принять новое поручение в Бордо и тотчас же из своего 
министерства выслал его с двумя жандармами к месту назначения. Нелепо романтический 
оттенок этого акта еще увеличился, когда Э. Тома с дороги выкинул бумажку, где написал 
истертым карандашом несколько слов к беспокоящейся родительнице своей и прибавил: 
"10 fr. au porteur" [когда потом Ташеро, известный редактор "de la revue retrospective" 
хотел сделать из этого]. Между тем волнения, произведенные в мастерских исчезновением 
начальника, имевшего популярность, подняли на ноги Париж: в ночь били рапель 
национальной гвардии, на другой день Палату окружили войсками. Волнение не утихало, 
когда сам министр явился к работникам в их клуб объяснить свое поведение и оправдать 
[изложить им как свое намерение] намерение Трела касательно мастерских, говорят, он 
был довольно дурно принят там и что комиссия подвинула отряд войска для выручки 
своего министра. С этой минуты уже Палата постоянно была окружена войском почти 
вплоть до июля месяца, и ее жаркие и пустые прения происходили под защитой штыков 
подвижной гвардии, расставленной [вокруг фронтом] бессменно перед фасадом здания 
под покровительством кавалерии, охранявшей мост, и линейного войска, занимавшего 
набережные и самый сад Президента.

Новый [начальник] шеф мастерских инженер Леон Леннан принял уже с 
подчиненными своими грубый, повелительный тон начальника, свойственный 
французской администрации. Какая неимоверная перемена в течение одного месяца! 
Ревизия всех работников, декретированная Правительством, произошла сверх ожидания 
как в бригадах, так и на месте жительства их довольно тихо и дала следующую цифру — 
106 тысяч! Но [вместе с тем] взамен мастерские, по крайней мере бригадные делегаты их, 
вступают в [какую-то страшную] явную борьбу с Парламентом. В желчных, кровавых 
пасквилях, прибиваемым ко всем углам Парижа, они [опровергают] критикуют меры его; 
отдают диффаматорам рабочего класса, находившимся в его недрах и вне, за брань — 
сильнейшую брань, за осуждение — угрозу и проклятие. Таковы были афишки их против 
клеветнического известия "Constitutionnel", будто в мастерских находится 20 тысяч 
освобожденных каторжников, против Севестра и против Дюпена. Последний еще в 
заседании 16 мая [сказал] подал мысль [превратить] поставить мастерские совершенно на 
ногу войска со строгой дисциплиной, "pour leur faire gagner en travaillant des salaires, qu'ils 
obtiennent aujourd'hui en ne travaillant pas".

Мы выпишем несколько слов из ответа работников, чтобы дать некоторое понятие 
об этой полемике, на конце которой стояла междуусобная война: "Mieux eut valu, Мr 
Dupin, — говорила афишка, — dire a la bourgeoisie armee ! fusillez cette canaille! Car c'est 
elle qui a chasse ce bon Philippe! C'est elle qui veut l'organisation du travail! C'est elle qui, 
victorieuse, nous tendit la main le 25 fevrier, sans nous demander compte du passe!.. Cela eut ete 
plus logique, plus franc.

Le reptile superbe,

Mord le talon de son maitre et fuit en rampant dans l'herbe.... Vous demandez la 
decentralisation des Ateliers nationaux pour menager les deniers de l'Etat. Non, seigneur Dupin, 
non! — mais bien pour eloigner de Paris et de ses aimables faubourgs les vrais et vigoureux 
soutiens de la Republique, votre eternel cauchemar! Ah! Nous ne gagnons pas l'argent qu'on 
nous donne! Mais nos peres et nous, nous avons tue pour constituer un tresor capable de vous 
allouer annuellement 30,000 francs et par jour 25 francs de commission sur votre debit de 
paroles. Quand nous arrivons trop tard sur les travaux, on ne nous solde que moitie. Imitez — 
nous, grand economiste moraliste, ne recevez qu'en raison de votre aptitude et de votre travail. 
Ce sera justice, et le tresor public, le notre, serait moins greve. Vous qui nous insultez, organisez 
le travail de maniere a ce que l'homme ne soit plus exploite par l'homme... Que chacun de nous 
reprennent ses outils speciaux, il ne sera plus oblige de mendier, comme on dit, sa pioche a la 
main. Sachez, sachez bien M' Dupin, que si cette maxime: celui-la seul qui travail a droit de 
vivre, etait executee, beaucoup de fonctionnaires seraient aux abois. (Suivent les signatures des 
delegues)".

Афишка эта, наделавшая много шума, может служить теперь уже историческим 
документом: так хорошо она выражает, во-первых, волнение голов в мастерских, во-
вторых, враждебные отношения к Палате и, наконец, политические воззрения работников 
на состав современного общества.

Покуда это все происходило, предвещая неминуемую компликацию в будущем, 
останавливая все попытки к восстановлению торговых транзакций и наполняя все сердца 
[сказать без преувеличения] неизвестностью и страхом ожидаемых событий, Трела, само 
собой разумеется, не хотел да и не мог привести в исполнение декрет Палаты от 16 мая с 
решительностью, какой последняя ожидала и требовала. Но чем медленнее и осторожнее 
он действовал, тем сильнее, разумеется, росло негодование и нетерпение Собрания. 
Положение Исполнительной комиссии и министра ее делалось нестерпимо. Поставленные 
между двумя анатагонистами, они вместо примирения их, как [задумали] надеялись в 
младенческой доверенности к добрым намерениям своим, заслужили только презрение и 
ненависть обеих сторон. В начале следующего месяца как Палата, так и журналы реакции 
[громко] говорили в услышание всем, что Правительственная комиссия не распускает 
национальные мастерские с целью держать эту угрозу над Собранием [Парижем] до тех 
пор, пока [Собрание] оно не примет проект о выкупе железных дорог и всего бюджета 
министра Дюклера.

И, наконец, [чтобы ни одна черта] словно для того, чтобы не пропала ни одна нота 
в этом всеобщем разложении, процесс Луи Блана показал анархию в недрах самого 
Правительства и министров его. — Исполнительная комиссия держала обвиненных 15 мая 
в крепости и тюрьмах, но следствие над ними шло медленно, а формальный суд казался 
уже многим невозможностью. Действительно, в мыслях народных Барбес, Альберт, Куртэ 
становились более и более мучениками народного дела, особливо первый, и отдать их 
криминальной процедуре — значило чуть ли не [отдать] приготовить им [последствие] 
насильственное освобождение или, по крайней мере, создать нравственно великий 
триумф. Комиссия еще медлила и потому, что при нисходящем направлении Парламента 
осудить радикалов — значило увеличить реактивное стремление его. Не так думали 
генеральный прокурор Республики при апелляционном суде Порталис и прокурор ее при 
первой Сенской префектуре Ландрен. По старым традициям Французской магистратуры 
они, подчиняясь в общности направлению комиссии, считали, однакож, за дело чести 
(point d'honneur) внести как можно более света во все дело и миновать при этом всякие 
политические расчеты. Вследствие этого они потребовали как у министра юстиции 
Кремье, так и у Исполнительной комиссии согласия внести в Палату предложение об 
арестации Луи Блана как человека, который произносил 15 мая к народу речи, 
поощрявшие к возмущению, и который по слухам (распущенным, говорят, Марастом) 
находился в самый день этот в Ратуше с Барбесом и Альбертом. Министр и комиссия не 
имели твердости отказать требованиям этих судей (оно, правда, было и опасно, ввиду 
существовавших уже подозрений на Правительство), но они представляли себе [выход] в 
случае нужды [или исправления] выразить истинные [мнения] свои мнения по этому 
предмету [или откупить все дело за счет судей]. Бедный расчет, как почти все умеренные 
и ложно умиротворяющие расчеты этого Правительства!

Получив согласие, оба прокурора внесли 31 мая предложение: "considerant qu'il 
resulte des a present presomption grave que le dit L. Blanc a pris part a l'envahissement et a 
l'oppression de l'Assemblee, considerant... qu'a la suite des deux allocutions, il a ete porte en 
triomphe par les rebelles dans l'enceinte de l'Assemblee, considerant... que pendant le tumulte L. 
Blanc ayant pris la parole, a dit notamment: Je vous felicite d'avoir reconquis le droit d'apporter 
vos petitions a la Chambre, desormais on ne pourra plus vous le contester", — , considerant... 
qu'il resulte suffisamment de l'ensemble de la procedure commencee presomption contre L. 
Blanc d'avoir volontairement participe a l'envahissement et a l'oppression de l'Assemblee 
Nationale,... requerons, en consequence, qu'il plaise a l'Assemblee Nationale autoriser les 
poursuites contre le citoyen L. Blanc, representant du peuple et l'application contre lui, s'il y a 
lieu, des dispositions du code d'instruction criminelle et du code penal. Fait au Palais de Justice 
le 31 mai 1848. Portralis, Landrin".

