А. И. Герцен

 БЫЛОЕ И ДУМЫ

 ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ (ОТРЫВКИ) (1865 - 1868)

  ГЛАВА 1. БЕЗ СВЯЗИ

  I. ШВЕЙЦАРСКИЕ ВИДЫ{Небольшие отрывки из этого отдела были напечатаны в 
"Колоколе"}

  Лет десять тому назад, идучи поздним зимним, холодным, сырым вечером по 
Геймаркету, я натолкнулся на негра лет семнадцати; он был бос, без рубашки и 
вообще больше раздет тропически, чем одет по-лондонски. Стуча зубами и дрожа 
всем телом, он попросил у меня милостыни. Дня через два я опять его встретил, а 
потом - еще и еще. Наконец, я вступил с ним в разговор. Он говорил ломаным 
англо-испанским языком, но понять смысл его слов было не трудно.
  - Вы молоды, - сказал я ему, - крепки, что же вы не ищете работы?
  - Никто не дает.
  - Отчего?
  - Нет никого знакомого, кто бы поручился.
  - Да вы откуда?
  - С корабля.
  - С какого?
  - С испанского. Меня капитан очень бил, я и ушел.
  - Что вы делали на корабле?
  - Все - платье чистил, посуду мыл, каюты прибирал.
  - Что же вы намерены делать?
  - Не знаю.
  - Да ведь вы умрете с холода и голода, по крайней мере наверно схватите 
лихорадку.
  - Что же мне делать? - говорил негр с отчаянием, глядя на меня и дрожа всем 
телом от холода.
  "Ну, - подумал я, - была не была - не первая глупость в жизни".
  - Идите со мной, я вам дам угол и платье, вы будете чистить у меня комнаты, 
топить камины и останетесь, сколько хотите, если будете вести себя порядком и 
тихо. Se no - no.
  Негр запрыгал от радости.
  В неделю он потолстел и весело работал за четырех. Так прожил он с полгода; 
потом, как-то вечером, явился перед моей дверью, постоял молча и потом сказал 
мне:
  - Я к вам пришел проститься.
  - Как так?
  - Теперь довольно, я пойду.
  - Вас кто-нибудь обидел?
  - Помилуйте, я всеми доволен.
  - Так куда же вы?
  - На какой-нибудь корабль.
  - Зачем?
  - Очень соскучился, не могу, я сделаю беду, если останусь, мне надобно море. Я 
поезжу и опять приеду, а теперь довольно.
  Я сделал опыт остановить его, дня три он подождал и во второй раз объявил, что 
это сверх сил его, что он должен уйти, что теперь довольно.
  Это было весной. Осенью он явился ко мне снова тропически раздетый, я опять 
его одел; но он вскоре наделал разных пакостей, даже грозил меня убить, и я был 
вынужден его прогнать.
  Последнее к делу не идет, а идет к делу то, что я совершенно разделяю 
воззрение негра. Долго живши на одном месте и в одной колее, я чувствую, что на 
некоторое время довольно, что надобно освежиться другими горизонтами и 
физиономиями... и с тем вместе взойти в себя, как бы это ни казалось странным. 
Поверхностная рассеянность дороги не мешает.
  Есть люди, предпочитающие отъезжать внутренно: кто при помощи сильной фантазии 
и отвлекаемости от окружающего - на это надобно особое помазание, близкое к 
гениальности и безумию, - кто при помощи опиума или алкоголя. Русские, например, 
пьют запоем неделю-другую, потом возвращаются ко дворам и делам. Я предпочитаю 
передвижение всего тела передвижению мозга и кружение по свету - кружению 
головы.
  Может, оттого, что у меня похмелье тяжело.
  Так рассуждал я 4 октября 1866 в небольшой комнате дрянной гостиницы на берегу 
Невшательского озера, в которой чувствовал себя как дома, как будто в ней жил 
всю жизнь.
  С летами странно развивается потребность одиночества и, главное, тишины... На 
дворе было довольно тепло, я отворил окно... Все спало глубоким сном, и город, и 
озеро, и причаленная барка, едва-едва дышавшая, что было слышно по небольшому 
скрыпу и видно по легкому уклонению мачты, никак не попадавшей в линию 
равновесия и переходившей ее то направо, то налево...
  ...Знать, что никто вас не ждет, никто к вам не взойдет, что вы можете делать 
что хотите, умереть, пожалуй... и никто не помешает, никому нет дела... разом 
страшно и хорошо. Я решительно начинаю дичать и иногда жалею, что не нахожу сил 
принять светскую схиму.
  Только в одиночестве человек может работать во всю силу своей могуты. Воля 
располагать временем и отсутствие неминуемых перерывов - великое дело. Сделалось 
скучно, устал человек - он берет шляпу и сам ищет людей и отдыхает с ними. Стоит 
ему выйти на улицу - вечная каскада лиц несется, нескончаемая, меняющаяся, 
неизменная, с своей искрящейся радугой и седой пеной, шумом и гулом. На этот 
водопад вы смотрите как художник. Смотрите на него, как на выставку, именно 
потому, что не имеете практического отношения. Все вам постороннее, и ни от кого 
ничего не надобно.
  На другой день я встал ранехонько и уже в одиннадцать часов до того 
проголодался, что отправился завтракать в большой отель, куда меня с вечера не 
пустили за неимением места. В столовой сидел англичанин с своей женой, 
закрывшись от нее листом "Теймса", и француз лет тридцати - из новых, теперь 
слагающихся типов - толстый, рыхлый, белый, белокурый, мягко-жирный, - он, 
казалось, готов был расплыться, как желе в теплой комнате, если б широкое пальто 
и панталоны из упругой материи не удерживали его мясов. Наверно, сын какого-
нибудь князя биржи или аристократ демократической империи. Вяло, с недоверием и 
пытливым духом продолжал он свой завтрак; видно было, что он давно занимается и 
- устал.
  Тип этот, почти не существовавший прежде во Франции, начал слагаться при 
Людвиге-Филиппе и окончательно расцвел в последние пятнадцать лет. Он очень 
противен - и это, может, комплимент французам. Жизнь кухонного и винного 
эпикуреизма не так искажает англичанина и русского, как француза. Фоксы и 
Шериданы пили и ели за глаза довольно, однако остались Фоксами и Шериданами. 
Француз безнаказанно предается одной литературной гастрономии, состоящей в 
утонченном знании яств и витийстве при заказе блюд. Ни одна нация не говорит 
столько об обеде, о приправах, тонкостях, как французы; но это все фиоритура, 
риторика. Настоящее обжорство и пьянство француза заедает, поглощает... оно ему 
не по нервам. Француз остается цел и невредим только при самом многостороннем 
волокитстве, это его национальная страсть и любимая слабость - в ней он силен.
  - Прикажете десерт? - спросил гарсон, видимо уважавший француза больше нас.
  Молодой господин варил в это время пищу в себе и потому, медленно поднимая на 
гарсона тусклый и томный взгляд, сказал ему:
  - Я еще не знаю, - потом подумал и прибавил: - une poire!
  Англичанин, который в продолжение всего времени молча ел за ширмами газеты, 
встрепенулся и сказал:
  - Et a moa aussi!
  Гарсон принес две груши, на двух тарелках, и одну подал англичанину; но тот с 
энергией и азартом протестовал:
  - No, no! Aucune chose pour poire!
  Ему просто хотелось пить. Он напился и встал; я тут только заметил, что на нем 
была детская курточка, или спенцер, светло-коричневого цвета и светлые панталоны 
в обтяжку, страшно сморщившиеся возле ботинок. Встала и леди, - она подымалась 
все выше, выше - и, сделавшись очень высокой, оперлась на руку приземистого 
своего мужа и вышла.
  Я их проводил улыбкой невольной, но совершенно беззлобной; они все же мне 
казались вдесятеро больше люди, чем мой сосед, расстегивавший, по случаю 
удаления дамы, третью пуговицу жилета.

  Базель.

  Рейн - естественная граница, ничего не отделяющая, но разделяющая на две части 
Базель, что не мешает нисколько невыразимой скуке обеих сторон. Тройная скука 
налегла здесь на все: немецкая, купеческая и швейцарская. Ничего нет 
удивительного, что единственное художественное произведение, выдуманное в 
Базеле, представляет пляску умирающих со смертью, кроме мертвых, здесь никто не 
веселится, хотя немецкое общество сильно любит музыку, но тоже очень серьезную и 
высшую.
  Город транзитный - все проезжают по нем и никто не останавливается, кроме 
комиссионеров и ломовых извозчиков высшего порядка.
  Жить в Базеле, без особой любви к деньгам, нельзя. Впрочем, вообще в 
швейцарских городах жить скучно, да и не в одних швейцарских, а во всех 
небольших городах. "Чудесный город Флоренция, - говорит Бакунин, - точно 
прекрасная конфета... ешь - не нарадуешься - а через неделю нам все сладкое 
смертельно надоедает". Это совершенно верно, что же и говорить после этого о 
швейцарских городах? Прежде было покойно и хорошо на берегу Лемана; но с тех 
пор, как от Вевея до Вето все застроили подмосковными и в них выселились из 
России целые дворянские семьи, исхудалые от несчастия 19 февраля 1861, - нашему 
брату там не рука.

  Лозанна.

  Я в Лозанне проездом. В Лозанне все проездом, кроме аборигенов.
  В Лозанне посторонние не живут, несмотря ни на ее удивительные окрестности, ни 
на то, что англичане ее открывали три раза: раз после смерти Кромвеля, раз при 
жизни Гиббона и теперь, строя в ней домы и виллы. Живут туристы только в Женеве.
  Мысль о ней для меня неразрывна с мыслью о самом холодном и сухом великом 
человеке и о самом холодном и сухом ветре - о Кальвине и о бизе. Я обоих терпеть 
не могу.
  И ведь в каждом женевце осталось что-то от бизы и от Кальвина, которые дули на 
него духовно и телесно со дня рождения, со дня зачатия и даже прежде - один из 
гор, другой из молитвенников.
  Действительно, след этих двух простуд, с разными пограничными и чересполосными 
оттенками: савойскими, валлийскими, пуще всего французскими - составляет 
основной характер женевца - хороший, но не то, чтоб особенно приятный.
  Впрочем, я теперь описываю путевые впечатления, - а в Женеве - я живу. Об ней 
я буду писать, отойдя на артистическое расстояние...