Л<уи> Блан вышел тотчас же на трибуну и в жаркой импровизации, потрясшей 
Собрание, объявил, что вся его жизнь, все его убеждения, наконец, все его увражи 
свидетельствуют о всегдашнем его уважении souverainete du peuple, настоящей 
представительницей которой он всегда считал и считает одну "l'Assemblee Nationale": "Et 
j'aurais ainsi, devant la France, donne un dementi a toute ma vie; j'aurais manque de respect pour 
ma propre pensee jusqu'au point de vouloir violer, et pour moi c'est le plus grand crime, 
l'Assemblee dont je m'honore de faire partie! Non! mille fois non! Que celui qui voudra dire le 
contraire se leve pour que je puisse lui dire qu'il a menti".

Что [же] касается до двух речей его к народу, то они были сказаны с согласия 
самого Президента: "Je m'adressait au president, et je lui dis: Croyez-vous que je doive aller au 
devant de la foule? Si vous le croyez, je suis aux ordres de l'Assemblee. Je ne me separe pas de 
vous. — Comme president, a dit le president, je n'ai rien a vous dire, mais comme citoyen je 
vous engage a aller au devant de la foule".

Но документ, сложенный гг. прокурорами, имеет значение большее, чем простой 
обвинительный акт: это начало скорого очищения Собрания от лиц, ему ненравящихся, в 
недрах своих, как это было в старую революцию, это начало уничтожения меньшинства 
большинством, это, может быть, первый симптом восстановления смертной казни за 
политические мнения... И тогда в этом месте Палата в негодовании и ужасе закричала: 
"Кто, кто восстанавливает смертную казнь?" Луи Блан ответил: "La peine de mort ne sera 
pas retablie par telle ou telle fraction de la societe, mais elle pourra l'etre par la force des 
choses...".

После неслыханного смятения, когда дело дошло до речи, упомянутой в 
предложении прокуроров и смысл которой Луи Блан исправил так: "Si vous voulez que le 
droit de petition soit consacre, respectez donc votre propre souverainete — voila ce que j'ai dit".

Палата [отослала] назначила особую комиссию для разбора предложения [высших 
судей] прокуроров и для доклада ей в пятницу, 2-го июня. До тех пор Луи Блан уже издал 
свое печатное опровержение, в котором изложил историю всего дня и свою собственную в 
продолжение его. Он показал, как два раза был измучен: сперва народным восторгом, а 
потом, когда успел оправиться от него, насилием национальной гвардии. Капитолии и 
тернии пришли к нему равно непрошенные один за другим. Из оправдания видно было 
также, что ноги Луи Блана не было в Ратуше, а напротив, короткое время междуправления 
он провел в доме приятеля, переодевая и возобновляя изорванный костюм свой. Вместе с 
тем благородный Барбес из Венссанской своей тюрьмы писал, что слова, приведенные 
прокурорами, были сказаны им, Барбесом, а не Л<уи> Бланом. Второй раз уже Барбес 
выставлял себя на все удары юстиции из великодушного желания спасти сообщников: так, 
при арестации коменданта Рея, впустившего его со свитой в Ратушу, Барбес печатно 
клялся, что он опрокинул Рея и [его] ворвался силой в Hotel de ville. Убеждения Палаты 
были всеми этими актами, видимо, потрясены.

Когда в пятницу 2-го июня и в субботу 3-го докладчик составленной комиссии 
Jules Favre произнес две свои речи, клонившиеся к допущению преследований, — успех 
был уже весьма сомнительный. Эти две речи могут служить образцами адвокатской 
[красноречия] изворотливости, истинного коварства, капитального обвинения, 
прикрытого [лоском] цветами любви и расположения. В этих речах Жюль Фавр лобызал 
ровно столько же Л<уи> Блана, как и прокурора, видев в обвинении первого только 
средство для него победить все неприятности, [в поступках] хвалил тех, которые 
несогласны выдать своего члена, но хвалил и тех, которые, из любви к справедливости, 
нарушают собственное право: быть неприкосновенными. Заключение же было: отдать 
Луи Блана под суд! Палата, однакож, выслушав их, колебалась в нерешительности, когда 
тот, кто и поднял, может быть, все дело, окончил его одной фразой, а именно: А<рман> 
Мараст, он сказал: "J'avais cru que le citoyen L. Blanc etait alle le 15 mai a l'Hotel de-ville, et 
je l'avais cru parce que j'avais entendu crier sur la place: vive L. В., vive Berbes! Vive L. Blanc. 
Un citoyen m'avait meme dit dans mon cabinet qu'il avait aide le citoyen L. B. a s'evader. Louis 
Blanc. Quel est ce citoyen? Marrast (continuant) Mais depuis j'ai interroge et des renseignements 
que j'ai recueilli!, Il est resulte pour moi la conviction la plus complete que le citoyen L. B. n'est 
pas venu a l'Hotel-de-ville dans la journee du 15".

Тотчас же Палата приступила к собиранию голосов, сперва посредством вставания 
и сидения, а потом посредством баллотировки. Последняя большинством 369 голосов 
против 337 отвергла дозволение преследовать Л<уи> Блана, а стало быть, и заключение 
палатской комиссии. К удивлению всех при вставании большая часть Правительства, в 
том числе и министр Кремье, поднялись в пользу Л<уи> Блана, откидывая таким образом 
всю ответственность за совершенный акт на прокуроров, которым само же оно дозволило 
его. [На другой день] Скандал был неимоверный!

На другой день Порталис и Ландрен послали свои отставки и в публичном 
заседании Палаты обвинили как Кремье, так и Исполнительную комиссию в поступке 
столь же безнравственном, сколько и противном всем правилам управления. Журналы, 
разумеется, поднялись с криком почти ужаса. Кремье хотел оправдать себя и комиссию 
какими-то экивоками и тем, что оба имеют право сберегать частное свое мнение, помимо 
правительственных обязанностей. Теория покрыта было ропотом Палаты... Кремье подал 
в отставку вслед за прокурорами и был замещен в министерстве Бетмоном, Жюль Фавр, 
более всех одураченный, последовал его примеру, и все дело Л<уи> Блана окончилось, 
вероятно, к тайному удовольствию тем, что показало уже до несомненной очевидности 
несуществования правительства во Франции.

Первый результат этого убеждения, проникнувшего теперь в сознание народа, дали 
выборы 4-го июня. Вследствие нескольких отставок [предпочтение] [депутатами, вдвойне 
выбранными] и двойных выборов, Париж с окрестностями должен был избрать 4-го июня 
11 новых представителей. Напрасно "National" по-прежнему публиковал лист своих 
кандидатов [ни одного из них], заверяя публику в их умеренности и благоразумном 
республиканизме: ни одного из этих имен не попало окончально в списки представителей. 
Дело уже шло совсем не об отыскании средней почвы для основания Республики, как в 
прошлом месяце, при совершенном разложении правительственных элементов, за 
которым неминуемо следовало разложение самого общества, каждая группа избирателей 
собиралась около нескольких имен, которые казались ей наиболее способными 
восстановить или создать какую-нибудь форму правления. Образовался самый 
чудовищный список представителей, в котором имя Тьерса красовалось рядом с именем 
Пьера Леру, Виктор Гюго шел об руку с Лагранжем, и Луи Наполеон сталкивался с 
Прудоном. Один Коссидьер получил голоса всех партий и величался своими 147 
тысячами избирателей. Вот этот чудовищный лист, приведший в изумление остальную 
Францию:

1) Caussidiere — 147450

2) Moreaux — умеренный 128889

3) Goudehaux — республиканец" 197027

4) Changarnier — (генерал, защищавший Hotel-de-ville 16 апреля) 103539

5) Tiers — 97394

6) Pierre Leroux — 91345

7) Victor Hugo — 86965

8) Louis Napoleon — 84420

9) Lagrange (condamne politique) — 78682

10) Boissel — 47094

11) Proudhon — 47094

Так разрешилась общественная анархия в сфере всеобщего голосования (suffrage 
universel). Она должна была разрешиться еще кровавым образом на улицах, несколько 
недель спустя, но это уже относится к следующему месяцу.


ИЮНЬ

События этого грозного месяца имеют для современников значение битвы при 
Лейпциге, при Акциуме, Ватерлооской, всех битв, которые решали на долгое время 
судьбу и физиономию народов. В этом месяце кончилось существование республики 
социальной [и возникло существование], самое имя ее предано проклятию, и восстанет ли 
она когда-нибудь — остается тяжелым, но почти непоколебимым сомнением на сердце 
всякого, кто пережил эти 30 дней, подобия которым надо искать далеко назад в 15 и 16 
столетиях…

Как все это сделалось?

Истинно сказать, я глазам и ушам своим, не верил, когда 10 июня, в субботу, при 
вступлении новых парижских депутатов в Палату [толпы народа], увидал толпу народа на 
площади de la Concorde, которая ждала с нетерпением прибытия Луи Наполеона. 
Неистовые крики: "Vive Napoleon III", испускаемые ею ввиду молчаливого войска, 
охранявшего Собрание и как будто разделявшего страдательно ее увлечение, имели для 
меня какое-то непонятное значение, словно кабаллистическая фигура, смысл которой 
известен одному учителю. Откуда взялся этот смешной претендент через три месяца 
после февральской революции, претендент без права и без генеалогии великих 
полководцев, даже без того уважения, на которое [имеет право] может рассчитывать 
человек [честный] несомненных способностей и прямой жизни. И, однакож, три 
департамента послали Луи Наполеона в Палату, а окрестность Парижа (la banlieu) в числе 
80 т. человек, упрочившая его выбор в самой столице, воодушевлена была почти 
энтузиазмом к его особе, не считая приверженцев в городе [послав], выставлявших этого 
Булонского и Страсбургского авантюриста человеком обстоятельств и чуть ли не 
спасителем отечества. Конечно, раздача денег, подкуп выборов тут играли большую роль, 
но что бы они могли сделать без наклонности самого народа к блестящему деспотизму, 
какой обещало им имя претендента. Можно судить о неожиданной политической 
важности Луи по следующему факту. В это же самое заседание 10 июня министр Трела, 
во исполнение декрета Собрания, требовавшего серьезных работ и распущения 
национальных мастерских, просил следующих страшных кредитов и все их получил 
сполна: 2 м. на железную дорогу от Тура до Нанта — adopte! 2 м. 940000 на пять новых 
мостов — adopte! 1 м. на департаментские и общинные дороги — adopte! 1 м. на морской 
канал — adopte! 1 м. на Сенский канал — adopte! и, наконец, 1 м. на Салунский канал — 
adopte! Этот [огромный] кредит, который [должен] мог иметь огромные последствия, 
прошел почти незамеченным, а изо всего заседания осталось в памяти народной только 
следующее происшествие. В конце сеанса Гекерн (Петербургский Дантес) спросил у 
военного министра, правда ли, будто один линейный полк вступил в Труа, провозглашая: 
"Vive Louis-Napoleon!" Министр Каваньяк ответил в сильном волнении, подтверждавшем 
опасность, что слух этот он считает лживым и клеветническим. "Но, — прибавил он, — je 
dois dire que je declare ennemi de la patrie quiconque oserait porter une main sacrilege sur les 
libertes publiques (tonnerre d'applaudissements). Autant on doit d'estime et d'honneur au citoyen 
fidele a son pays, qui en observe les lois, autant nous devons vouer haine, execration et mepris 
aux malheureux qui voudraient speculer sur les souffrances de la patrie. (Les applaudissements 
redoublent. Tous les representants se levent et crient a plusieurs reprises: vive la Republique!)".

Такое значение приобрел вдруг племянник своего дяди, как сказала про него одна 
забавная карикатура. И если бы волнение бонапартистское ограничилось только толпой, 
пришедшей к Палате, которую, действительно, и подкупить можно, но оно перешло в 
недра общества. Слухи разнеслись, что Правительство намерено препятствовать 
вступлению Бонапарта в Палату. В ту же минуту образовалась народная партия, которая в 
этом акте видела оскорбление выборов и пошла об руку с другой партией, которая 
поддерживала Л. Наполеона из ненависти к Национальному собранию. Вместе с тем, 
около этого имени сгруппировались [все] уже и многие ретроградные партии, 
поднявшиеся каждая сделать его имя инструментом для собственных замыслов, новым 
невольным (неразборчиво) в свою пользу. Отсюда объясняется поддержка, которую он 
получил от Дюма и от журнала "Assemblee Nationale", "Liberte" ввиду филиппизма, от 
Женуда и от журнала "Gazette de France", "l'Union", ввиду легитимизма. Были и 
бескорыстные почитатели наполеоновских традиций, были [и очень много], которым 
нужна была только путаница. [И когда смотрел я на все это] И, таким образом, часто 
[случалось] приходилось мне спрашивать, смотря на все это бонапартистское движение, 
самого себя и других: неужели трагедия, начавшаяся в феврале, должна кончиться 
ярмарочным фарсом?

В этот же день вечером (суббота 10 июня) случилось происшествие, доказавшее в 
одно время и [бессилие] ничтожество Правительства, и решимость его заменить 
произволом или coup d'etat недостающую ему силу. С самого начала месяца постоянно в 
семь часов вечера пространство между Porte St. Denis и Porte St. Martin заливалось 
народом, который густой массой стоял тут, прерывая все сообщение. Главное зерно этих 
сборищ составляли работники и приверженцы общества des droits de l'homme, которое 
после падения Comite centralisateur 15 мая приняло управление красными 
республиканцами и вооружило свои секции почти ввиду Правительства и всего общества, 
несмотря на то, что президент его, кажется, Вулен, сидел тогда в Венссене. К этому зерну 
присоединились теперь недовольные работники национальных мастерских, адепты нового 
претендента Луи Бонапарта, старые династики, искавшие смут, и чистые легитимисты, 
лелеявшие надежду обмануть всех и самим сорвать плод чужого заговора. На улице, как 
видно, было такое же смятение политических тенденций, как в Палате и журналистике. 
Впереди, по обыкновению, выступали gamin de Paris для шума и придания грозному 
замыслу той маскарадной веселости, которая отличает, а иногда и закрывает до времени 
парижские восстания, и все это увеличивалось любопытными иностранцами, женщинами 
и детьми... Чудно было смотреть на эти сборища. Главная масса стояла, как будто ожидая 
приказания, mot d'ordre, чтоб принять участие. Между тем как одна часть, схватившись 
руками, танцевала карманьолу вокруг костра, сделанного из объявлений кандидатов на 
депутатство, сорванных со стен, другая часть разрезывала толпу, предводимая 
мальчишками, которые несли на плечах других и кричали мерно: "Vive Barbes! vive 
Barbes! vive Napoleon!" Визги, крики, стоны далеко разносились по бульварам, где в 
одной кофейне, прямо против Porte St. Denis, собирались люди, которые вели или думали, 
что ведут все движение. Две недели сряду скопища эти собирались на одном месте, грозя 
ежеминутно ринуться на город, останавливая все попытки к возобновлению торговых 
сношений и предвещая страшную грозу в будущем. Раз одна толпа, двое по двое, на моих 
глазах отделилась от сплошной массы народа и направились к дому Тьерса, только что 
выбранного, снести его дом на площади St. George, но там была встречена и разогнана 
подвижной гвардией! Экзекутивная комиссия решилась принять некоторые меры, и на 
долю Мари выпала тяжелая обязанность пожертвовать своею популярностью 
представлением закона о сборищах (des attroupements). Закон, написанный, однакож, в 
драконовском духе, что доказывало между прочим опять недоверие Правительства к 
самому себе, принесен 7 июня в Собрание. Он наказывал всех случившихся в толпе, даже 
безоружных, не разошедшихся после первой сомации, удваивал наказание после второй 
сомации, утраивал для вооруженных, учетверял для конных скопищ, и проч. Мари 
защищал свое произведение энергически, с какой-то трусливой решительностью: будь что 
будет. Либеральные журналы "Reforme", "Vraie republique" подняли, разумеется, жаркую 
полемику, объявляя, что республиканский закон превзошел в жестокости все 
монархические законы, выдаваемые по этому предмету. Последний журнал, объясняя все 
скопища ни чем другим, как клубом бедных людей, которые не имеют средств нанять залу 
для своих совещаний, и, вместо наказующих мер, предлагал, напротив, узаконить их, 
отведя для народного клуба, например, хоть площадь Лувра. Но дело было совсем не [в 
клубе] в законе, а в возможности его исполнения, потому что, при правительственной 
анархии, никто эту обязанность не хотел принять на себя, да и разгонять эту массу — 
значило начать битву. Тогда новый главнокомандующий н<ациональной> г<вардии> 
Клемент Тома решился на coup d'etat и произвел нечто подобное африканским razzia. Он 
собрал батальона два н<ациональной> г<вардии>, батальон линейного войска и в 9 часов 
вечера, в субботу, окружил все пространство между обоими воротами, захватывая 
безразлично и любопытных, и проходивших, и настоящих участников. Всю эту толпу с 
женщинами, стариками, иностранцами продержал он до часу ночи, осмотрел кофейную, 
арестовал находящихся в ней подозрительных людей, и потом всю эту массу народа в 
числе [1000 и 2000] 800 человек между двумя рядами войска направили в префектуру 
полиции, где она, разумеется, провела бессонную ночь и распущена, за исключением 
некоторых лиц, только на другой день.