  ...В Фрибург я приехал часов в десять вечера... прямо к Zahringhof'y. Тот же 
хозяин, в черной бархатной скуфье, который встречал меня в 1851 году, с тем же 
правильным и высокомерно-учтивым лицом русского обер-церемониймейстера или 
английского швейцара, подошел к омнибусу и поздравил нас с приездом.
  ...И столовая та же, те же складные четырехугольные диванчики, обитые красным 
бархатом.
  Четырнадцать лет прошли перед Фрибургом, как четырнадцать дней! Та же гордость 
кафедральным органом, та же гордость цепным мостом.
  Веяние нового духа, беспокойного, меняющего стены, разбрасывающегося, 
поднятого эквинокциальными бурями 1848 года - мало коснулось городов, стоящих в 
нравственной и физической стороне, вроде иезуитского Фрибурга и пиетистического 
Невшателя. Города эти тоже двигались, но черепашьим шагом, стали лучше - но нам 
кажутся отсталыми в своей каменной одежде, сшитой не по моде... А ведь многое в 
прежней жизни было недурно, прочнее, удобнее - она была лучше разочтена для 
малого числа избранных, и именно поэтому не соответствует огромному числу вновь 
приглашенных - далеко не так избалованных и не так трудных во вкусе.
  Конечно, при современном состоянии техники, при ежедневных открытиях, при 
облегчении средств можно было устроить привольно и просторно новую жизнь. Но 
западный человек, владеющий местом, довольствуется малым. Вообще на него 
наклепали, и, главное, наклепал он сам - то пристрастие к комфорту и ту 
избалованность, о которой говорят. Все это у него риторика и фраза, как и все 
прочее, - были же у него свободные учреждения без свободы, отчего же не иметь 
блестящей обстановки для жизни узкой и неуклюжей. Есть исключения. Мало ли что 
можно найти у английских аристократов, у французских камелий, у иудейских князей 
мира сего... Все это личное и временное: лорды и банкиры не имеют будущности, а 
камелии - наследников. Мы говорим о всем свете, о золотой посредственности, о 
хоре и кордебалете, который теперь на сцене и жуирует, оставляя в стороне отца 
лорда Станлея, имеющего тысяч двадцать франков дохода в день, и отца того 
двенадцатилетнего ребенка, который на днях бросился в Темзу, чтоб облегчить 
родителям пропитанье.
  Старый разбогатевший мещанин любит толковать об удобствах жизни, для него все 
это еще ново, что он барин, qu'il a ses aises, "что его средства ему позволяют, 
что это его не разорит". Он. дивится деньгам и знает их цену и летучесть, в то 
время как его предшественники по богатству не верили ни в их истощаемость, ни в 
их достоинство - и потому разорялись. Но разорялись они со вкусом. У "буржуа" 
мало смысла широко воспользоваться накопленными капиталами. Привычка прежней 
узкой, наследственной, скупой жизни осталась. Он, пожалуй, и тратит большие 
деньги, но не на то, что надобно. Поколение, прошедшее прилавком, усвоило себе 
не те размеры, не те планы, в которых привольно, и не может от них отстать. У 
них все делается будто на продажу, и они, естественно, имеют в виду как можно 
большую выгоду, барыш и казовый конец. "Проприетер" инстинктивно уменьшает 
размер комнат и увеличивает их число, не зная почему делает небольшие окны, 
низкие потолки; он пользуется каждым углом, чтоб вырвать его у жильца или у 
своей семьи. Угол этот ему не нужен, но на всякий случай - он его отнимает у 
кого-нибудь. Он с особенным удовольствием устроивает две неудобных кухни вместо 
одной порядочной, устроивает мансарду для горничной, в которой нельзя ни 
работать, ни повернуться, но зато сыро. За эту экономию света и пространства он 
украшает фасад, грузит мебелью гостиную и устроивает перед домом цветник с 
фонтаном - наказание детям, нянькам, собакам и наемщикам.
  Чего не испортило скряжничество, то доделывает нерасторопность ума. Наука, 
прорезывающая мутный пруд обыденной жизни, не мешаясь с ней, бросает направо и 
налево свои богатства, но их не умеют удить мелкие лодочники. Вся польза идет 
гуртовщикам и ценится каплями для других, гуртовщики меняют шар земной, а 
частная жизнь тащится возле их паровозов в старой колымаге, на своих клячах... 
Камин, который бы не дымился, - мечта; мне один женевский хозяин успокоительно 
говорил: "Камин этот только дымит в бизу", то есть именно тогда, когда всего 
больше надобно топить, и эта биза как будто случайность или новое изобретение, 
как будто она не дула до рождения Кальвина и не будет дуть после смерти Фази. Во 
всей Европе, не исключая ни Испании, ни Италии, надобно, вступая в зиму, писать 
свое завещание, как писали его прежде, отправляясь из Парижа в Марсель, и в 
половине апреля служить молебен Иверской божией матери.
  Скажи эти люди, что они не занимаются суетой суетствий, что у них другого дела 
много, я им прощу и дымящиеся камины, и замки, которые разом отворяют дверь, и 
кровь, и вонь в сенях и прочее, но спрошу, в чем их дело, в чем их высшие 
интересы? Их нет... они только выставляют их для скрытия невообразимой пустоты и 
бессмыслия...
  В средние века люди жили наисквернейшим образом и тратились на совершенно 
ненужные и не идущие к удобствам постройки. Но средние века не толковали о 
страсти к удобствам - напротив, чем неудобнее шла их жизнь, тем она ближе была к 
их идеалу, их роскошь была в благолепии дома божия и дома общинного, и там они 
уж не скупились, не жались. Рыцарь строил тогда крепость, а не дворец, и выбирал 
не наиудобнейшую дорогу для нее, а неприступную скалу. Теперь защищаться не от 
кого, в спасение души от украшения церквей никто не верит; от форума и ратуши, 
от оппозиции и клуба мирный гражданин порядка отстал; страсти и фанатизмы, 
религии и героизмы - все это уступило место материальному благосостоянию, а оно-
то и не устроилось.
  Для меня во всем этом есть что-то печальное, трагическое - точно этот мир 
живет кой-как в ожидании, что земля расступится под ногами, и ищет не 
устроиться, а забыться. Я это вижу не только в озабоченных морщинах, но и в 
боязни перед серьезной мыслью, в отвращении от всякого разбора своего положенья, 
в судорожной жажде недосуга, внешней рассеянности. Старики готовы играть в 
игрушки, "лишь бы дело не шло на ум".
  Модный оттягивающий пластырь - всемирные выставки. Пластырь и болезнь вместе, 
какая-то перемежающаяся лихорадка с переменными центрами. Все несется, плывет, 
идет, летит, тратится, домогается, глядит, устает, живет еще неудобнее, чтоб 
следить за успехом - чего? Ну так, за успехами. Как будто в три-четыре года 
может быть такой прогресс во всем, как будто при железных дорогах такая 
крайность возить из угла в угол домы, машины, конюшни, пушки, чуть не сады и 
огороды...
  ...Ну, а выставки надоедят - примутся за войну, начнут рассеиваться грудами 
трупов, лишь бы не видеть каких-то черных точек на небосклоне...

 II. БОЛТОВНЯ С ДОРОГИ И РОДИНА В БУФЕТЕ

  ........................

  - Есть место в Андерматт?
  - Вероятно, будет.
  - В кабриолете?
  - Может быть, вы заходите в половине одиннадцатого...
  Я смотрю на часы - три без четверти... и я с чувством какого-то бешенства 
сажусь на лавочку перед кафе... Шум, крик, таскают чемоданы, водят лошадей, 
лошади стучат без нужды по камням, трактирные гарсоны завоевывают 
путешественников, дамы роются между саками... Щелк, щелк... - один дилижанс 
поскакал... щелк, щелк - другой поскакал за ним... Площадь пустеет, все 
разошлось... Жар смертельный, светло до безобразия, камни побледнели, собака 
легла было середь площади, но вдруг вскочила с негодованием и побежала в тень. 
Перед кафе сидит толстый хозяин в рубашке, он постоянно дремлет. Идет баба с 
рыбой. "Почем рыба?" - спрашивает с видом страшной злобы хозяин. Женщина говорит 
цену, - "Carogna", - кричит хозяин. - "Ladro", - кричит женщина. - "Иди мимо, 
старая чертовка". - "Берешь, что ли, разбойник?" - "Ну, отдавай за три венты 
фунт". - "Чтоб тебе умереть без исповеди!" Хозяин берет рыбу, женщина - деньги, 
и дружески расстаются. Все эти ругательства - одна принятая форма, вроде 
вежливостей, употребляемых нами.
  Собака продолжает спать, хозяин отдал рыбу и опять дремлет, солнце печет, 
сидеть дольше невозможно. Иду в кафе, беру бумагу и начинаю писать, не зная 
вовсе, что напишу... Описание гор и пропастей, цветущих лугов и голых гранитов - 
все это есть в гиде... Лучше посплетничать. Сплетни - отдых разговора, его 
десерт, его соя, одни идеалисты и абстрактные люди не любят сплетней... Но о ком 
сплетничать?.. Разумеется, о предмете, самом близком нашему патриотическому 
сердцу, - о наших милых соотечественниках. Их везде много, особенно в хороших 
отелях.
  Узнавать русских все еще так же легко, как и прежде. Давно отмеченные 
зоологические признаки не совсем стерлись при сильном увеличении 
путешественников. Русские говорят громко там, где другие говорят тихо, и совсем 
не говорят там, где другие говорят громко. Они смеются вслух и рассказывают 
шепотом смешные вещи; они скоро знакомятся с гарсонами и туго - с соседями, они 
едят с ножа, военные похожи на немцев, но отличаются от них особенно дерзким 
затылком, с оригинальной щетинкой, дамы поражают костюмом на железных дорогах и 
пароходах так, как англичанки за table d'hote'oм и проч.
  Тунское озеро сделалось цистерной, около которой насели наши туристы высшего 
полета. Fremden-Liste словно выписан из "Памятной книжки": министры и тузы, 
генералы всех оружий и даже тайной полиции отмечены в нем. В садах отелей 
наслаждаются сановники, mit Weib und Kind, природой и в их столовой - ее дарами. 
"Вы через Гемми или Гримзель?" - спрашивает англичанка англичанку. - "Вы в 
Jungfrau blick'e" или в "Виктории" остановились?" - спрашивает русская русскую. 
- "Вот и "Jungfrau!" - говорит англичанка. - "Вот и Рейтерн" (министр финансов), 
- говорит русская...

Intcinq minutes d'arret...
Intcinq minutes d'arret -

  и все, что было в вагонах, высыпалось в залу ресторана и бросилось за стол, 
торопясь съесть обед в какие-нибудь двадцать минут, из которых дорожное 
начальство непременно украдет пять-шесть да еще прежде испугает аппетит страшным 
звонком и криком: "En voiture".
  Взошла высокая барыня в темном и ее муж в светлом, с ними двое детей... Взошла 
с застенчивым, неловким видом бедно одетая девушка, у которой на руках были 
какие-то мешочки и баульчики. Она постояла... потом пошла в угол и села - почти 
возле меня. Зоркий взгляд гарсона ее заметил; прореяв с тарелкой, на которой 
лежал кусок ростбифа, он спустился, как коршун, на бедную девушку и спросил ее: 
"Что она желает заказать?" - "Ничего", - отвечала она, и гарсон, которого кликал 
английский клержимэн, побежал к нему... Но через минуту он опять подлетел к ней 
и, махая салфеткой, спросил ее: "Что бишь вы заказали?"
  Девушка что-то прошептала, покраснела и встала. Меня так и кольнуло. Мне 
захотелось предложить ей чего-нибудь, но я не смел.
  Прежде чем я решился, черная дама повела черными глазами по зале и, увидя 
девушку, подозвала ее пальцем. Она подошла, дама указала ей на недоеденный 
детьми суп, и та, стоя середь ряда сидящих и удивленных путешественников, 
смущенная и потерянная, съела ложки две и поставила тарелку.
  - Essieurs les voyageurs pour Ucinnungen, Onction et Tontuyx - en voiture!
  Все бросились с ненужной поспешностью к вагонам. Молчать я не мог и сказал 
гарсону (не коршуну, другому):
  - Вы видели?
  - Как же не видать - это русские.

 III. ЗА АЛЬПАМИ

  ...Архитектуральный, монументальный характер итальянских городов, рядом с их 
запущенностью, под конец надоедает. Современный человек в них не дома, а в 
неудобной ложе театра, на сцене которого поставлены величественные декорации.
  Жизнь в них не уравновесилась, не проста и не удобна. Тон поднят, во всем 
декламация, и декламация итальянская (кто слыхал чтение Данта, тот знает ее). Во 
всем та натянутость, которая бывала в ходу у московских философов и немецких 
ученых художников; все с высшей точки, yom hohern Standpunkt. - Взвинченность 
эта исключает abandon, вечно готова на отпор и проповедь с сентенциями. 
Хроническая восторженность утомляет, сердит.
  Человеку не всегда хочется удивляться, возвышаться душой, иметь тугенды, быть 
тронутым и носиться мыслью далеко в былом, а Италия не спускает с известного 
диапазона и беспрестанно напоминает, что ее улица не просто улица, а что она 
памятник, что по ее площадям не только надобно ходить, но должно их изучать.
  Вместе с тем все особенно изящное и великое в Италии (а может, и везде) 
граничит с безумием и нелепостью - по крайней мере напоминает малолетство... 
Piazza Signoria, это детская флорентийского народа - дедушка Бонарроти и дядюшка 
Челлини надарили ему мраморных и бронзовых игрушек, а он их расставил зря на 
площади, где столько раз лилась кровь и решалась его судьба - без малейшего 
отношения к Давиду или Персею... Город в воде, так что по улицам могут гулять 
ерши и окуни... Город из каменных щелей, - так что надобно быть мокрицей иди 
ящерицей, чтоб ползать и бегать по узенькому дну, между утесами, составленными 
из дворцов... А тут Беловежская пуща из мрамора. Какая голова смела создать 
чертеж этого каменного леса, называемого Миланским собором, эту гору 
сталактитов? Какая голова имела дерзость привести в исполнение сон безумного 
зодчего... и кто дал деньги, огромные, невероятные деньги!
  Люди только жертвуют на ненужное. Им всего дороже их фантастические цели. 
Дороже насущного хлеба, дороже своей корысти. В эгоизм надобно воспитаться так 
же, как в гуманность. А фантазия уносит без воспнтанья, увлекает без 
рассуждений. Века веры были веками чудес.
  Город поновее, поменее исторический и декоративный - Турин.
  - Так и обдает своей прозой.
  - Да, а жить в нем легче - именно потому, что он просто город, город не в 
собственное свое воспоминание, а для обыденной жизни, для настоящего, в нем 
улицы не представляют археологического музея, не напоминают на каждом шагу 
memento mori, а взгляните на его работничье населенье, на их резкий, как 
альпийский воздух, вид - и вы увидите, что это кряж людей бодрее флорентийцев, 
венециан, а может, и постойчее генуэзцев.
  Последних, впрочем, я не знаю. К ним присмотреться очень трудно, они все 
мелькают перед глазами, бегут, суетятся, снуют, торопятся. В переулках к морю 
народ кипит, но те, которые стоят, - не генуэзцы, это матросы всех морей и 
океанов, шкиперы, капитаны. - Звонок там, звонок тут - Partenza! - Partenza - и 
часть муравейника засуетилась - одни нагружают, другие разгружают.

 IV. ZU DEUTSCH

  ...Три дня льет проливной дождь, выйти невозможно, работать не хочется... В 
окне книжной лавки выставлена "Переписка Гейне", два тома. Вот спасенье, я взял 
их и принялся читать впредь до расчищения неба.
  Много воды утекло с тех пор, как Гейне писал Мозеру, Иммерману и Варнгагену.
  Странное дело - с 1848 года мы все пятились да отступали, все бросали за борт 
да ежились, а кой-что сделалось, и все исподволь изменилось. Мы ближе к земле, 
мы ниже стоим, то есть тверже, плуг глубже врезывается, работа не так казиста, 
чернее - может, оттого, что это в самом деле работа. Дон-Кихоты реакции 
пропороли много наших воздушных шаров, дымные газы улетучились, аэростаты 
опустились, и мы не носимся больше, как дух божий, над водами с цевницей и 
пророческим песнопением, а цепляемся за деревья, крыши и за мать сыру-землю.
  Где эти времена, когда "Юная Германия", в своем "прекрасном высоко", 
теоретически освобождала отечество и в сферах чистого разума и искусства 
покончивала с миром преданий и предрассудков? Гейне было противно на ярко 
освещенной морозной высоте, на которой величественно дремал под старость Гете, 
грезя не совсем складные, но умные сны второй части "Фауста", однако и он ниже 
книжного магазина не опустился, это все еще академическая aula, литературные 
кружки, журнальные приходы с их сплетнями и дрязгами, с их книжными Шейлохами в 
виде Котты или Гофмана и Кампе, с их геттингенскими архиереями филологии и 
епископами юриспруденции в Галле или Бонне. Ни Гейне, ни его круг народа не 
знали, и народ их не знал. Ни скорбь, ни радость низменных полей не подымалась 
на эти вершины - для того, чтоб понять стон современных человеческих трясин, им 
надобно было переложить его на латинские нравы и через Гракхов и пролетариев 
добраться до их мысли.
  Бакалавры мира сублимированного, они выходили иногда в жизнь, начиная, как 
Фауст, с полпивной и всегда, как он, с каким-нибудь духом школьного отрицанья, 
который им, как Фаусту, мешал своей рефлексией просто глядеть и видеть. Оттого-
то они тотчас возвращались от живых источников к источникам историческим, тут 
они чувствовали себя больше дома. Занятия их, это особенно замечательно, не 
только не были делом. но и не были наукой, а, так сказать, ученостью и 
литературой пуще всего.
  Гейне подчас бунтовал против архивного воздуха и аналитического наслаждения, 
хотел чего-то другого, а письма его - совершенно немецкие письма, того немецкого 
периода, на первой странице которого Беттина-дитя, а на последней Рахель-
еврейка. Мы свежее дышим, встречая в его письмах страстные порывы юдаизма, тут 
Гейне в самом деле увлекающийся человек - но он тотчас стынет, холодеет к 
юдаизму и сердится на него за свою собственную, далеко не бескорыстную измену.
  Революция 1830 и потом переезд Гейне в Париж сильно двинули его. "Der Pan ist 
gestorben!" - говорит он с восторгом и торопится туда - туда, куда и я некогда 
торопился так болезненно страстно - в Париж; он хочет видеть "великий народ" и 
"седого Лафайета, разъезжающего на серой лошади". Но литература вскоре берет 
верх, наружно и внутренне письма наполняются литературными сплетнями, личностями 
впересыпочку с жалобами на судьбу, на здоровье, на нервы, на худое расположение 
духа, сквозь которого просвечивает безмерное, оскорбительное самолюбие. И тут же 
Гейне берет фальшивую ноту. Холодно вздутый риторический бонапартизм его 
становится так же противен, как брезгливый ужас гамбургского хорошо вымытого 
жида перед народными трибунами не в книгах, а на самом деле. Он не мог 
переварить, что рабочьи сходки не представлялись в чопорной обстановке кабинета 
и салона Варнгагена, "фарфорового" Варнгагена фон Энзе, как он его сам назвал.
  Чистотой рук и отсутствием табачного запаха, впрочем, и ограничивается чувство 
его собственного достоинства. За это винить его трудно. Чувство это не немецкое, 
не еврейское и, по несчастию, тоже не русское.
  Гейне кокетничает с прусским правительством, заискивает в нем через посла, 
через Варнгагена и ругает его{Не то же ли делал и гений на содержании прусского 
короля? Его двухипостасность навлекла на него колкое слово. После 1848 король 
ганноверский, ультраконсерватор и феодал, приехал в Потсдам. На лестнице дворца 
его встретили разные придворные и Гумбольдт в ливрейном фраке. Злой король 
остановился и, улыбаясь, сказал ему: "Immer derselbe, immer Republikaner und 
immer im Vorzimmer des Palastes".}. Кокетничает с баварским королем и осыпает 
его сарказмами, больше чем кокетничает с "высокой" германской диетой и выкупает 
свое дрянное поведение перед ней едкими насмешками.
  Все это не объясняет ли, отчего учено-революционная вспышка в Германии так 
быстро лопнула в 1848 году? Она тоже принадлежала литературе и исчезла, как 
ракета, пущенная в Крольгардене; она имела своих вождей-профессоров и своих 
генералов от филологии, она имела свой народ в ботфортах и беретах, народ-
студентов, изменивших революционному делу, как только оно перешло из 
метафизической отваги и литературной удали на площадь.
  Кроме несколько забежавших или завлеченных работников, народ не шел за этими 
бледными фюрерами, они ему так и остались посторонними.
  - Как вы можете выносить все обиды Бисмарка? - спросил я за год до войны у 
одного левого депутата из Берлина, в самое то время, когда граф набивал себе 
руку для того, чтоб повышибать зубы покрепче Грабова и Кo.
  - Мы все сделали, что могли innerhalb конституции.
  - Ну, так вы бы, по примеру правительства, попробовали ausserhalb.
  - То есть что же? Сделать воззвание к народу, остановить платежи налогов?.. 
Это мечта... ни один человек не двинулся бы за нас, не поддержал бы нас... и мы 
дали бы новое торжество Бисмарку, свидетельствуя сами нашу слабость.
  - Ну, так и я скажу, как ваш президент при всяком заушении: "Воскликните 
троекратно "Es lebe der Konig!" и разойдитесь с миром!"

 V. С ТОГО И ЭТОГО СВЕТА

  I. С того

  ..."Villa Adolphina... Адольфина?.. что бишь такое?.. Villa Adolphina, grands 
et petits appartements, jardin, vue sur la mer"...
  Вхожу - все чисто, хорошо, деревья, цветы, английские дети на дворе, толстые, 
мягкие, румяные, которым от души желаю никогда не встречаться с антропофагами... 
Выходит старушка и, спросив о причине прихода, начинает разговор с того, что она 
не служанка, "а больше по дружбе", что M-me Adolphine поехала в больницу или в 
богадельню, в которой она патронесса. Потом ведет меня показывать "необыкновенно 
удобную квартиру", которая первый раз еще не занята во время сезона и которую 
сегодня утром приходили осматривать два американца и одна русская княгиня, в 
силу чего служащая "больше по дружбе" старушка искренно советовала мне не терять 
времени. Поблагодарив ее за такое внезапное сочувствие и предпочтение, я 
обратился к ней с вопросом:
  - Sie sind eine Deutsche?
  - Zu Diensten. Und der gnadige Herr?
  - Ein Russe.
  - Das freut mich zu sehr. Ich wohnte so lange, so lange in Petersburg. 
Признаться сказать, такого города, кажется, нет, и не будет.
  - Очень приятно слышать. Вы давно оставили Петербург?
  - Да не вчера-таки, мы вот уж здесь живем, на худой конец, лет двадцать. Я с 
детства была подругой с madame Adolphine и потом никогда не хотела ее покинуть. 
Она мало хозяйством занимается, все у нее идет так, некому присмотреть. Когда 
meine Gonnerin купила этот маленький парадиз, она меня тотчас выписала из 
Брауншвейга...
  - А где вы жили в Петербурге? - спросил я вдруг.
  - О, мы жили в самой лучшей части города, где lauter Herrschaften und Generale 
живут. Сколько раз я видела покойного государя, как он в коляске и в санях на 
одной лошади проезжал - so ernst... можно связать, настоящий потентат был.
  - Вы жили на Невском, на Морской?
  - Да, то есть не совсем на Нефском, а тут возле, у Полицей-брюке.
  "Довольно... довольно, как не знать", - думаю я и прошу старушку, чтоб она 
сказала, что я приду к самой M-me Adolphine переговорить о квартире.
  Я никогда не мог без особого умиления встречаться с развалинами давнишнего 
времени, с полуразрушенными памятниками - храма ли Весты, или другого бога, все 
равно... Старушка "по дружбе" пошла меня провожать через сад к воротам.
  - Вот наш сосед, тоже долго жил в Петербурге... - она указала мне большой, 
кокетливо убранный дом, на этот раз с английской надписью: "Large and small 
appartement (furnished or unfurnished)". - Вы, верно, помните Флориани? Coiffeur 
de la cour был возле Мильонной - он имел одну неприятную историю... был 
преследован, чуть не попал в Сибирь... знаете, за излишнее снисхождение, тогда 
были такие строгости.
  "Ну, - думаю, - она непременно произведет Флориани в мои "товарищи несчастья".
  - Да, да, теперь я смутно вспоминаю эту историю, в ней были замешаны синодский 
обер-прокурор и другие богословы и гвардейцы.
  - Вот он сам.
  ...Высохший, беззубый старичишка, в маленькой соломенной шляпе, морской или 
детской, с голубой лентой около тульи, в коротеньком светло-гороховом полупальто 
и в полосатых штанишках... вышел за ворота. Он поднял скупо сухие, безжизненные 
глаза и, пожевывая тонкими губами, кивнул головой старушке "по дружбе".
  - Хотите, я его позову?
  - Нет, покорно благодарю... я не по этой части - видите, бороду не брею... 
Прощайте. Да скажите, пожалуйста, ошибся я или нет: у monsieur Floriani красная 
ленточка?
  - Да, да, - он очень много жертвовал!
  - Прекрасное сердце.
  В классические времена писатели любили сводить на том свете давно и недавно 
умерших затем, чтоб они покалякали о том и о сем. В наш реальный век все на 
земле и даже часть того света на этом свете. Елисейские поля растянулись в 
Елисейские берега, Елисейские взморья и рассыпались там-сям по серным и теплым 
водам, у подножия гор на рамках озер, они продаются акрами, обработываются под 
виноград... Часть умершего в треволненной жизни отправляет здесь первый курс 
переселения душ и гимназический класс Чистилища.
  Всякий человек, проживший лет пятьдесят, схоронил целый мир, даже два - с его 
исчезновением он свыкся и привык к новым декорациям другого акта, вдруг имена и 
лица давно умершего времени являются чаще и чаще на его дороге, вызывая ряды 
теней и картин, где-то хранившихся на всякий случай, в бесконечных катакомбах 
памяти, заставляя то улыбнуться, то вздохнуть, иной раз чуть не расплакаться...
  Желающим, как Фауст, повидаться "с матерями" и даже "с отцами", не нужно 
никаких Мефистофелей, достаточно взять билет на железной дороге и ехать к югу. С 
Канна и Грасса начиная, бродят греющиеся тени давно утекшего времени; прижатые к 
морю, они, покойно сгорбившись, ждут Харона и свой черед.
  На пороге этой Citta, не то чтобы очень dolente, стоит привратником высокая, 
сгорбленная и величавая фигура лорда Брума. После долгой, честной и исполненной 
бесплодного труда жизни он всем существом и одной седой бровью ниже другой - 
выражает часть дантовской надписи: Voi ch'entrate, с мыслью домашними средствами 
поправить застарелое, историческое зло, lasciate ogni speranza. Старик Брум, 
лучший из ветхих деньми, - защитник несчастной королевы Каролины, друг Роберта 
Оуэна, современник Каннинга и Байрона, последний, ненаписанный том Маколея, 
поставил свою виллу между Грассом и Каином, и очень хорошо сделал. Кого было бы, 
как не его, поставить примиряющей вывеской в преддверии временного Чистилища, 
чтоб не отстращать живых?
  Затем мы en plein в мире умолкших теноров, потрясавших наши восьмнадцатилетние 
груди лет тридцать тому назад, ножек, от которых таяло и замирало наше сердце 
вместе с сердцем целого партера, - ножек, оканчивающих теперь свою карьеру в 
стоптанных, собственноручно вязанных из шерсти туфлях, пошлепывающих за 
горничной из бесцельной ревности и по хозяйству - из очень целеобразной 
скупости...
  ...И все-то это с разными промежутками продолжается до самой Адриатики, до 
берегов Комского озера и даже некоторых немецких водяных пятен (Flecken). Здесь 
viila Taglioni, там Palazzo Rubini, тут Campagna Fanny Elssner и других лиц... 
du preterit defini et du plus-que-parfait.
  Возле актеров, сошедших со сцены маленького театра, - актеры самых больших 
подмосток в мире, давно исключенные из афиш и забытые - они в тиши доживают век 
Цинциннатами и философами против воли. Рядом с артистами, некогда отлично 
представлявшими царей, встречаются цари, скверно разыгравшие свою роль. Цари эти 
захватили с собой, как индейские покойники, берущие на тот свет своих жен, двух-
трех преданных министров, которые так усердно помогли им пасть и сами свалились 
с ними. В их числе есть венценосцы, освистанные при дебюте и все еще ожидающие, 
что публика придет к больше справедливой оценке и опять позовет их. Есть и 
такие, которым impresario исторического театра не позволил и дебютировать - 
мертворожденные, имеющие вчера, но не имеющие сегодня - их биография 
оканчивается до их появления на свет; астеки давно ниспровергнутого закона 
престолонаследия - они остаются шевелящимися памятниками угасших династий.
  Далее идут генералы, знаменитые победами, одержанными над ними, тонкие 
дипломаты, погубившие свои страны, игроки, погубившие свое состояние, и 
сморщенные седые старухи, погубившие во время оно сердца этих дипломатов и этих 
игроков. Государственные фоссили, все еще понюхивающие табак так, как его нюхали 
у Поццо-ди-Борго, лорда Абердина и князя Эстергази, вспоминают с "ископаемыми" 
красавицами времен M-me Recamier - залу Ливенши, юность Лаблаша, дебюты Малибран 
и дивятся, что Патти смеет после этого петь... И в то же время люди зеленого 
сукна, прихрамывая и кряхтя, полурасшибленные параличом, полузатопленные 
водяной, толкуют с другими старушками о других салонах и других знаменитостях, о 
смелых ставках, о графине Киселевой, о гомбургской и баденской рулетке, об игре 
покойного Сухозанета, о тех патриархальных временах, когда владетельные принцы 
немецких вод были в доле с содержателями игр и опасный, средневековый грабеж 
путешественников перекладывали на мирное поприще банка и rouge ou noir...
  ...И все это еще дышит, еще движется, кто не на ногах - в перамбулаторе, в 
коляске, укрытой мехом, кто опираясь вместо клюки на слугу, а иногда опираясь на 
клюку за неимением слуги. "Списки иностранцев" похожи на старинные адрес-
календари, на клочья изорванных газет "времен наваринских и покорения Алжира".
  Возле гаснущих звезд трех первых классов сохраняются другие кометы и светила, 
занимавшие собою, лет тридцать тому назад, праздное и жадное любопытство, по 
особому кровавому сладострастью, с которым люди следят за процессами, ведущими 
от трупов к гильотине и от кутей золота на каторгу. В их числе разные 
освобожденные от суда за "неимением доказательств" отравители, фальшивые 
монетчики, люди, кончившие курс нравственного лечения где-нибудь в центральной 
тюрьме или колониях, "контюмасы" и проч.
  Всего меньше встречаются в этих теплых чистилищах тени людей, всплывших середь 
революционных бурь и неудавшихся народных движений. Мрачные и озлобленные горцы 
якобинских вершин предпочитают суровую бизу, угрюмые лакедемоняне - они 
скрываются за лондонскими туманами...