Урок, однакож, нисколько не помог, потому что восстание уже было решено 
партиями, он только породил жестокую, неумолимую вражду к самому Тома. Не далее как 
через день, в понедельник 12 июня, снова построился блестящий кавалерийский полк 
перед мостом de la Concorde, ведущим в Палату, снова забили сбор по Парижу, и стала 
собираться национальная гвардия. В этот день [Палата] Собрание должно было одобрить 
или уничтожить выбор Л. Бонапарта, которого, впрочем, и сама национальность была еще 
не определена: его считали швейцарским подданным. В этот день Правительственная 
комиссия, измученная полудоверием Собрания, решилась поднять министерский вопрос 
по случаю назначения собственных ее расходов, Ламартин решился выйти на кафедру и 
требовать отставки или доверия: существовать иначе не было возможности. С утра стали 
собираться грозные толпы народа на площади de la Concorde, которым ответствовал сбор 
линейного войска около Палаты и призывный бой барабанов по всему Парижу. Около 
[часу] двух часов пополудни, когда Ламартин довольно вяло говорил о надеждах 
Франции, о ее призвании, о бюджете, который устраивает для нее министр Дюклерк, в это 
время К<лемент> Т<омас> сильными кавалерийскими атаками гнал толпу с площади на 
бульвары, а в том числе и меня, при непрестанных криках: "a bas Clement Thomas! Vive 
Napoleon!" В то же самое время начальник подвижной гвардии генерал Дамэт равнял ее 
перед домом мин<истер>ства иностранных дел и спрашивал ее: хочет ли она поддержать 
республику, на что она ответила: "Vive la republique". Покуда это происходило, другая 
толпа с улицы Rivoli ворвалась на площадь Concorde и смяла несколько буржуа 
[вероятно]: при сем случае у одного из них [конного] выстрелил пистолет или ружье, не 
помню, в суматохе и поранило его в руку. Тотчас разнесся слух, что Клемент Тома 
произвел выстрел и уже двое из национальных гвардейцев тяжело ранены. Слух этот 
[дошел] донесся до Собрания и в ту же минуту обработан был очень ловко 
Л<амартином>: "Citoyens representants, — сказал он тотчас после промежутка, 
следовавшего за апологией собственного правления, — une circonstance fatale vient 
d'interrompre le discours que j'avais l'honneur de prononcer devant l'Assemblee Nationale".

Он возвестил о трех небывалых выстрелах и прибавил: "Ces coups de feu etaient tires 
au cri de vive l'Empereur Napoleon".

Вместе с тем он объявил, что изготовил закон, которым удерживается положение 
1832 г., об изгнании Луи Наполеона и прибавил: "Quand la conspiration est prise en flagrant 
delit, la main dans le sang francais, la loi doit etre votee par acclamation".

В предчувствии неожиданной беды Собрание взволновалось, как море, и тогда 
Ламартин потребовал доверия к Правительству, сказав свою знаменитую фразу, которая 
так хорошо отвечала на тайные подозрения Палаты: "On a dit que j'avais conspire avec 
Blanqui, Barbes Sobrier... Oui, j'ai conspire avec eux, mais j'ai conspire avec eux, citoyens, 
comme le paratonnerre conspire avec le nuage qui porte la foudre. J'ai longtemps tenu tete a ces 
hommes! ..."

Доверие в форме 100 т. фр. ежемесячно для Исполнительной комиссии было таким 
образом вырвано у Палаты, но она поступила осторожно в отношении Л. Наполеона. 
Закон об утверждении его изгнания она не вотировала единогласно (par acclamation), как 
хотел Л<амартин>, но отослала его, по обыкновению, в бюро свои для предварительного 
рассмотрения.

Но уже доверенность, выраженная Палатой, ничего не могла сообщить 
Правительству. Через два дня те же грозные толпы ночью стали собираться вместо Porte 
St. Denis, перед Ратушей, с теми же факелами, с теми же плясками, выставляя передовых 
своих мальчишек, как и прежде петь на голос "des lampions!": "Nous l'aurons, nous l'aurons, 
Louis Napoleon!" и сами, стоя угрюмо, как бы замышляя совсем другую песню.

Государство как будто разваливалось.

В то же время один из редакторов журнала "Pere Duchesne", который старался быть 
грозным, как его образец, и про которого крикуны взывали вместо "il est bougrement 
mechant Pere Duchesne — il est joliment mechant", объясняя тем уже невозможность иметь 
действительного "Pere Duchesne", этот редактор, кажется, Томасен, придумал общий 
банкет по 5 су с человека под открытым небом и созывал на пиршество по билетам 100 
или 150 тысяч. Место обеда было назначено вокруг загородных стен и преимущественно в 
Венссенском лесу, в предместье С. Манде, прямо против крепости, где содержались 
Барбес, Бланки, Распайль. В революционной цели банкета усомниться было [трудно] 
нельзя, несмотря на сантиментальную программу, выданную учредителями, где было 
сказано, что будет одно блюдо, кружка пива и пол-бутылки вина, ножи и вилки просят 
взять с собой всех участников и приглашают их потом предаться удовольствию 
благопристойного танца на лугу перед гласисом крепости. Но такая уже анархия 
царствовала во всех головах, что настоящий политический оттенок банкета никому не был 
известен. У подъезда одной из контор, где раздавались билеты (в улице St. Menard), 
беспрестанно останавливались великолепные легитимистские и бонапартистские кареты, 
забирая билеты по 5 су сотнями. Сами красные клубы еще не знали, с каким намерением 
предполагается банкет и следует ли им поддержать или отвергнуть его. Несмотря на 
радикальные заверения изобретателей его, банкет поэтому беспрестанно откладывался, и, 
наконец, в общем собрании депутатов от всех клубов окончательно отложен до 14 июля 
— дня взятия Бастилии. [Недели две перед] Почти месяц предположение этого 
чудовищного банкета занимало всю публику и все Правительство. Военному министру, 
генералу Каваньяку, приписывают слова: если не воспрещено законом собираться под 
стенами крепости 100 тысячам человек для обеда, то закон и мне не воспретит в день 
банкета собрать 40 т. войска с артиллерией и сделать им учение под стенами той же 
крепости...

На такую уж почву ставились все вопросы.

Говорить ли о парламентских прениях? Уже с половины прошлого месяца 
произошло совершенное разъединение между партиями, с одной стороны, и Собранием, с 
другой, и шли они совершенно в разные стороны, чувствуя сами, что с каждым днем 
более и более расходятся. [Все решения Палаты наперед казались временными и 
скоропреходящими даже самим членам ее: они уже считались недействительными, и она 
могла декретировать, что угодно, не изменив ни на волос планов партий.] Париж и 
Собрание жили двумя разными жизнями, и несомненно было, что для прекращения этой 
двойственности, при которой не может быть правления, надо, чтоб которая-нибудь из 
сторон задушила другую. В заседании 12 июля депутат Севестр сказал весьма 
замечательные слова, которые к удивлению были приняты со смехом: "Les rassemblements 
qui se forment (Uni les rues ne sont que les bras de la conspiration; la tete qui la dirige et lui 
donne le mot d'ordre est dans les clubs. Je dis que nous perdons notre temps. (Hilarite generale)".

А он был прав. В это же заседание министр Дюклерк представил свой 
Исправленный бюджет 1848 г. и открыл тот секрет, над которым так много смеялись 
династические журналы и по которому не только покрывались все издержки 1848 г., но в 
руках Пра<вительст>ва обреталась экстраординарная сумма в 555 и даже в 580 
миллионов, и бюджет мог быть, таким образом, достаточен до 21 декабря 1849 г. Чудный 
секрет этот был весьма прост: он состоял, во-первых, в выкупе всех железных дорог 
посредством облигаций (этим разрешался вопрос о нац<иональных> мастерских и 
государственных работах, но запутывался вопрос о частной собственности и святости 
контрактов), в займе в 150 мил. у банка, в-третьих, в продаже государственных лесов на 
86 мил., в выпуске новых бумаг на 100 мил., несмотря на страшное падение уже 
существующих, и тому подобное. Рапорт давал еще предчувствовать, что не все [еще] 
ресурсы государства истощены, и таким образом молча предвещал впоследствии три 
любимые меры учителя Дюклерка — Гарнье-Пажеса: именно, прогрессивную подать, 
пошлину на доходы и наследство и подать на закладные. Как приятная перспектива 
оставалась еще ввиду членов Собрания выкуп и взятие в казну всех общественных 
застрахований. Этот чисто революционный и отчасти социалистический бюджет, в чем по 
удивительному противоречию никак не хотели согласиться родоначальники его, был 
противен Палате, может быть, более, чем чисто социальные попытки: он вел их без 
сопротивления к тому же результату. Мы знаем уже, что Палата по собственному 
положению не могла свергнуть Экзекутивную комиссию и министров ее: она старалась 
только мешать им. Так [и здесь] сделала она и теперь. Она не отвергла проекта Дюклерка, 
но депутат Бино от имени комитета финансов опровергал и пользу выкупа железных 
дорог, и справедливость этой меры. Фаллу и Леон Фоше, эти заклятые враги 
национальных мастерских и [стало быть] министра Трела, удвоили желчные нападки на 
последнего и утверждали, что работники национальных мастерских не распускаются 
Правительством с намерением заставить Палату принять закон о выкупе железных дорог, 
выкупе, который сам по себе есть, во-первых, ложь, а во-вторых, бесчестное дело. Но 
проект все лежал на очереди до тех пор, пока в Париже не раздались пушки... Тут первым 
делом Палаты было опрокинуть ненавистный бюджет Дюклерка, и новый министр Гудшо 
из всей фантасмагории его цифр оставил только одну: заем в банке, это делалось и 
прежде. Когда потом тот же самый Гудшо хотел предложить некоторые меры, 
действительно, справедливые, как, например, увеличение пошлины с наследства и 
завещаний, он уже встретил сопротивление. Вскоре уже сам Гудшо был сменен, как 
слишком [республиканский] революционный министр финансов, и особенно за одну меру: 
он вымучил у Палаты закон об обмене облигаций 3 процентного долга на новые по 
биржевому курсу в 80 фр. Облегчение великое владетелям, но биржевый курс на другой 
день был уже только 78 — и снова гнев [мещанства] богатого мещанства, который до того 
преследовал бедного банкира Гудшо, что он вышел в отставку и преемник его Труве-
Шевель первым долгом поставил заплатить владельцам недостающую сумму. И 
необычайные уступки еще не кончились. Со второго дня одержанной в июне победы 
правительственной и мещанской партиями видно было, что последняя не остановится до 
тех пор, пока все не возвратится к старой рутине, не изгладятся все самые законные 
начинания февральской революции и не задернется наглухо занавеса на беспокойный 
блеск будущего, ею открытый. Затем, во вторник, 13 июня, Жюль Фавр, назначенный 
докладчиком от 7 бюро, где разбиралось дело о [допущении] выборе Л. Наполеона, 
разыграл в Палате старую скандальную роль человека, который в публичном деле хотел 
выместить личную обиду, ему нанесенную. — Хитро и ловко, задев мимоходом Л.-
Роллена за [дело] процесс Луи Блана, где он, Ж. Фавр, так отличился, оратор заключил, 
что Пра<вительст>во, согласясь на допущение двух членов фамилии Бонапарта в мае и на 
декрет, уничтожающий их изгнание, не имеет никакого права теперь входить с законом об 
устранении одного Бонапарта. Он советовал Палате утвердить выбор последнего, и та, 
действительно, его утвердила [с условием отобрать у него], представив ему впоследствии 
[оправдать] доказать свою французскую национальность. Ж. Фавр торжествовал. 
Комиссии нанесен был удар, и она уже хотела просить изъяснения, как ей понимать 
уничтожение предложенной ею меры, когда все дело поправил сам Л. Наполеон. Он вдруг 
ни с того ни с чего написал дерзкое письмо Палате, в котором; ни слова не упомянул о 
Республике, а, напротив, извещал диктаторски: "Je n'ai pas recherche l'honneur d'etre 
representant du peuple, parce que je savais les soupcons injurieux dont j'etait l'objet. Je recherche 
encore moins le pouvoir; si le peuple m'imposait des devoirs, je saurais les remplir".

Неописуемое волнение охватило всю Палату особливо, когда вдруг из трибуны 
какой-то Блум выкинул бумажку со словами; "Si vous lisez pas les remerciements (его же 
Бонапарта, приложенные к письму) aux electeurs je vous declare traitre a la patrie".

Ж<юль> Ф<авр> сознался, что он зашел далеко во вчерашней защите Наполеона, и 
все Собрание с энтузиазмом и негодованием разошлось при неистовых криках: "vive la 
republique", с намерением не положа никакого ответа или решения на странную цидулю 
Луи Наполеона. Этот ничтожный человек сам испугался в Лондоне эффекту, 
произведенному письмом его, которое и читано было на следующий день Президентом и 
гласило уже: "M. le President j'etais fier d'avoir ete representant a Paris et dans trois autres 
departements... je desire l'ordre et le maintien d'une republique sage, grande, intelligente et 
puisque involontairement je favorise le desordre, je depose, non sans de vifs regrets, ma 
demission entre vos mains".

Так кончилось это дело, показавшее еще раз ничтожество претендента, впрочем, 
нисколько не убедившее партии, а главное, совершающуюся путаницу во всех головах, не 
знающих, чего хотеть и как начать.

После этого основной идеей всех последующих прений было предчувствие 
близкой, неминуемой, приближающейся беды. Еще в самый день получения первого 
письма Наполеона К. Тома сказал с кафедры: "Si mes renseignements sont exacts, c'est une 
bataille que vous aurez demain".

Он ошибся 9-ю днями. В это же заседание произнес свою первую действенную 
речь новый депутат Пьер Леру, который должен был впоследствии составить мучение 
Палаты своими философическими и психологическими трактатами: основание этой речи 
было то же чувство нестерпимого положения современного общества. Замечательна была 
смелость, с которой П. Леру, основываясь на неизвестных данных, объявил, что во 
Франции только 1 миллион человек заказчиков и консематоров всех произведений, а 
остальные 35 миллионов, по тирании капитала, только их работники и не потребляют 
произведений, самими ими выработанных. Очевидно, что тут есть насильственный вывод, 
потому что если бы, действительно, 35 т. служили одному, то само потребление обще им 
всем, ибо потребление всегда совершает круговорот, и без этого и тот один не мог бы 
существовать. При нынешнем состоянии промышленности работник только не может 
выкупить поденной платой всего, что он произвел (и это уже большое зло), но если бы он 
ничего не мог выкупить, как это утверждал П<ьер> Л<еру>, тогда индустрия кончается и 
начинается политическая колония. Положение антрепренера или заказчика только тем и 
несправедливо, что он поглощает у работника ту необходимую часть дохода, без которой 
последний никогда не может войти в обладание тем, что он породил. Следующая часть 
речи П<ьера> Л<еру>, где он говорил об обращении рук к земледелию и об 
земледельческих эмиграциях в Африку, которые туда должны перенести, может быть, и 
саму историю Европы, — весьма замечательна, но замечательнее всего — это слова, так 
верно обозначающие страдание настоящей минуты: "Дайте исток нашему 
мануфактурному народонаселению и не запирайте наглухо Франции, как улей с пчелами, 
где в мучениях смерти труженицы растерзают сами себя!" Пафос всех речей, несколько 
иногда замечательных, постоянно был один — предчувствие неизбежной, роковой 
драмы... Гудшо, которого Палата слушала два дня кряду, объявил народные мастерские 
моральной порчей работника, открыл, между прочим, что в первое время их основания на 
них рассчитывали, как на готовую армию против династической попытки Луи Филиппа и 
его приверженцев, и, наконец, уведомил, что в феврале он вышел в отставку тотчас, как 
пошли заседания Люксембурга и мастерские начали пускать корни; пособия должны были 
давать, по его мнению, не работникам, а антрепренерам, питающим работников. Как 
помочь настоящей беде, он не видел, а произнес только эти горькие слова, чрезвычайно 
сильно подействовавшие на Палату: "Поверьте, господа, что кожа, отделяющая нас от 
пропасти, чрезвычайно тонка и с каждым днем делается тоньше". Сам фразистый Гюго 
умолял с кафедры народных вожатых произнести слова мира и успокоения и сдержать 
грозу в руке, если еще можно: "l'avenir est aux travailleurs, il ne faut qu'un peu de patience et 
de fraternite, et il serait terrible que cette verite n'etant pas comprise, la France, ce premier navire 
des nations, sombrat en vue du port qui s'ouvre dans la lumiere".

В это же заседание, вторник 20 июня, за три дня до битвы, Коссидьер, во имя 
которого она должна была начаться, как бы в тоске ожидания, говорил свою живописную, 
оригинальную речь, это смешение тривиальных выражений, выражавших глубокое 
чувство, и резких образов, за которыми светится мысль... Он призывал всех к соединению 
и говорил: "Unissons nos efforts; jetons toutes nos divisions dans le sac de l'oubli".

Необходимость возвратить руки к земледелию уже признана: "que les hommes 
d'intelligence en montrent l'exemple; qu'ils ne rougissenet pas de labourer et de gratter la terre".

Он советовал давать простор экспортации, чтобы делать конкуренцию Англии в 
самой Англии, советовал колонизацию, ассоциации, расчистку новых земель: "c'est le seul 
moyen de vous debarrasser de 100000 bouches inutiles que vous avez dans Paris; autrement avec 
toute votre police, avec vos 200 000 hommes — troupes, je vous defie d'empecher qu'un beau 
matin tout cela ne creve comme une vessie trop gonflee".

Речь произвела сильное впечатление, но этот человек, знавший, как впоследствии 
оказалось, весь ход заговора, говорил еще: "Nous avons dans Paris 100000 hommes qui iront 
sur nos boulevards au moindre trouble; il y a l'or de la Russie, l'or de l'Angleterre, si vous ne le 
savez pas, qui sement le desordre".