 II. С этого

  1. Живые цветы. - Последняя могиканка.

  - Поедемте на bal de l'Opera - теперь самая пора - половина второго, - сказал 
я, вставая из-за стола в небольшом кабинете Cafe Anglais, одному русскому 
художнику, всегда кашлявшему и никогда вполне не протрезвлявшемуся. Мне хотелось 
на воздух, на шум, и к тому же я побаивался длинного tete a tete с моим невским 
Клод Лорреном.
  - Поедемте, - сказал он и налил себе еще рюмку коньяку.
  Это было в начале 1849 года, в минуту ложного выздоровленья между двух 
болезней, когда еще хотелось или казалось, что хотелось, иногда дурачества и 
веселья.
  ...Побродивши по оперной зале, мы остановились перед особенно красивой 
кадрилью напудренных дебардеров с намазанными мелом Пьерро. Все четыре девушки, 
очень молодые, лет восемнадцати - девятнадцати, были милы и грациозны, плясали и 
тешились от всей души, незаметно переходя от кадриля в канкан. Не успели мы 
довольно налюбоваться, как вдруг кадриль расстроился "по обстоятельствам, не 
зависевшим от танцевавших", как выражались у нас журналисты в счастливые времена 
цензуры. Одна из танцовщиц, и, увы, самая красивая, так ловко или так неловко 
опустила плечо, что рубашка спустилась, открывая половину груди и часть спины - 
немного больше того, как делают англичанки, особенно пожилые, которым нечем 
взять, кроме плечей, на самых чопорных раутах и в самых видных ложах Ковен-
гардена (вследствие чего во втором ярусе решительно нет возможности с 
достодолжным целомудрием слушать "Casta diva" или "Sub salice".
  Едва я успел сказать простуженному художнику: "Давайте-ка сюда Бонарроти, 
Тициана, берите вашу кисть, а то она поправится" - как огромная черная рука не 
Бонарроти и не Тициана, a gardien de Paris схватила ее за ворот, рванула вон из 
кадриля и потащила за собой. Девушка упиралась, не шла, как делают дети, когда 
их собираются мыть в холодной воде, но человеческая справедливость и порядок 
взяли верх и были удовлетворены. Другие танцовщицы и их Пьерро переглянулись, 
нашли свежего дебардера и снова начали поднимать ноги выше головы и отпрядывать 
друг от друга, для того чтоб еще яростнее наступать, не обратив почти никакого 
внимания на похищение Прозерпины.
  - Пойдемте посмотреть, что полицейский сделает с ней, - сказал я моему 
товарищу. - Я заметил дверь, в которую он ее повел.
  Мы спустились по боковой лестнице вниз. Кто видел и помнит бронзовую собаку, 
внимательно и с некоторым волнением смотрящую на черепаху, тот легко представит 
себе сцену, которую мы нашли. Несчастная девушка в своем легком костюме сидела 
на каменной ступеньке и на сквозном ветру, заливаясь слезами; перед ней - 
сухопарый, высокий муниципал, с хищным и серьезно глупым видом, с запятой из 
волос на подбородке, с полуседыми усами и во всей форме. Он с достоинством 
стоял, сложив руки, и пристально смотрел, чем кончится этот плач, приговаривая:
  - Allons, allons!
  Для довершения удара девушка сквозь слезы и хныканье говорила:
  - ...Et...et on dit... on dit que... que... nous sommes en Republique... et... 
on ne peut danser comme l'on veut!..
  Все это было так смешно и так в самом деле жалко, что я решился идти на 
выручку военнопленной и на спасение в ее глазах чести республиканской формы 
правления.
  - Mon brave, - сказал я с рассчитанной учтивостью и вкрадчивостью 
полицейскому, - что вы сделаете с mademoiselle?
  - Посажу au violon до завтрашнего дня, - отвечал он сурово.
  Стенания увеличиваются.
  - Научится, как рубашку скидывать, - прибавил блюститель порядка и 
общественной нравственности.
  - Это было несчастье, brigadier, вы бы ее простили,
  - Нельзя. La consigne.
  - Дело праздничное...
  - Да вам что за забота? Etes-vous son reciproque?
  - Первый раз отроду вижу, parole d'honneur! Имени не знаю, спросите ее сами. 
Мы иностранцы, и нас удивило, что в Париже так строго поступают с слабой 
девушкой, avec un etre frele. У нас думают, что здесь полиция такая добрая... И 
зачем позволяют вообще канканировать, а если позволяют, господин бригадир, тут 
иной раз поневоле или нога поднимется слишком высоко, или ворот опустится 
слишком низко.
  - Это-то, пожалуй, и так, - заметил пораженный моим красноречием муниципал, а 
главное, задетый моим замечанием, что иностранцы имеют такое лестное мнение о 
парижской полиции.
  - К тому же, - сказал я, - посмотрите, что вы делаете. Вы ее простудите, - как 
же из душной залы полуголое дитя посадить на сквозной ветер.
  - Она сама не идет. Ну, да вот что, если вы дадите мне честное слово, что она 
в залу сегодня не взойдет, я ее отпущу.
  - Браво! Впрочем, я меньше и не ожидал от господина бригадира - я вас 
благодарю от всей души.
  Пришлось пуститься в переговоры с освобожденной жертвой.
  - Извините, что, не имея удовольствия быть с вами знакомым лично, вступился за 
вас.
  Она протянула мне горячую мокрую ручонку и смотрела на меня еще больше мокрыми 
и горячими глазами.
  - Вы слышали, в чем дело? Я не могу за вас поручиться, если вы мне не дадите 
слова, или, лучше, если вы не уедете сейчас. В сущности, жертва не велика: я 
полагаю, теперь часа три с половиной.
  - Я готова, я пойду за мантильей.
  - Нет, - сказал неумолимый блюститель порядка, - отсюда ни шагу.
  - Где ваша мантилья и шляпка?
  - В ложе - такой-то номер, в таком-то ряду.
  Артист бросился было, но остановился с вопросом: "Да как же мне отдадут?"
  - Скажите только, что было, и то, что вы от Леонтины Маленькой... Вот и бал} - 
прибавила она с тем видом, с которым на кладбище говорят: "Спи спокойно".
  - Хотите, чтоб я привел фиакр?
  - Я не одна.
  - С кем же?
  - С одним другом.
  Артист возвратился окончательно распростуженный с шляпой, мантильей и каким-то 
молодым лавочником или commis-voyageur.
  - Очень обязан, - сказал он мне, потрогивая шляпу, потом ей: - Всегда 
наделаешь историй! - Он почти так же грубо схватил ее под руку, как полицейский 
за ворот и исчез в больших сенях Оперы... Бедная... достанется ей... И что за 
вкус... она... и он!"
  Даже досадно стало. Я предложил художнику выпить, он не отказался.
  Прошел месяц. Мы сговорились человек пять: венский агитатор Таузенау, генерал 
Г<ауг>, Мюллер-С<трюбинг> и еще один господин, ехать другой раз на бал. Ни 
Г<ауг>, ни Мюллер ни разу не были. Мы стояли в кучке. Вдруг какая-то маска 
продирается, продирается и - прямо ко мне, чуть не бросается на шею и говорит:
  - Я вас не успела тогда поблагодарить...
  - Ah, mademoiselle Leontine... очень, очень рад, что вас встретил; я так и 
вижу перед собой ваше заплаканное личико, ваши надутые губки, вы были ужасно 
милы; это не значит, что вы теперь не милы.
  Плутовка, улыбаясь, смотрела на меня, зная, что это правда.
  - Неужели вы не простудились тогда?
  - Нимало.
  - В воспоминание вашего плена вы должны бы были, если бы вы были очень, очень 
любезны...
  - Ну что же? Soyez bref.
  - Должны бы отужинать с нами.
  - С удовольствием, ma parole, но только не теперь.
  - Где же я вас сыщу?
  - Не беспокойтесь, я вас сама сыщу, ровно в четыре. Да вот что, я здесь не 
одна.
  - Опять с вашим другом? - и мурашки пробежали у меня по спине.
  Она расхохоталась.
  - Он не очень опасен, - и она подвела ко мне девочку лет семнадцати, светло-
белокурую, с голубыми глазами.
  - Вот мой друг.
  Я пригласил и ее.
  В четыре Леонтина подбежала ко мне, подала руку, и мы отправились в Cafe 
Riche. Как ни близко это от Оперы, но по дороге Г<ауг> успел влюбиться в 
"Мадонну" Андреа Del Sarto, то есть в блондинку. И за первым блюдом, после 
длинных и курьезных фраз о тинтореттовской прелести ее волос и глаз, Г<ауг>, 
только что мы уселись за стол, начал проповедь о том, как с лицом Мадонны и 
выражением чистого ангела не эстетично танцевать канкан.
  - Armes, holdes Kind! - добавил он, обращаясь ко всем.
  - Зачем ваш друг, - сказала мне Леонтина на ухо, - говорит такой скучный 
fatras?, да и зачем вообще он ездит на оперные балы, - ему бы ходить в Мадлену.
  - Он немец, у них уж такая болезнь, - шепнул я ей.
  - Mais c'est qu'il est ennuyeux votre ami avec son mat de sermonts. Mon petit 
saint, finiras-tu done bientot?
  И в ожидании конца проповеди усталая Леонтина бросилась на кушетку. Против нее 
было большое зеркало, она беспрестанно смотрелась и не выдержала; она указала 
мне пальцем на себя в зеркале и сказала:
  - А что, в этой растрепавшейся прическе, в этом смятом костюме, в этой позе я 
и в самом деле будто недурна.
  Сказавши это, она вдруг опустила глаза и покраснела, покраснела откровенно, до 
ушей. Чтоб скрыть, она запела известную песню, которую Гейне изуродовал в своем 
переводе и которая страшна в своей безыскусственной простоте:

Et je mourrai dans mon hotel,
Ou a l'Hotel-Dieu.

  Странное существо, неуловимое, живое, "Лацерта" гетевских элегий, дитя в 
каком-то бессознательном чаду. Она действительно, как ящерица, не могла ни одной 
минуты спокойно сидеть, да и молчать не могла. Когда нечего было сказать, она 
пела, делала гримасы перед зеркалом, и все с непринужденностью ребенка и с 
грацией женщины. Ее frivolite была наивна. Случайно завертевшись, она еще 
кружилась... неслась... того толчка, который бы остановил на краю или 
окончательно толкнул ее в пропасть, еще не было. Она довольно сделала дороги, но 
воротиться могла. Ее в силах были спасти светлый ум и врожденная грация.
  Этот тип, этот круг, эта среда не существуют больше. Это la petite femme 
студента былых времен, гризетка, переехавшая из Латинского квартала по сю 
сторону Сены, равно не делающая несчастного тротуара и не имеющая прочного 
общественного положения камелии. Этот тип не существует, так, как не существует 
конверсаций около камина, чтений за круглым столом, болтанья за чаем. Другие 
формы, другие звуки, другие люди, другие слова... Тут своя скала, свое 
crescendo. Шаловливый, несколько распущенный элемент тридцатых годов - du leste, 
de l'espieglerie - перешел в шик - в нем был кайеннский перец, но еще оставалась 
кипучая, растрепанная грация, оставались остроты и ум. С увеличением дел 
коммерция отбросила все излишнее и всем внутренним пожертвовала выставке, 
эталажу. Тип Леонтины - разбитной парижской gamine - подвижной, умной, 
избалованной, искрящейся, вольной и, в случае надобности, гордой - не требуется, 
и шик перешел в собаку. Для бульварного Ловласа нужна женщина-собака, и пуще 
всего собака, имеющая своего хозяина. Оно экономнее и бескорыстнее, - с ней он 
может охотиться на чужой счет, уплачивал одни extra. "Parbleu, - говорил мне 
старик, которого лучшие годы совпадали с началом царствования Людвига-Филиппа, - 
je ne me retrouve plus - ou est le fion, le chique, ou est l'esprit?.. Tout 
cela, monsieur... ne parle pas, monsieur, - c'est bon, c'est beau wellbreded, 
mais... c'est de la charcuterie... c'est du Rubens".
  Это мне напоминает, как в пятидесятых годах добрый, милый Таландье, с досадой 
влюбленного в свою Францию, объяснял мне с музыкальной иллюстрацией ее падение. 
"Когда, - говорил он, - мы были велики, в первые дни после февральской 
революции, гремела одна "Марсельеза" - в кафе, на улицах, в процессиях - все 
"Марсельеза". Во всяком театре была своя "Марсельеза", где с пушками, где с 
Рашелью. Когда пошло плоше и тише... монотонные звуки "Mourir pour la patrie" 
заменили ее. Это еще ничего, мы падали глубже... "Un sous-lieutenant accable de 
besonge..: drin, drin, din, din, din"... эту дрянь пел весь город, столица мира, 
вся Франция. Это не конец: вслед за тем мы заиграли и запели "Partant pour la 
Syrie" - вверху и "Qu'aime done Margot... Margot" - внизу, то есть бессмыслицу и 
непристойность. Дальше идти нельзя".
  Можно! Таландье не предвидел ни "je suis la femme a barrrbe", ни "Сапера", - 
он еще остался в шике и до собаки не доходил.
  Недосужий, мясной разврат взял верх над всеми фиоритурами. Тело победило дух 
и, как я сказал еще десять лет тому назад. Марго, la fille de marbre, вытеснила 
Лизетту Беранже и всех Леонтин в мире. У них была своя гуманность, своя поэзия, 
свои понятия чести. Они любили шум и зрелища больше вина и ужина и ужин любили 
больше из-за постановки, свечей, конфет, цветов. Без танца и бала, без хохота и 
болтовни они не могли существовать. В самом пышном гареме они заглохли бы, 
завяли бы в год. Их высшая представительница была Дежазе - на большой сцене 
света и на маленькой theatre des Varietes. Живая песня Беранже, притча Вольтера, 
молодая в сорок лет Дежазе - менявшая поклонников, как почетный караул, капризно 
отвергавшая свертки золота и отдававшаяся встречному, чтоб выручить свою 
приятельницу из беды.
  Нынче все опрощено, сокращено, все ближе к цели, как говорили встарь помещики, 
предпочитавшие водку вину. Женщина с фионом интриговала, занимала; женщина с 
шиком жалила, смешила, и обе, сверх денег, брали время. Собака сразу бросается 
на свою жертву, кусает своей красотой и тащит за полу sans phrases. Тут нет 
предисловий, - тут в начале эпилог. Даже благодаря попечительному начальству и 
факультету нет двух прежних опасностей. Полиция и медицина сделали большие 
успехи в последнее время.
  ...А что будет после собаки? Pieuvre Гюго решительно не удалась, может, 
оттого, что слишком похожа на pleutre - не остановиться же на собаке? Впрочем, 
оставим пророчества. Судьбы провидения неисповедимы.
  Меня занимает другое.
  Которое-то из двух будущих Кассандриной песни исполнилось над Леонтиной? Что 
ее некогда грациозная головка - покоится ли на подушке, обшитой кружевами, в 
своем отеле, или она склонилась на жесткий больничный валек, для того чтоб 
уснуть навеки или проснуться на горе и бедность. А может, не случилось ни того, 
ни другого, и она хлопочет, чтоб дочь выдать замуж, копит деньги, чтоб купить 
подставного сыну... Ведь она уже немолода теперь и небось давно перегнула за 
тридцать.

  2. Махровые цветы

  В нашей Европе повторялось в уменьшенном по количеству и в увеличенном или 
искаженном по качеству виде все, что делалось в Европе европейской. У нас были 
ультракатолики из православных, либеральные буржуа из графов, императорские 
роялисты, канцелярские демократы и лейб-гвардии преображенские или 
конногвардейские бонапартисты. Мудрено ли, что и по дамской части не обошлось 
без своих chique и chien. С той разницей, что наш demi-monde был один с 
четвертью.
  Наши Травиаты и камелии большей частью титулярные, то есть почетные, растут 
совсем на другой почве и цветут в других сферах, чем их парижские первообразы. 
Их надобно искать не внизу, не долу, а на вершинах. Они не поднимаются, как 
туман, а опускаются, как роса. Княгиня-камелия и Травиата с тамбовским или 
воронежским имением - явление чисто русское, и я не прочь его похвалить.
  Что касается до нашей не Европы, ее нравы много были спасены крепостным 
правом, на которое теперь так много клевещут. Любовь была печальна в деревне, 
она своего кровного называла "болезным", словно чувствуя за собой, что она 
краденая у барина и он может всегда хватиться своего добра и отобрать его. 
Деревня ставила на господский двор дрова, сено, баранов и своих дочерей по 
обязанности. Это был священный долг, коронная служба, от которой отказываться 
нельзя было, не делая преступления против нравственности и религии и не навлекая 
на себя розог помещика и кнута всей империи. Тут было не до шику, а иногда до 
топора, чаще до реки, в которой гибла никем не замеченная Палашка или Лушка.
  Что сталось после освобождения, мы мало знаем и потому больше держимся барынь. 
Они действительно за границей мастерски усвоивают себе, и с чрезвычайной 
быстротой и ловкостью, все ухватки, весь habitus лореток. Только при тщательном 
рассматривании замечается, что чего-то недостает. А недостает самой простой вещи 
- быть лореткой. Это все Петр I, работающий молотом и долотом в Саардаме, 
воображая, что делает дело. Наши барыни из ума и праздности, от избытка и скуки 
шутят в ремесло так, как их мужья играют в токарный станок.
  Этот характер ненужности, махровости меняет дело. С русской стороны 
чувствуется превосходная декорация, с французской - правда и необходимость. 
Отсюда громадные разницы. Травиату tout de bon бывает часто душевно жаль, "dame 
aux perles" - почти никогда; над одной подчас хочется плакать, над другой - 
всегда смеяться. Имея наследственных две-три тысячи душ, сперва вечно, ныне 
временно разоряемых крестьян, многое можно - интриговать на игорных водах, 
эксцентрически одеваться, лежа сидеть в коляске, свистать, шуметь, делать 
скандалы в ресторанах, заставлять краснеть мужчин, менять любовников, ездить с 
ними на parties fines, на разные "каллистенические упражнения и конверсации", 
пить шампанское, курить гаванские сигары и ставить пригоршни золота на "черное 
или красное"... можно быть Мессалиной и Екатериной - но, как мы сказали, 
лореткой быть нельзя, несмотря на то, что лоретки не родятся, как поэты, а 
делаются. У каждой лоретки своя история, свое посвящение, втесненное 
обстоятельствами. Обыкновенно бедная девушка идет, не зная куда, и наталкивается 
на грубый обман, на грубую обиду. От сломленной любви, от сломленного стыда у 
нее являются depit, досада, своего рода жажда мести и с тем вместе жажда 
опьяненья, шума, нарядов - кругом нужда - деньги только одним путем и можно 
достать, а потому - vogue la galere! Обманутый ребенок без воспитания вступает в 
бой, победы ее балуют, завлекают (тех, которые не победили, мы не знаем, те 
пропадают без вести), у ней в памяти свои Маренго и Арколи - привычка 
владычества и пышности входит в кровь. Она же всем обязана одной себе. Начав с 
одного своего тела, она тоже приобретает души и так же разоряет временно 
привязанных к ней богачей, как наша барыня - своих нищих мужиков.
  Но в этом так же и лежит вся непереходимая даль между лореткой по положению и 
камелией по дилетантизму. Та даль и та противуположность, которая так ярко 
выражается в том, что лоретка, ужиная в каком-нибудь душном кабинете Maison 
d'or, мечтает о своем будущем салоне, а русская дама, сидя в своем богатом 
салоне, мечтает о трактире.
  Серьезная сторона вопроса состоит в том, чтоб определить, откуда у нас взялась 
в дамском обществе эта потребность разгула и кутежа, потребность похвастаться 
своим освобождением, дерзко, капризно пренебречь общественным мнением и сбросить 
с себя все вуали и маски? И это в то время, когда бабушки и матушки наших львиц, 
целомудренные и патриархальные, краснели до сорока лет от нескромного слова и 
довольствовались, тихо и скромно, тургеневским нахлебником, а за неимением его - 
кучером или буфетчиком.
  Заметьте, что аристократический камелизм у нас не идет дальше начала сороковых 
годов.
  И все новое движение, вся возбужденность мысли, исканья, недовольства, тоски 
идет от того же времени.
  Тут-то и раскрывается человеческая и историческая сторона аристократического 
камелизма. Это своего рода полусознанный протест против старинной, давящей, как 
свинец, семьи, против безобразного разврата мужчин. У загнанной женщины, у 
женщины, брошенной дома, был досуг читать, и когда она почувствовала, что 
"Домострой" плохо идет с Ж. Санд, и, когда она наслушалась восторженных 
рассказов о Бланшах и Селестинах, у нее терпенье лопнуло, и она закусила удила. 
Ее протест был дик, но ведь и положение было дико. Ее оппозиция не была 
формулирована, а бродила в крови - она была обижена. Она чувствовала униженье, 
подавленность, но самобытной воли вне кутежа и чада не понимала. Она 
протестовала повеленьем, ее возмущенье было полно избалованности и дурных 
привычек, каприза, распущенности, кокетства, иногда несправедливости, она 
разнуздывалась, не освобождаясь, В ней оставался внутренний страх и 
неуверенность, но ей хотелось делать назло и попробовать этой другой жизни. 
Против узкого своеволья притеснителей она ставила узкое своеволье лопнувшего 
терпенья без твердой направляющей мысли, но с заносчивой отроческой бравадой. 
Как ракета, она мерцала, искрилась и падала с шумом и треском, но очень 
неглубоко. Вот вам история наших камелий с гербом, наших Травиат с жемчугом.
  Конечно, и тут можно вспомнить желчевого Ростопчина, говорившего на смертном 
одре о 14 декабре: "У нас все наизнанку - во Франции la roture хотела подняться 
до дворянства, ну, оно и понятно; у нас дворяне хотят сделаться чернью, ну, 
чепуха!"
  Но нам именно этот характер вовсе не кажется чепухой. Он идет очень 
последовательно из двух начал: из чуждости образования, которое вовсе для нас не 
обязательно, и из основного тона другого общественного порядка, к которому мы 
сознательно или бессознательно стремимся.
  Впрочем, это принадлежит к нашему катехизису - и я боюсь увлечься в 
повторения.
  Травиаты наши в истории нашего развития не пропадут, они имеют свой смысл и 
значение и представляют удалую и разгульную шнрингу авангардных охотников и 
песельников, которые с присвистом и бубнами, куражась и подплясывая, идут в 
первый огонь, покрывая собой более серьезную фалангу, у которой нет недостатка 
ни в мысли, ни в отваге, ни в оружии с "иголкой".

  3. Цветы Минервы.