Эта коварная и неблагородная попытка сваливать на каких-то воображаемых Питта 
и Кобурга все естественные волнения Франции доказывает, во-первых, ребячество нации 
и пошлость людей, играющих ее доверием. Поддержанная Флоконом уловка эта 
впоследствии наделала хлопот иностранцам, но вместе и выказала ничтожество 
[пошлость] новых государственных людей: за этим слухом уже нельзя более скрыться, как 
прежде, детям, пожалованным в министры. Покуда происходили таким образом прения о 
работниках и мастерских, что делалось в последних? Они стояли в полной своей 
организации, несмотря на несколько строгих дисциплинарных мер нового начальника. [В 
самый день битвы 23 начальника битвы стали добиваться] Еще в самый день начавшейся 
битвы, в пятницу 23 июня, вышли первые листки газеты "Journal des ateliers nationaux", 
положившей заниматься интересами их. Осторожные попытки Трела отсылать партии 
работников на серьезные работы, определенные Палатой и на которые уже он получил 
кредиты, как мы видели, произвели волнение: мастерские понимали, что наступает час их 
уничтожения, и собирались на отпор. Вербовка шла медленно, люди [поднятые ими] 
возвращались назад в Париж с дороги или ничего не хотели делать на месте. Большая 
часть предлагала невозможные условия, волновала бригады и клуб свой. Напрасно Л. 
Фоше и Фаллу не давали покоя Трела, он выходил из себя, и все оставалось на своем 
месте. Напрасно, наконец, Правительство настаивало на учреждении конскрипции и 
приписывании всех молодых холостых работников к войскам (мера, казавшаяся, по 
справедливости, совершенно произвольной). Напрасно в каком-то отчаянии Палата 
выказывала свое настоящее мнение о национальных мастерских посредством г. Турка, 
всегда отличавшегося неистовством своих [убеждений] консервативных убеждений и 
предлагавшего следующие декреты все принять к рассуждению: 1) возвратить на прежние 
места жительства всех освобожденных каторжников, 2) возвратить в свои 
де<партамент>ы работников, не имевших годичного пребывания в Париже, и объявить 
ворами тех, которые записываются в мастерские, имея способы существования, 3) 
возвратить [работников в прежние их мастерские] в частные мастерские тех работников, 
которые прежде там находили занятия, и вспомоществование давать уж не работникам, а 
хозяевам мастерских, и проч. — все напрасно. Работники государственные не хотели 
конкуренции, еще менее позорного возвращения за старые станки [в старые], а также [не 
хотели] масса их, несмотря на несколько групп, высланных в департаменты к серьезным 
работам, не хотела покидать Париж, говоря с [великой] непогрешимой логикой, что они 
имеют право требовать или работы в Париже на новых основаниях, или прокормления 
себя государством, обещавшим им таковое. Положение делалось безвыходным, и суд 
божий был неизбежен!

В ожидании развязки разброд всех мнений, интересов, настроений постепенно 
достиг крайней своей степени. Для того, чтобы показать градус разнузданности идей и 
головной анархии, стоит только [привести] воспомнить о журналистике этого времени. 
Это был невообразимый нравственный хаос. Каждый день появлялось несколько 
полулистков с заглавиями одно другого чудовищней, одно другого странней, и крикуны 
еще более придавали им эксцентрического, фантастического колорита своими 
затейливыми прибавлениями и пояснениями. На бульварах уже образовались через 
каждые пять или десять шагов подвижные лавочки, облепленные и заваленные 
полулистками, из коих многие имели один только №, другие — два-три, будучи простой 
спекуляцией на любопытстве парижан. [Несколь] Большая часть, однакож, пользуясь 
свободой от залога, платимого большими, серьезными журналами [вследствие 
сокращения], что, между прочим, составляло удивительную несправедливость, 
возможную только в подобные эпохи, — преследовали самые противоположные 
интересы, иногда самые невероятные цели. Здесь-то появилось то разъединение 
личностей, которое обыкновенно предшествует междуусобной войне: все мнения, 
составленные в уединении чердака или погреба, все [чудеса] нелепости, омрачившие мозг 
человека в минуту отчаяния или едкой нищеты, выползают тогда на божий свет. Рядом с 
социальными листками [листами] клубов или обществ появился [тогда] в это время 
"Cabbaliste" [занимавшийся], видевший в новейших событиях поверку старых пророчеств 
и ими же пояснявший будущность Франции; "Le Christ republicain", который в революции 
видел только уничтожение касты попов и, вероятно, издавался каким-нибудь 
отверженным попом в [туманном] фразисто-мистическом тоне; "le franc-macon" 
[призывавший], объявлявший, что наступает царство [греха, лжи] масонства, которое, как 
известно, основалось еще до потопа, и проч. "la republique des femmes" — орган 
везувиянок, о котором мы упоминали, возвещавший буквально высвобождение женщин 
из-под мужа. Трудно узнать в запутанные эпохи, что шутка и что добросовестная 
нелепость: так обе они близко граничат. Я еще до сих пор не уверен в настоящей цели 
последнего листка, несмотря на следующую угрозу мужьям, в нем помещенную, от имени 
женщины:

"Qu'une vengeance sans pareille
Soit la lecon du genre humain.
Frappons: que les coqs de la veille
Soient les chapons du lendemain".

Известно разделение республиканцев на р<еспубликанцев> de la veille и du 
lendemain.

Далее появлялись каждодневные листки, приучившие публику мало-помалу к 
приемам терроризма, к которому масса ее питала решительное отвращение: таковы были 
"l'Accusateur public" Ескироса, "le tribunal l'revolutionnaire", "le Pilori". Любопытно было 
следить, как осторожно они брались за дело: они давали ужасающие названия журналам 
своим и объявляли, что в основании имеют невинную, благородную и мирную цель. Так, 
"l'Accusateur" говорил, что в нынешнее время за партией, которая называется des moderes, 
лежит кровь и преступления и что, против, партия, именуемая des exaltes, должна теперь 
воздвигнуться для умиротворения и дружелюбного решения всех вопросов. Так, еще 
"Tribunal" давал описание несуществующего суда, к которому приводили Луи Филиппа, 
Гизо, Дюшателя, и, после воображаемых прений и воображаемой защиты, присуждали их 
к различным легким наказаниям в ожидании настоящего суда и более жестоких 
приговоров. "Le Pilori", заглавная вывеска которого представляла каждый раз новое лицо 
на плахе: Тьера, Дюпена и проч. и который потом сам рассказывал жизнь своей жертвы в 
позорнейших красках, прибавляет, что он это делает без всякого намерения оскорбить 
кого бы то ни было, и проч. Подобное же замечание относится и к листкам с циническими 
названиями. Помню удивление, произведшее появлением журнала "Aimable Fauborien, 
journal de la canaille". Между тем, название было дано, по-видимому, только для 
приучения слуха к неблагородному слову. Журнал, как и все и многие другие, восставал 
против партии Мараста и особенно против ее страсти к захватыванию [мест] всех мест. 
Разумеется, это делалось с помощью трескучих фраз к народу, но читать его было можно, 
и только в конце какой-нибудь песенки обнаруживалась настоящая мысль листка:

"Sur le grabat ou le tient sa blessure
De combattant, heros de Fevrier,
Dit a son fils, qu'il console et rassure:
"Je dois subir mon destin d'ouvrier:
"La mort approche. Afin que je m'en aille,
"Certain par toi d'etre un jour imite,
"Jure-moi bien de mourir en Canaille bis!
"Car la Canaille a fait la liberte!" и проч.

Один из новых журналов, с названием тоже много скандальным "La Carmagnole, 
journal des enfants de Paris", с эпиграфом "Ah! ca ira! ca ira! ca ira!" и двумя рисунками, 
изображавшими короля, который плачет, и уличного мальчишку, который смеется: "Jean 
qui pleure, Jean qui rit".

Этот журнальчик ответил на предосудительную и злобную выходку Жюля Жанена 
против него статьей, превосходно написанной и доказывающей опытную литературную 
руку. В ней он говорит: "la Carmagnole n'est ni la guerre civile, ni l'emeute,... Laissez-la passer 
comme un signe de conciliation entre les hommes de la veille que le passe enthousiasme et les 
homme" du lendemain qui comprennent le passe en saluant l'avenir!!"

Удивительное противоречие намерений и средств. Известный портной-писатель, 
завистливый и низкий Констан Гильбе, издавал журнал, появлению которого сперва, 
было, воспротивилось Правительство, — "Journal des Sans-Culottes". В первое время глаз 
был поражен страшно этой публичной выставкой [цинического] слова с таким 
циническим и страшным знаменованием, но когда заметили, что журнал будет 
постоянным панегириком Мара и не делает никакого намека на человека, что он ратует 
еще против аристократии и социальные вопросы называет выдумкой дворян, желающих 
отвлечь глаза народа от настоящего дела, что, наконец, все современные события он ценит 
только потому, согласны ли они с статьями и брошюрами Мара или нет, — недоверие и 
страх много поутихли. Все эти непонятные попытки обновить старое, уже невозможное, 
новым нашли еще бездну подражателей, несмотря на то, что образцы также были 
подражанием. Бульвары, улицы, переулки, пассажи буквально были завалены 
журнальчиками в этом роде: "Diogene sans-culotte", "Gamin de Paris", "Vrai gamin de Paris", 
"Republique rouge", "Bonnet rouge" и "Boulet rouge", "Conspiration des poudres Journal 
fulminant", "le Volcan" и т. д. и т. д. Дело только в том и заключалось, чтобы выбрать 
немыслимо громкое заглавие.

Всех решительней отличался на поприще скандала "Le pere Duchene, gazette de la 
Revolution" (целая семья Pere Duchene: le Pere Duchene, gazette de la Revolution, le vrai pere 
Duchene de 1848, le travailleur, par la mere Duchene, le petit-fils du pere Duchene. le pere 
Duchene, ancien fabricant de fourneaux, les lunettes du pere Duchene и проч.).