  Эта фаланга - сама революция, суровая в семнадцать лет... Огонь глаз смягчен 
очками, чтоб дать волю одному свету ума... Sans crinolines, идущие на замену 
sans-culotte'aм.
  Девушка-студент, барышня-бурш ничего не имеют общего с барынями Травиатами. 
Вакханки поседели, оплешивели, состарелись и отступили, а студенты заняли их 
место, еще не вступивши в совершеннолетие. Камелии и Травиаты салонов 
принадлежали николаевскому времени. Так, как выставочные генералы того же 
времени, щеголи-шагисты, победители своих собственных солдат, знавшие всю 
туалетную часть военного дела, все кокетство вахтпарадов и не замаравшие мундира 
неприятельской кровью. Публичных генералов, рысисто "делавших тротуар" на 
Невском, разом прихлопнула Крымская война. А "блеск упоительный бала", будуарная 
любовь и шумные оргии генеральш круто сменились академической аудиторией, 
анатомической залой, в которой подстриженный студент в очках изучал тайны 
природы.
  Тут надобно забыть все камелии и магнолии, забыть, что существуют два пола. 
Перед истиной науки, im Reiche der Wahrheit различия полов стираются.
  Камелии наши - жиронда, оттого они так и смахивают на Фобласа.
  Студенты-барышни - якобинцы, Сен-Жюст в амазонке - все резко, чисто, 
беспощадно.
  У камелий маска loup из теплой Венеции.
  У студентов маска же, но маска из невского льда. Первая может прилипнуть, 
вторая непременно растает... но это впереди.
  Тут настоящий, сознательный протест, протест и перелом. Се n'est pas une 
emeute, c'est une revolution. Разгул, роскошь, глумленье, наряды отодвинуты. 
Любовь, страсть на третьем-четвертом плане. Афродита с своим голым оруженосцем 
надулась и ушла; на ее место Паллада с копьем и совой. Камелии шли от 
неопределенного волненья, от негодованья, от несытого и томного желанья... и 
доходили до пресыщения. Здесь идут от идеи, в которую верят, от объявления "прав 
женщины", и исполняют обязанности, налагаемые верой. Одни отдаются по принципу, 
другие неверны по долгу. Иногда студенты уходят слишком далеко, но все же 
остаются детьми - непокорными, заносчивыми, но детьми. Серьезность их 
радикализма показывает, что дело в голове, в теории, а не в сердце.
  Они страстны в общем и в частную встречу вносят не больше "патоса" (как 
говаривали встарь), как всякие Леонтины. Может, меньше. Леонтины играют, играют 
огнем и очень часто, вспыхнув с ног до головы, спасаются от пожара в Сене; 
утянутые жизнью прежде всяких рассуждений, им иной раз трудно победить свое 
сердце. Наши бурши начинают с анализа, с разбора; с ними тоже многое может 
случиться, но сюрпризов не будет и падений не будет; они падают с теоретическим 
парашютом. Они бросаются в поток с руководством о плавании и намеренно плывут 
против течения.
  Долго ли проплывут они a livre ouvert, я не знаю, но место в истории займут по 
всей справедливости.
  Самые недогадливейшие в мире люди догадались об этом.
  Старички наши, сенаторы и министры, отцы и дедушки отечества, с улыбкой 
снисхожденья и даже поощренья смотрели на столбовых камелий (если только они не 
были супругами их сыновей)... но студенты им не понравились... ничего не похожи 
на "милых шалуний", с которыми они иногда любили языком отогреть старое сердце.
  Давно гневались старички на суровых нигилисток и искали случая их подвести под 
сюркуп.
  А тут, как нарочно, Каракозов выстрелил... "Вот оно, государь (стали ему 
нашептывать), что значит не по форме одеваться... все эти очки, клочки". - "Как? 
не по утвержденной форме? - говорит государь. - Строжайше предписать". - 
"Попущенье, ваше величество, попущенье! Мы только и ожидали милостивого 
разрешения спасать священную особу вашего величества".
  Дело не шуточное - принялись дружно. Совет, сенат, синод, министры, архиереи, 
военачальники, градоначальники и другие полиции совещались, думали, толковали и 
решили, во-первых, изгнать студентов женского пола из университетов. При этом 
один из архиереев, боясь подлога, приснопамятствовал, как во время оно, в 
лжекафолической церкве, на папеж избрана была папиха Анна, и предложил было 
своих иноков... так как "пред очами мертвецов срама телесного нет". Живые не 
приняли его предложения, генералы же, с своей стороны, думали, что такого рода 
экспертиза может быть только поручена высшему сановнику, который своим местом и 
доверием монарха поставлен вне соблазна; хотели от военного ведомства предложить 
это место Адлербергу старшему и Буткову - от статских. Но и это не состоялось, 
говорят, потому, что великие князья домогались на этот пост.
  Затем совет, синод, сенат приказали в двадцать четыре часа отрастить стриженые 
волосы, отобрать очки и обязать подпиской иметь здоровые глаза и носить 
кринолины. Несмотря на то что в "Кормчей книге" ничего не сказано о "обручеюбии" 
и "подолоразверстии", а волосы плести просто в ней запрещено, черное духовенство 
согласилось. На первый случай жизнь государя казалась обеспеченною до Елисейских 
полей. Не их вина, что в Париже тоже нашлись Елисейские поля, да еще с "круглой 
точкой".
  Чрезвычайные меры эти принесли огромную пользу, и это я говорю без малейшей 
иронии - кому?
  Нашим нигилисткам.
  Им недоставало одного - сбросить мундир, формализм и развиваться с той широкой 
свободой, на которую они имеют большие права. Самому ужасно трудно, привыкнув к 
форме, ее отбросить. Платье прирастает. Архиерей во фраке перестанет 
благословлять и говорить на о...
  Студенты наши и бурши долго не отделались бы от очков и прочих кокард. Их 
раздели на казенный счет, прибавляя к этой услуге ореолу туалетного 
мученичества.
  Затем их дело - плыть au large.

  Р. S. Одни уже возвращаются с блестящим дипломом доктора медицины - и слава 
им!
  Ницца, летом 1867.

ГЛАВА II. VENEZIA LA BELLA
(Февраль 1867)