Но и тут [все это были только слабые копии] в этой [отвратительной] копии 
грязного и подлого Геберта заметна [была] удивительная черта: [никто из них] он еще [не 
хочет, видимо] не смеет сравняться с образцом и только [старается] берет от него 
спартанское ТЫ при обращении [смешное в эту минуту] к современным лицам, смешную 
(по настоящему времени) угрозу: горе вам! Я вас обличу! Да еще уверение, что он 
раздулся от гнева, что он готов лопнуть от негодования, и проч., но уже нет ни "х", ни "б", 
ни желчного бешенства предшественника. Впрочем, в нынешнем своем виде он еще был 
порядком неистов и яростен, но так как убеждения его оказались крайне сомнительными и 
многими объявлялись подкупленными с иными, совсем не республиканскими целями, то 
ругательства и провокации его имели только успех скандала, а не направления. Самого 
"Pere Duchene" превзошли враги и соименники его, другие "pere и mere и petit-fils 
Duchene" в завистливой полемике с ним. Вот как, например, отзывается "le vrai pere 
Duchene" о вышеупомянутом соименнике своем: "Vieille caricature d'une passe hideux qui 
ne peut plus renaitre, enfant mort-ne des saturnales d'une imagination debauchee, ignoble 
exploiteur de la credulite d'un peuple trop longtemps abuse, triste avorton d'une piteuse 
operation-mercantile, jusques a quand lasseras-tu la patience du peuple souverain?.."

Другой из этой фамилии "Le petit-fils du pere Duchene" появился вдруг как 
защитник порядка, благочиния, спокойствия [и обратился с следующей речью к 
осудившему его] [но защищает его на свой манер] и дал следующее определение 
собственного дела: "Un brutal, un barbare, un furieux; la rue etait son domaine, il aimait a se 
vautrer dans la fange sanglante,.. il avait la sagacite du chien, la faim du loup; il etait le limier 
qui menait toute la bande en hurlant". Чудный способ уничтожить влияние имени. 
Прикрывшись этим же именем.

Зато "la mere Duchene" или лучше "Le travailleur par la mere Duchene" называет Pere 
Duchene "vieux pendard" и недовольна его умеренностью: Si la mere Duchene est 
bougrement en colere, c'est qu'elle s'apercoit que tu ne l'es plus autant".

Это единственный чисто цинический журнальчик, попавшийся мне в руки: "On dit, 
vieux pendard, que tu t'est laisse seduire par les beaux yeux d'une altesse dite republicaine... Si 
cela etait, sache bien... que la mere Duchene serait capable d'arracher les yeux rouges de ta 
poupee politique... Si encore tu te laissais enjoler par les fille du peuple, on te le pardonnerait, 
vieux scelerat, mais par ces langues dorees de bourgeoises decrottees, qui puent la viande 
humaine, fi donc, vilain, monstre d'homme! Ou oublies-tu que la sueur du pauvre a humecte les 
levres que tu baises?... Jette ta princesse dans le panier aux ordures, sinon la Mere Duchene se 
divorce, de par les cretins qui veulent nous faire des lois pour eux".

После подобного тона, конечно, можно усомниться в справедливости заметки моей 
о какой-то невольной, может быть, временной сдержанности журнализма при всей его 
распущенности, но ведь это единственный экземпляр. Говорили мне, что в предместиях 
издаются журналы возмутительного содержания, которые даже не заходят по сю сторону 
Бастилии, говорили, что есть журналы, даже не печатные, а литографированные в этом 
духе, раздающиеся только членам тамошних самых опасных клубов: des Antonins, Quinze-
vingt, называли мне и имена их: le va-nu-pieds, l'incendiaire, но я никак не мог добыть их. В 
коллекцию мою случайно попался журнал под заглавием "la Guillotine" на красной бумаге 
с портретом Л.-Филиппа, показывающего грудь свою, на которой вырезана гильотина. Но, 
во-первых, он кажется простой спекуляций, а во-вторых, имеет две надписи: 1793. Tout le 
monde y passera, — и другую: 1848, Personne n'y passera, а в-третьих, отличается тем 
сантиментальным изложением истории изобретения гильотины и первых ее жертв, 
которое как будто нарочно придумано, чтобы приучить к мысли об инструменте и к 
назначению его!

Затем бесчисленное количество социалистских листков, в которых теории Сен-
Симона, Фурье, Л. Блана, Прудона перемешивались в каком-то удивительном хаосе [в 
котором почти], который еще раз свидетельствовал, как научные и теоретические истины, 
пущенные в народ, целиком перепутываются в его сознании... Случилось здесь то, что 
почти всегда бывает: от каждой теории взяты были ее резкие стороны, только выпуклые 
мысли, бросающиеся в глаза массе, сущность же ее, требующая размышления, оставалась 
в стороне. Так, в "la France libre", который издавался, говорят, бывшим учеником 
Политехнической школы, теория Прудона об изменении собственности во владение 
(possession) превратилась в уничтожение [собственности и капитала] и того и другого. 
Теория Луи Блана об участии государства в заказах обратилась в теорию ссуд денег 
всякому ни под что и с тем вместе по необходимости в теорию [надсмотра] надзора за 
должниками и гарантию против банкротства, [так всегда]. Но это высказано запальчиво и 
обнаруживает в писателе представителя множества клубных социалистов. Нельзя 
упоминать обо всех этих листках, журнальцах, которые [возвещали] говорили, требовали 
социализма, коммунизма, раздела собственности в тех общих фразах, затвержденных 
наизусть у главных представителей различных теорий, которые поясняются 
предшествующим и последующим, но, вырванные из полного учения, только кажутся 
инструментом для возбуждения страстей. Так, "Spartacus liberateur du peuple" взял эпиграф 
из Прудона "la propriete-c'est le vol", но у него это положение, весьма обоснованное 
Прудоном, выходило просто-запросто призывом к истреблению грабителей-имущих. 
Подобное же значение имело у него и все экономические фразы учителей, как-то: le droit 
des travailleurs a l'integrite de leurs produits и проч., из которых выходило в результате не 
обновление общества [совершенное, простое], а совершенная невозможность 
существования какого-либо общества. Что касается до журнальцев, занимающихся 
участью женщин, как-то: "la Politique des femmes" и др., то ничего темнее, запутаннее 
представить нельзя, хотя опять [в отрывочных положениях встречаются] тут беспрестанно 
встречались отрывки из положений людей, первые поднявшие этот вопрос. Были, 
впрочем, листки, издававшиеся для народа и знатоками дела с примесью, разумеется, 
отчаянной политической полемики. Таков был листок фурьериста de Bonnard "le Salut 
social journal des droits de l'homme, redige par les opprimes" и листок с.-симониста Эмиля 
Барро (Barrault) "Tocsin des travailleurs". Барро отличился еще потом письмом к 
Ламартину, в котором ловко доказывал, что его политика примирения должна привести 
непременно к междуусобной войне и ненависти всех партий лично к Л<амартину>. 
Взятые в общности все стремления социальной хаотической журналистики июньских 
дней чрезвычайно хорошо выражаются следующим журнальным декретом, напечатанном 
в каком-то листке: "Au nom du peuple" francais: Article Ir — Il n'y a plus rien. Art 2 — La 
Commission du pouvoir executif rendra une loi pour assurer l'execution du present article".

Таким образом, мы упомянули о двух видах журналистики: террористической и 
социальной. К ним примкнул еще третий с половины июня — наполеоновский. Здесь 
представилось явление, указывающее, как должно ценить большую часть этих народных 
газетчиков. Один из издателей "Pere Duchene" г. Deschamps отделился от редакции его и 
сам издает журнал "le Robespierre", в котором он заставляет говорить грозного человека от 
самого себя разный вздор. Все статьи журнала были подписаны Максимилиан 
Р<обеспьер>. В них Робеспьер гуляет по улицам и объявляет, что он не доволен тем-то и 
тем-то, и отзывается о себе следующим образом: "je rentre dans la carriere de la revolution-
que j'avais quittee jeune encore — muri par 60 annees de meditations sur les decouvertes du 
genie humanitaire".

И дает советы не брать с него примера. Между прочим, он заявляет: "Des 
imprudents parlent de retablir une cour prevotale pour juger sommairement les patriotes qui sont 
a Vincennes. Peuple souverain! par pitie pour les reacteurs tu ne le permettras pas: il y aurait la 
le germe du tribunal revolutionnaire, que repoussent nos m?urs de 1848... !"

Правда, подобная попытка заставлять говорить деятелей старой революции от 
собственного имени уже была сделана в мае месяце журналом "le vieux cordelier, drapeau 
du peuple", который вывел на сцену аттического Камиля Демулена и вложил ему в уста 
следующую речь: "Bourgeois puisqu'il faut t'appeler par ton nom, si ta bouche conspue la foi et 
le genie; si, doue soudain du courage de la peur, tu veux arreter la Republique dans son essor 
vers les grandes choses, je, suis la pour te faire rentrer dans ton marais, moi, adorateur du bien, 
du grand, du juste, moi artiste, moi, Camille Desmoulin. ((NI)".

Как бы то ни было, но г. Deschamps издавал своего "Робеспьера" до тех пор, пока 
не обнаружилось наполеоновское движение, и тогда он вдруг бросил Максимилиана и 
стал издавать журнал "Napoleon republicain", в котором точно так же заставляет гулять 
Наполеона по улицам и точно так же говорить про себя глупости: "Je n'etais pas ne pour la 
guerre" и давать следующие советы народу: "Souviens-toi que tu es le seul souverain et que 
tes representants sont tes commis".