  Великолепнее нелепости, как Венеция, нет. Построить город там, где город 
построить нельзя, само по себе безумие; но построить так один из изящнейших, 
грандиознейших городов - гениальное безумие. Вода, море, их блеск и мерцанье 
обязывают к особой пышности. Моллюски отделывают перламутром и жемчугом свои 
каюты.
  Один поверхностный взгляд на Венецию показывает, что это город, крепкий волей, 
сильный умом, республиканский, торговый, олигархический, что это узел, которым 
привязано что-то за водами, торговый склад под военным флагом, город шумного 
веча и беззвучный город тайных совещаний и мер, на его площади толчется с утра 
до ночи все население, и молча текут из него реки улиц в море. Пока толпа шумит 
и кричит на площади св. Марка, никем не замеченная лодка скользит и пропадает - 
кто знает, что под ее черным пологом? Как тут было не топить людей возле 
любовных свиданий?
  Люди, чувствовавшие себя дома в Palazzo Ducale, должны были иметь своеобразный 
закал. Они не останавливались ни перед чем. Земли нет, деревьев нет - что за 
беда, давайте еще больше резных каменьев, больше орнаментов, золота, мозаики, 
ваянья, картин, фресков. Тут остался пустой угол - худого бога морей с длинной 
мокрой бородой в угол! Тут порожний уступ - еще льва с крыльями и с евангельем 
св. Марка! Там голо, пусто - ковер из мрамора и мозаики туда! Кружева из порфира 
туда! Победа ли над турками или Генуей, папа ли ищет дружбы города - еще 
мрамору, целую стену покрыть иссеченной занавесью и, главное, еще картин. Павел 
Веронез, Тинторетт, Тициан за кисть, на помост, каждый шаг торжественного 
шествия морской красавицы должен быть записан потомству кистью и резцом.
  И так был живуч дух, обитавший эти камни, что мало было новых путей и новых 
приморских городов Колумба и Васко де Гама, чтоб сокрушить его. Для его гибели 
нужно было, чтоб на развалинах французского трона явилась "единая и 
нераздельная" республика и на развалинах этой республики явился бы солдат, 
бросивший в льва по-корсикански стилет, отравленный Австрией. Но Венеция 
переработала яд и снова оказывается живою через полстолетия.
  Да живою ли? Трудно сказать, что уцелело, кроме великой раковины, и есть ли 
новая будущность Венеции?.. Да и в чем будущность Италии вообще? - Для Венеции, 
может, она в Константинополе, в том вырезывающемся смутными очерками из-за 
восточного тумана свободном союзничестве воскресающих славяно-эллинских 
народностей.
  А для Италии?.. Об этом после. Теперь в Венеции карнавал, первый карнавал на 
воле после семидесятилетнего пленения. Площадь превратилась в залу парижской 
Оперы. Старый св. Марк весело участвует в празднике с своей иконописью и 
позолотой, с патриотическими знаменами и своими языческими лошадьми. Одни 
голуби, являющиеся всякий день в два часа на площадь закусить, сконфужены и 
перелетают с карниза на карниз, чтоб убедиться, точно ли их столовая в таком 
беспорядке.
  Толпа все растет, le peuple s'amuse, дурачится от души, из всех сил, с большим 
комическим талантом в декламации и словах, в выговоре и жестах, но без 
кантаридности парижских Пьерро, без вульгарной шутки немца, без нашей родной 
грязи. Отсутствие всего неприличного удивляет, хотя смысл его ясен. Это шалость, 
отдых, забава целого народа, а не вахтпарад публичных домов, их сукурсалей, 
жительницам которых, снимая многое другое, прибавляют маску, вроде бисмарковой 
иголки, чтоб усилить и сделать неотразимее выстрелы. Здесь они были бы 
неуместны, здесь тешится народ, здесь тешится сестра, жена, дочь - и горе тому, 
кто оскорбит маску. Маска на время карнавала становится для женщины то, чем был 
Станислав в петлице для станционного смотрителя{Год спустя я видел карнавал в 
Ницце. Какая страшная разница, не говоря о солдатах в полном боевом вооружении, 
ни жандармах, ни комиссарах полиции с шарфами... Сама масса народа, не туристов, 
дивила меня. Пьяные маски ругались и дрались с людьми, стоявшими в воротах, 
сильные тумаки сшибали в грязь белых Пьерро.}.
  Сначала карнавал оставлял меня в покое, но он все рос и при своей стихийной 
силе должен был утянуть всякого.
  Мало ли какой вздор может случиться, когда пляска св. Витта овладевает целым 
населением в шутовских костюмах. В большой зале ресторана сидят сотни, может 
больше, лилово-белых масок, они проехали по площади на раззолоченном корабле, 
который тащили быки (все сухопутное и четвероногое в Венеции редкость и 
роскошь), - теперь они пьют и едят. Один из гостей предлагает курьезность и 
берется ее достать, курьезность эта - я.
  Господин, едва знакомый со мной, бежит ко мне в Albergo Danieli, умоляет, 
просит явиться с ним на минуту к маскам. Глупо идти, глупо ломаться, я иду. Меня 
встречают "evviva" и полные бокалы. Я раскланиваюсь, говорю вздор, "evviva" 
сильнее; одни кричат - "Evviva l'amico di Garibaldi!", - другие - "Poeta russo!" 
Боясь, что лилово-белые будут пить за меня, как за "pittore Slavo, scultore e 
maestro", я ретируюсь на Piazza St. Marco.
  На площади стена людей, я прислонился к пилястре, гордый титулом поэта; возле 
меня стоял мой проводник, исполнивший mandat d'amener лилово-белых. "Боже мой, 
как она хороша!" - сорвалось у меня с языка, когда очень молодая дама 
пробивалась сквозь толпу. Мой провожатый, не говоря худого слова, схватил меня и 
разом поставил перед ней. "Это тот русский", - начал мой польский граф. "Хотите 
вы мне дать руку после этого слова?" - перебил я его. Она, улыбаясь, протянула 
руку и сказала по-русски, что давно хотела меня видеть и так симпатически 
взглянула на меня, что я еще раз пожал ее руку и проводил глазами, пока было 
видно.
  "Цветок, сорванный ураганом, смытый кровью с своих литовских полей, - думал я, 
глядя ей вслед, - не своим теперь светит твоя красота..."
  Я сошел с площади и поехал встречать Гарибальди. На воде все было тихо... 
нестройно доносился шум карнавала. Строгие, насупившиеся массы домов теснятся 
все ближе и ближе к лодке, глядят на нее фонарями, у подъезда всплескивает 
правило, блеснет стальной крючок, прокричит лодочник: "Apri - sia state"... и 
опять тихо вода утягивает в переулок, и вдруг домы опять раздвигаются, мы в Gran 
Canal'e... "Fejovia, signoie", - говорит гондольер, картавя, как картавит весь 
город. Гарибальди остался в Болонье и не приезжал. Машина, ехавшая в Флоренцию, 
стонала в ожидании свистка. Уехать бы и мне, завтра маски надоедят, завтра не 
увижу я славянской красавицы...
  ...Город принял Гарибальди блестящим образом. Gran Canal представлял почти 
сплошной мост; для того чтоб попасть в нашу лодку, уезжая, нам надобно было 
перейти через десятки других. Правительство и его клиенты сделали все возможное, 
чтоб показать, что дуются на Гарибальди. Если принцу Амедею были приказаны его 
отцом все мелкие неделикатности, вся подленькая пикировка - то отчего же у этого 
мальчика итальянца не заговорило сердце, отчего он не примирил на минуту город с 
королем и королевского сына с совестью? Ведь Гарибальди им подарил две короны 
двух Сицилий!
  Я нашел Гарибальди и не состаревшимся и не больным после лондонского свиданья 
в 1864. Но он был невесел, озабочен и неразговорчив с венецианцами, 
представлявшимися ему на другой день. Его настоящий хор - народные массы - он 
ожил в Киоджии, где его ждали лодочники и рыбаки; мешаясь в толпу, он говорил 
этим простым беднякам:
  - Как мне с вами хорошо и дома! Как я чувствую, что родился от работников и 
был работником; несчастья нашей родины оторвали меня от мирных занятий. Я также 
вырос на берегу моря и знаю каждую работу вашу...
  Стон восторга покрыл слова бывшего лодочника, народ ринулся к нему.
  - Дай имя моему новорожденному! - кричала женщина.
  - Благослови моего!..
  - И моего! - кричали другие.
  Храбрый генерал Ламармора и неутешный вдовец Рикасоли, со всеми вашими 
Шиаолами, Депретисами, вы уже отложите попеченье разрушить эту связь, она 
затянута мужицкой, работничьей рукой и такой веревкой, которую вам не перетереть 
со всеми тосканскими и сардинскими подмастерьями, со всеми вашими грошовыми 
Махиавелли.
  Теперь воротимтесь к вопросу: что ждет Италию впереди, какую будущность имеет 
она, обновленная, объединенная, независимая? Ту ли, которую проповедовал 
Маццини, ту ли, к которой ведет Гарибальди.... ну, хоть ту ли, которую 
осуществлял Кавур?
  Вопрос этот отбрасывает нас разом в страшную даль, во все тяжкие самых 
скорбных и самых спорных предметов. Он прямо касается тех внутренних убеждений, 
которые легли в основу нашей жизни и той борьбы, которая так часто раздвояет нас 
с друзьями, а иной раз ставит на одну сторону с противниками.
  Я сомневаюсь в будущности латинских народов, сомневаюсь в их будущей 
плодотворности: им нравится процесс переворотов, но тягостен добытый прогресс. 
Они любят рваться к нему, - не достигая.
  Идеал итальянского освобождения - беден; в нем опущен, с одной стороны, 
существенный, животворный элемент и, как назло, с другой - оставлен элемент 
старый, тлетворный, умирающий и мертвящий. Итальянская революция была до сих пор 
боем за независимость.
  Конечно, если земной шар не даст трещины или комета не пройдет слишком близко 
и не накалит нашей атмосферы, Италия и в будущем будет Италией, страной синего 
неба и синего моря, изящных очертаний, прекрасной, симпатической породы людей, 
людей музыкальных, художников от природы. Конечно, и то, что весь этот военный и 
штатский remue-menage, и слава, и позор, и падшие границы, и возникающие камеры 
- все это отразится в ее жизни, она из клерикально-деспотической сделается (и 
делается) буржуазно-парламентской, из дешевой - дорогой, из неудобной - удобной 
и проч. и проч. Но этого мало, и с этим еще далеко не уйдешь. Недурен и другой 
берег, который омывает то же синее море, недурна и та, доблестная и угрюмая, 
порода людей, которая живет за Пиренеями; внешнего врага у нее нет, камера есть, 
наружное единство есть... ну, что же при всем этом Испания?
  Народы живучи, века могут они лежать под паром и снова при благоприятных 
обстоятельствах оказываются исполненными сил и соков. Но теми ли они восстают, 
как были?
  Сколько веков, я чуть не сказал тысячелетий, греческий народ был стерт с лица 
земли как государство, и все же он остался жив, и в ту самую минуту, когда вся 
Европа угорала в чаду реставраций, Греция проснулась и встревожила весь мир. Но 
греки Каподистрии были ли похожи на греков Перикла или на греков Византии? 
Осталось одно имя и натянутое воспоминание. Обновиться может и Италия, но тогда 
ей придется начать другую историю. Ее освобождение - только право на 
существование.
  Пример Греции очень идет; он так далек от нас, что меньше возбуждает страстей. 
Греция афинская, македонская, лишенная независимости Римом, является снова 
государственно самобытной в византийский период. Что же она делает в нем? Ничего 
или хуже, богословскую контроверзу, серальные перевороты par anticipation. Турки 
помогают застрялой природе и придают блеск зарева ее насильственной смерти. 
Древняя Греция изжила свою жизнь, когда римское владычество накрыло ее и спасло, 
как лава и пепел спасли Помпею и Геркуланум. Византийский период поднял гробовую 
крышу, и мертвый остался мертвым, им завладели попы и монахи, как всякой 
могилой, им распоряжались евнухи, совершенно на месте как представители 
бесплодности. Кто не знает рассказов о том, как крестоносцы были в Византии - в 
образовании, в утонченности нравов не было сравнения, но эти дикие латники, 
грубые буяны, были полны силы, отваги, стремлений, они шли вперед, с ними был 
бог истории. Ему люди не по хорошу милы, а по коренастой силе и по 
своевременности их a propos. Оттого то, читая скучные летописи, мы радуемся, 
когда с северных снегов скатываются варяги, плывут на каких-то скорлупах славяне 
- и клеймят своими щитами гордые стены Византии. Я учеником не мог нарадоваться 
на дикаря в рубахе, одиноко гребущего свою комягу, отправляясь с золотой серьгой 
в ушах на свиданье с изнеженным, набогословленным, пышным, книжным императором 
Цимисхием.
  Подумайте об Византии - пока наши славянофилы не пустили еще в свет новой 
иконописной хроники и правительство не утвердило ее, - она многое объяснит из 
того, что так тяжело сказать.
  Византия могла жить, но делать ей было нечего; а историю вообще только народы 
и занимают, пока они на сцене, то есть пока они что-нибудь делают.
  ...Помнится, я упоминал об ответе Томаса Карлейля мне, когда я ему говорил о 
строгостях парижской ценсуры.
  - Да что вы так на нее сердитесь? - заметил он. - Заставляя французов молчать, 
Наполеон сделал им величайшее одолжение: им нечего сказать, а говорить 
хочется... Наполеон дал им внешнее оправдание...
  Я не говорю, насколько я согласен с Карлейлем или нет, но спрашиваю себя: 
будет ли что Италии сказать и сделать на другой день после занятия Рима? И иной 
раз, не приискав ответа, я начинаю желать, чтоб Рим остался еще надолго 
оживляющим desideratum'ом.
  До Рима все пойдет недурно, хватит и энергии, и силы, лишь бы хватило денег... 
До Рима Италия многое вынесет - и налоги, и пиэмонтское местничество, и грабящую 
администрацию, и сварливую и докучную бюрократию; в ожидании Рима все кажется 
неважным, для того чтобы иметь его, можно стесниться, надобно стоять дружно. Рим 
- черта границы, знамя, он перед глазами, он мешает спать, мешает торговать, он 
поддерживает лихорадку. В Риме все переменится, все оборвется... там кажется 
заключение, венец; совсем нет - там начало.
  Народы, искупающие свою независимость, никогда не знают, и это превосходно, 
что независимость сама по себе ничего не дает, кроме прав совершеннолетия, кроме 
места между пэрами, кроме признания гражданской способности совершать акты - и 
только.
  Какой же акт возвестится нам с высоты Капитолия и виринала, что провозгласится 
миру на римском Форуме или на том балконе, с которого папа века благословлял 
"вселенную и город"?
  Провозгласить "независимость" sans phrases мало. А другого ничего нет... и мне 
подчас кажется, что в тот день, когда Гарибальди бросит свой ненужный больше меч 
и наденет тогу virilis на плечи Италии, ему останется всенародно обняться на 
берегах Тибра с своим maestro Маццини и сказать с ним вместе: "Ныне отпущаеши!"
  Я это говорю за них, а не против них.
  Будущность их обеспечена, их два имени станут высоко и светло во всей Италии 
от Фьюме до Мессины и будут подыматься выше и выше во всей печальной Европе по 
мере исторического понижения и измельчания ее людей.
  Но вряд пойдет ли Италия по программе великого карбонаро и великого воина; их 
религия совершила чудеса, она разбудила мысль, она подняла меч, это труба, 
разбудившая спящих, знамя, с которым Италия завоевала себя... Половина идеала 
Маццини исполнилась и именно потому, что другая часть далеко перехватывала через 
возможное. Что Маццини теперь уж стал слабее, в этом его успех и величие, он 
стал беднее той частию своего идеала, которая перешла в действительность, это - 
слабость после родов. В виду берега Колумбу стоило плыть и нечего было 
употреблять все силы своего неукротимого духа. Мы в нашем круге испытали 
подобное... Где сила, которую придавала нашему слову борьба против крепостного 
права, против отсутствия всякого суда, всякой гласности?
  Рим - Америка Маццини... Дальнейших зародышей viables в его программе нет - 
она была рассчитана на борьбу за единство и Рим.
  - А демократическая республика?
  Это та великая награда за гробом, которой напутствовались люди на деяния и 
подвиги и в которую горячо и искренно верили и проповедники и мученики...
  К ней идет и теперь часть твердых стариков, закаленных сподвижников Маццини, 
непреклонных, несдающихся, неподкупных, неутомимых каменщиков, которые вывели 
фундаменты новой Италии и, когда недоставало цемента, давали на него свою кровь. 
Но много ли их? И кто пойдет за ними?
  Пока тройное ярмо немца, Бурбона и папы давило шею Италии - эти энергические 
монахи-воины ордена св. Маццини находили везде сочувствие. Принчипессы и 
студенты, ювелиры и доктора, актеры и попы, художники и адвокаты, все 
образованное в мещанстве, все поднявшее голову между работниками, офицеры и 
солдаты, все тайно, явно было с ними, работало для них. Республики хотели 
немногие, - независимости и единства - все. Независимости они добились, единство 
на французский манер им опротивело, республики они не хотят. Современный порядок 
дел во многом итальянцам по плечу, им туда же хочется представлять "сильную и 
величественную" фигуру в сонме европейских государств, и, найдя эту bella e 
grande figura в Викторе-Эммануиле, они держатся за него{Один милейший венгерец, 
граф Сандор Телеки, служивший потом в Италии кавалерийским полковником, смеясь 
как-то над мишурной роскошью флорентийских щеголей, сказал мне: "Помните бег в 
Москве или гулянье?.. Глупо, но имеет характер: кучер налит вином, шапка 
набекрень, лошади в несколько тысяч рублей, и барин замирает в блаженстве и 
соболях. А тут тощий граф какой-нибудь заложит чахлых кляч, с тиком в ногах, 
прядущих головой, и тот же неуклюжий худенький Жакопо, который у него садовник и 
повар, сидит на козлах, дергает вожжи, одетый в ливрею не по мерке, а граф 
просит его: "Жакопо, Жакопо, fate una grande e bella figura". Я прошу у графа т. 
ссудить меня этим выражением.}.
  Представительная система в ее континентальном развитии действительно всего 
лучше идет, когда нет ничего ясного в голове или ничего возможного на деле. Это 
великое покамест, которое перетирает углы и крайности обеих сторон в муку и 
выигрывает время. Этим жерновом часть Европы прошла, другая пройдет, и мы 
грешные в том числе. Чего Египет - и тот въехал на верблюдах в представительную 
мельницу, подгоняемый арапником.
  Я не виню ни большинство, плохо приготовленное, усталое, трусоватое, еще 
больше не виню массы, так долго оставленные на воспитании клерикалов, я не виню 
даже правительство; да и как же его винить за ограниченность, за неуменье, за 
недостаток порыва, поэзии, такта. Оно родилось в Кариньянском дворце среди 
ржавых готических мечей, пудреных старинных париков и накрахмаленного этикета 
маленьких дворов с огромными притязаниями.
  Любви оно не вселило к себе, совсем напротив, но от этого оно не слабже стало. 
Я был удивлен в 1863 общей нелюбовью в Неаполе к правительству. В 1867 в Венеции 
я видел без малейшего удивления, что через три месяца после освобождения его 
терпеть не могли. Но при этом я еще яснее увидел, что бояться ему нечего, если 
оно само не наделает ряда колоссальных глупостей, хотя и они ему сходят с рук 
необыкновенно легко.
  Пример того и другого перед глазами, я его приведу в нескольких строках.
  К разным каламбурам, которыми правительства иногда удостоивают отводить 
народам глаза, вроде "Prisonniers de la paix" Людвига-Филиппа, "Империя - мир" 
Людвига-Наполеона, Рикасоли прибавил свой - и закон, которым закреплял большую 
часть достояния духовенству, назвал законом "о свободе (или независимости) 
церкви в свободном государстве". Все недоросли либерализма, все люди, не идущие 
дальше заглавия, обрадовались. Министерство, скрывая улыбку, торжествовало 
победу; сделка была явным образом выгодна духовенству. Явился бельгийский 
грешник и мытарь, за которого спрятались отцы-иезуиты. Он привез с собой груды 
золота, цвет которого в Италии давно не видали, и предлагал большую сумму 
правительству, с тем чтоб обеспечить духовенству законное владение имениями, 
выпытанными на духу, набранными у умирающих преступников и всяких нищих духом.
  Правительство видело одно - деньги; дураки - другое: американскую свободу 
церкви в свободном государстве. Теперь же в моде прикидывать европейские 
учреждения на американский ярд. Герцог Персиньи находит неумеренное сходство 
между второй империей и первой республикой нашего времени.
  Однако как ни хитрили Рикасоли и Шиаола, камера, составленная очень пестро и 
посредственно, стала понимать, что игра была подтасована и подтасована без нее. 
Банкир прикидывался импрезарием и старался скупать итальянские голоса, но на 
этот раз, дело было в феврале, камера охрипла. В Неаполе подняли ропот, в 
Венеции созвали сходку в театр Малибран для протеста, Рикасоли велел запереть 
театр и поставить часовых. Без сомнения, из всех промахов, которые можно было 
сделать, нельзя было ничего придумать глупее. Венеция, только что освобожденная, 
хотела воспользоваться оппозиционным правом и была полицейски подрезана. 
Собираться для празднования короля и подносить букеты al gran comandatore 
Ламармора ничего не значит. Если б венецианцы хотели делать сходки для 
празднования австрийских архидюков, им, конечно, позволили бы. Опасности сходка 
в театре Малибран не представляла никакой.
  Камера встрепенулась и спросила отчета. Рикасоли отвечал дерзко, высокомерно, 
как подобает последнему представителю Рауля Синей Бороды, средневековому графу и 
феодалу. Камера, "уверенная, что министерство не желает уменьшить право сходок", 
хотела перейти к очереди. Рауль, взбешенный уже тем, что его закон "о свободе 
церкви", в котором он не сомневался, стал проваливаться в комитетах, объявил, 
что он не может принять ordre du jour motive. Обиженная камера вотировала против 
него. За такую продерзость он на другой день отсрочил камеру, на третий - 
распустил, на четвертый - думал еще о какой-то крутой мере, но, говорят, 
Чальдини сказал королю, что на войско рассчитывать трудно.
  Бывали примеры, что правительства, зарапортовавшись, приискивали дельный 
предлог, чтоб сделать гадость или скрыть ее, а эти господа сыскали самый нелепый 
предлог, чтоб засвидетельствовать свое поражение. Если правительство будет 
дальше и резче идти этим путем, может, оно и сломит себе шею; рассчитывать, 
предвидеть можно только то, что сколько-нибудь покорено разуму; всемогущество 
безумия не имеет границ, хотя и имеет почти всегда возле какого-нибудь Чальдини, 
который в опасную минуту выльет шайку холодной воды на голову.
  А если Италия вживется в этот порядок, сложится в нем, она его не вынесет 
безнаказанно. Такого призрачного мира лжи и пустых слов, фраз без содержания 
трудно переработать народу менее бывалому, чем французы. У Франции все не в 
самом деле, но все есть, хоть для вида и показа; она, как старики, впавшие в 
детство, увлекается игрушками; подчас и догадывается, что ее лошади деревянные, 
но хочет обманываться. Италия не совладает с этими тенями китайского фонаря, с 
лунной независимостью, освещаемой в три четверти тюльерийским солнцем, с 
церковью, презираемой и ненавидимой, за которой ухаживают, как за безумной 
бабушкой в ожидании ее скорой смерти. Картофельное тесто парламентаризма и 
риторика камер не даст итальянцу здоровья. Его забьет, сведет с ума эта мнимая 
пища и не в самом деле борьба. А другого ничего не готовится. Что же делать? Где 
выход? Не знаю, разве в том, что, провозгласивши в Риме единство Италии, вслед 
за тем провозгласить ее распадение на самобытные, самозаконные части, едва 
связанные между собой. В десяти живых узлах может больше выработаться, если есть 
чему выработываться; оно же и совершенно в духе Италии.
  ...Середь этих рассуждений мне попалась брошюра Кине "Франция и Германия", я 
ей ужасно обрадовался, не то чтоб я особенно зависел от суждений знаменитого 
историка-мыслителя, которого лично очень уважаю, но я обрадовался не за себя.
  В старые годы в Петербурге один приятель, известный своим юмором, найдя у меня 
на столе книгу берлинского Мишле "о бессмертии духа", оставил мне записочку 
следующего содержания: "Любезный друг, когда ты прочтешь эту книгу, потрудись 
сообщить мне вкратце, есть бессмертие души или нет. Мне все равно, но желал бы 
знать для успокоения родственников". Вот для родственников-то и я рад тому, что 
встретился с Кине. Наши друзья до сих пор, несмотря на заносчивую позу, которую 
многие из них приняли относительно европейских авторитетов, их больше слушают, 
чем своего брата. Оттого-то я и старался, когда мог, ставить свою мысль под 
покровительство европейской нянюшки. Ухватившись за Прудона, я говорил, что у 
дверей Франции не Катилина, а смерть, держась за полу Стюарта Миля, я твердил об 
английском китаизме и очень доволен, что могу взять за руку Кине и сказать: "Вот 
и почтенный друг мой Кине говорит в 1867 о латинской Европе то, что я говорил 
обо всей в 1847 и во все последующие".
  Кине с ужасом и грустью видит понижение Франции, размягчение ее мозга, ее 
омельчание. Причины он не понимает, ищет ее в отклонении Франции от начал 1789 
года, в потере политической свободы, и потому в его словах из-за печали сквозит 
скрытая надежда на выздоровление возвращением к серьезному парламентскому 
режиму, к великим принципам революции.
  Кине не замечает, что великие начала, о которых он говорит, и вообще 
политические идеи латинского мира потеряли свое значение, их пружина доиграла и 
чуть ли не лопнула. Les principes des 1789 не были фразой, но теперь стали 
фразой, как литургия и слова молитвы. Заслуга их огромна: ими, через них Франция 
совершила свою революцию, она приподняла завесу будущего и, испуганная, 
отпрянула.
  Явилась дилемма.
  Или свободные учреждения снова коснутся заветной завесы, или правительственная 
опека, внешний порядок и внутреннее рабство.
  Если б в европейской народной жизни была одна цель, одно стремление, та или 
другая сторона взяла бы давно верх. Но так, как сложилась западная история, она 
привела к вечной борьбе. В основном бытовом факте двойного образования лежит 
органическое препятствие последовательному развитию. Жить в две цивилизации, в 
два пласта, в два света, в два возраста, жить не целым организмом, а одной 
частью его, употреблять на топливо и корм другую и повторять о свободе и 
равенстве становится труднее и труднее.
  Опыты выйти к более гармоническому, уравновешенному строю не имели успеха. Но 
если они не имели успеха в данном месте, это больше доказывает неспособность 
места, чем ложность начала.
  В этом-то и лежит вся сущность дела.
  Северо-Американские Штаты с своим единством цивилизации легко опередят Европу, 
их положение проще. Уровень их цивилизации ниже западноевропейского, но он один 
и до него достигают все, и в этом их страшная сила.
  Двадцать лет тому назад Франция рванулась титанически к другой жизни, борясь 
впотьмах, бессмысленно, без плана и другого знания, кроме знания нестерпимой 
боли; она была побита "порядком и цивилизацией", а отступил победитель. 
Буржуазии пришлось за печальную победу свою заплатить всем, что она выработала 
веками усилий, жертв, войн и революций, лучшими плодами своего образования.
  .Центры сил, пути развития - все изменилось, скрывшаяся деятельность, 
подавленная работа общественного пересоздания бросились в другие части, за 
французскую границу.
  Как только немцы убедились, что французский берег понизился, что страшные 
революционные идеи ее поветшали, что бояться ее нечего, - из-за крепостных стен 
прирейнских показалась прусская каска.
  Франция все пятилась, каска все выдвигалась. Своих Бисмарк никогда не уважал, 
он навострил оба уха в сторону Франции, он нюхал воздух оттуда, и, убедившись в 
прочном понижении страны, он понял, что время Пруссии настало. Понявши, он 
заказал план Мольтке, заказал иголки оружейникам и систематически, с немецкой 
бесцеремонной грубостию забрал спелые немецкие груши и ссыпал смешному Фридриху-
Вильгельму в фартух, уверив его, что он герой по особенному чуду лютеранского 
бога.
  Я не верю, чтоб судьбы мира оставались надолго в руках немцев и 
Гогенцоллернов. Это невозможно, это противно человеческому смыслу, противно 
исторической эстетике. Я скажу, как Кент Лиру, только обратно: "В тебе, 
Боруссия, нет ничего, что бы я мог назвать царем". Но все же Пруссия отодвинула 
Францию на второй план и сама села на первое место. Но все же, окрасив в один 
цвет пестрые лоскутья немецкого отечества, она будет предписывать законы Европе 
до тех пор, пока законы ее будут предписывать штыком и исполнять картечью, по 
самой простой причине: потому что у нее больше штыков и больше картечей.
  За прусской волной подымается уже другая, не очень заботясь, нравится это или 
нет классическим старикам.
  Англия хитро хранит вид силы, отошедши в сторону, будто гордая в своем мнимом 
неучастии... Она почувствовала в глубине своих внутренностей ту же социальную 
боль, которую она так легко вылечила в 1848 полицейскими палками... Но потуги 
посильней... и она втягивает далеко хватающие щупальцы свои на домашнюю борьбу.
  Франция, удивленная, сконфуженная переменой положения, грозит не Пруссии 
войной, а Италии, если она дотронется до временных владений вечного отца, и 
собирает деньги на памятник Вольтеру.
  Воскресит ли латинскую Европу дерущая уши прусская труба последнего военного 
суда, разбудит ли ее приближение ученых варваров?
  Chi lo sa?
  ...Я приехал в Геную с американцами, только что переплывшими океан. Генуя их 
поразила. Все читанное ими в книгах о Старом свете они увидели очью и не могли 
насмотреться на средневековые улицы - гористые, узкие, черные, на необычайной 
вышины домы, на полуразрушенные переходы, укрепления и проч.
  Мы взошли в сени какого-то дворца. Крик восторга вырвался у одного из 
американцев. "Как эти люди жили, - повторял он, - как они жили! Что за размеры, 
что за изящество! Нет, ничего подобного вы не найдете у нас". И он готов был 
покраснеть за свою Америку. Мы заглянули внутрь огромной залы. Былые хозяева их 
в портретах, картины, картины, стены, сдавшие цвет, старая мебель, старые гербы, 
нежилой воздух, пустота и старик кустод в черной вязаной скуфье, в черном 
потертом сертуке, с связкой ключей... все так и говорило, что это уж не дом, а 
редкость, саркофаг, пышный след прошедшей жизни.
  - Да, - сказал я, выходя, американцам, - вы совершенно правы, люди эти хорошо 
жили.
  (Март 1867.)