Впрочем, были примеры внезапных странных переворотов и посильнее: Так, 
какой-то г. Guillemain в один день издал "l'Aigle republicain"с энтузиастическими песнями 
в честь бонапартистского времени, а на другой "les lunettes du pere Duchene" с такими же 
во славу терроризма. Наполеоновская литература разрасталась, однакож, вместе с 
движением на улице: тогда посыпались один за другим листки: "le Napoleonien", "le Petit 
caporal", "la Redingote grise", и проч. и проч., и наконец листки и большой журнал, 
занимавшийся уже кандидатурой и будущим значением Луи Бонапарта. Название его 
носило симптом той же путаницы идей, которая существовала в народе и которой 
старались обмануть народ: "la Constitution, journal de la republique napoleonienne!" Он 
называл противников Бонапарта, оскорбителями народа: les insulteurs du peuple — и, 
однакож, вскоре умер. И вообще в это время Б<онапарт> не имеет еще серьезного 
значения. К этому надо еще присоединить листки сатирического содержания, выходившие 
тоже в неограниченном количестве. Иногда они поражали сочетанием шутки и какого-
нибудь страшного события. Так, например, "le Pamphlet" при известии о кровавом 
мщении негров Мартиники, получивших известие о февральской революции и 
требовавших свободы, сказал, что знаменитые слова: "perissent les colonies plutot qu'un 
principe" должны быть нынче изменены в другие: "perissent les colonies suivant les 
principes". Впрочем, все остальные журналы этого рода: "Diogene sans culotte", "Gamin de 
Paris", "le Cancan", "les betises "le la semaine", "le canard", "le diable rose", и проч. и проч., 
были довольно пошлы. Демократия вообще смеяться не умеет, и род блестящей 
искрометности и надменного презрения, требуемой для политической насмешки, остается 
преимущественно за роялизмом. Так было и здесь. Одним только легитимистским и 
филиппистским листкам, как "le petit homme rouge", "le lampion" и др., удалось сказать 
несколько едких острот.

Последний журнальчик, чисто легитимистский, отличался даже в это время тем 
неимоверным количеством позора, который выливал он на Исполнительную комиссию и 
республиканских действователей. Между прочим, один раз он сказал, что если Барбес 
заболеет, то не следует поручать его товарищу по тюрьме, доктору Распайлю, ибо как ни 
огромны его преступления, но смертная казнь уничтожена во Франции. В другой раз он 
объявил, что Иисус был казнен по требованию народа, а так как это известие оскорбляет 
величие народа, то придется издать декрет, по которому казнь Иисуса должна будет 
считаться отныне делом национальной гвардии той эпохи, и проч. А клевет на лица, а 
оскорблений, а ложных известий — бездна! [Часто смеялся] Забавны были также 
комические изложения заседаний Парламента в журнале "la Seance". Исключение из 
нашего правила составляет демократически-сатирический журнальчик "l'Epoque", 
который иногда очень удачно пародировал старую известную эпоху и закоренелые 
мнения Одиллона Барро и др. Если к этому присоединить еще попытки восстановления 
журналов, знаменитых и 1830 году, как-то: "le bon sens", "le tribune", "Figaro", попытки, 
кончившиеся вообще неудачно, то приблизительно можно получить понятие о всем этом 
каждодневном хаосе журнальном, где беспрестанно сталкивались воспоминания всех 
минувших эпох с плохо понятыми требованиями современности, (неразборчиво) с 
истинным увлечением, настоящая нелепость с поддельной глупостью и особенно вражда 
одного класса общества к другому. Последнее только и было знаменательно и 
действительно реально во всем этом движении. Несмотря на [резкость] оглушительный 
шум этих тысяч голосов, нашелся журнальчик "l'organisation du travail" — приверженец 
теории Л. Блана, который успел покрыть разладицу и обратить на себя внимание. Он 
напечатал в двух своих №№ списки банкиров и торговцев с показанием их капиталов и 
списки землевладельцев с показанием их доходов (№ 8 и 9). Как ни преувеличены и 
ложны были цифры, но в эпоху всеобщего бедствия и нищеты, они были прямым 
указанием народу, где искать пособие и добычу. Это уже выходило из ряда личных 
оскорблений и взаимных обвинений партий, и поэтому один депутат потребовал отчета у 
министра юстиции, какие меры приняты для наказания дерзкой провокации и вообще, что 
сделалось с залогом (cautionnement) журнальным, который преимущественно назначался 
для обуздания их издателей. Министр Бетмон сознался, что, действительно, старые 
большие журналы имеют этот залог, но что многие и вновь явившиеся его не имеют, что 
он видит в этом большую несправедливость, что Правительство имеет наклонность 
определить залог для всех вообще журналов, но когда и как представит оно закон по 
этому предмету — оно само не знает этого (всеобщий смех). В таком положении 
находилось Правительство. В другом оно и не могло быть. Напрасно уже сам "National" 
взывал к Исполнительной комиссии: мы вас поддерживаем, но, ради бога, покажите же, 
что все управляется. Управлять было нельзя — и только первые пушки, раздавшиеся в 
Париже, поставили на истинной почве вопрос: кто будет править Францией.

Вечером в четверг 22 июня огромная масса народа, говорили, тысяч 5 или 6 
[человек], двинулась от Палаты, прошла улицу St. Jacques, хлынула на Гревскую площадь 
перед Ратушей и оттуда направилась к Бастилии, где и рассеялась на проходе ее. Гревская 
площадь была занята войском. Толпа эта уже кричала: "vive la republique democratique et 
sociale" и напев: "vive Napoleon" был заменен другим, более значительным: множество 
голосов припевало в каданс: "du pain au du plomb". Слух об ней тотчас же разнесся по 
Парижу.

Это были уже восставшие работники национальных мастерских. Несколько 
человек из партии работников, отправившихся на Салунский канал, возвратилась с 
известием, что на болотистой почве его не приспособлено было ни жилищ, ни пропитания 
для людей. Подозрение, уже ходившее в работниках, что Правительство намерено 
[образовать] во что бы то ни стало отделаться от работников, хотя бы мором [получило 
здесь], превратилось теперь в уверенность. Вместе с этим негодование, произведенное 
декретом о взятии многих работников в солдаты, было очень искусно разрабатываемо 
главными предводителями. Часть работников, весьма небольшая в сравнении с общим 
числом их, отправились поутру в четверг прямо в Люксембург требовать объяснения у 
Исполнительной комиссии этим предметам. Здесь вместо свободного прохода, какой они 
бы получили два месяца назад, они встречены были по приказанию Мари, игравшему и 
здесь непопулярную роль мужа опоры, — караулом. После переговоров между Мари и 
передовыми положено было отправить от толпы депутацию, а массе ждать решения у св. 
Салюстия. Депутация говорила дерзко и грубо [повелительно] с Мари — тот отвечал 
твердо и повелительно, что все вредные слухи распускаются неблагорасположенными 
людьми, но что Правительство не отступится от своих намерений. Один из депутатов 
Пюжоль, наиболее запальчивый, был отстранен при самом начале переговоров Мари, 
который сказал ему: "Я видел вас 15 мая в Собрании и не хочу говорить с бунтовщиками", 
а когда товарищи начали роптать, он прибавил: "Разве вы не можете сами изложить свои 
претензии? Est-ce que vous etes les esclaves de cet homme?"

Когда переговоры кончились, разумеется, неудачно, депутация, а более всего 
Пюжоль, изменила весь смысл их и донесла толпе, ждавшей у св. Салюстия, что 
Правительство решило истребить работников и называет их les esclaves. Крик бешенства 
раздался из толпы, которая хотела броситься снова на Люксембург, но Пюжоль велел ей 
собраться вечером у Пантеона. Там с решетки, окружающей пустой храм Славы, Пюжоль 
произнес возбужденную речь, в которой ярко выступили пророческие слова: "Истинно 
говорю вам: много прольется нынче крови на эти камни" и приказал на другой день утром 
собраться у Бастилии. Толпа в неимоверном возмущении прошла, как мы видели, 
площадь Ратуши и на другой день, действительно, собралась у Бастилии. Здесь перед 
[лицом] тенями павших в июле 1830 г. и в феврале 1848 г. Пюжоль произнес за всех 
клятву умереть, как они, в деле свободы и равенства. Утром в пятницу я сидел за 
журналом в кофейной, когда прибежал бледный и запыхавшийся человек к хозяину с 
извещением, что у ворот св. Дени уже строят баррикады. Я тотчас же отправился домой 
узнать, в чем дело. Я жил довольно высоко тогда и там мог слышать перестрелку. Едва я 
отворил окно в комнате, как раздался вдали ружейный залп, за ним другой, третий — 
гроза начиналась.

Но если национальные мастерские начали битву, то по какому-то капризу судьбы 
зерно восстания, разлившегося вскоре с неимоверной остротой, составляли не они, а 
члены общества des droits de l'homme, клубов и радикальная часть национальной гвардии.