 ГЛАВА III. LA BELE FRANCE

Ah! que j'ai douce souvenance
De ce beau pays de France!

 I. ANTE PORTAS

  Франция была для меня заперта. Год спустя после моего приезда в Ниццу, летом 
1851, я написал письмо Леону Фоше, тогдашнему министру внутренних дел, и просил 
его дозволения приехать на несколько дней в Париж. "У меня в Париже дом, и я 
должен им заняться"; истый экономист не мог не сдаться на это доказательство, и 
я получил разрешение приехать "на самое короткое время".
  В 1852 я просил права проехать Францией в Англию - отказ. В 1856 я хотел 
возвратиться из Англии в Швейцарию и снова просил визы - отказ. Я написал в 
фрибургский Conseil d'Etat, что я отрезан от Швейцарии и должен или ехать 
тайком, или через Гибралтарский пролив, или, наконец, через Германию, причем я, 
вероятнее всего, доеду в Петропавловскую крепость, а не в Фрибург. В силу чего я 
просил Conseil d'Etat вступить в сношение с французским министром иностранных 
дел, требуя для меня проезда через Францию. Совет отвечал мне 19 октября 1856 
года следующим письмом:

  "М. г.
  Вследствие вашего желания мы поручили швейцарскому министру в Париже сделать 
необходимые шаги для получения вам авторизации проехать Францией, возвращаясь в 
Швейцарию. Мы передаем вам текстуально ответ, полученный швейцарским министром: 
"Г-н Валевский должен был совещаться по этому предмету с своим товарищем 
внутренних дел - соображения особенной важности, сообщил ему министр внутренних 
дел, заставили отказать г. Герцену в праве проезда Францией в прошлом августе, 
что он не может изменить своего решения" и проч.".

  Я не имел ничего общего с французами, кроме простого знакомства; не был ни в 
какой конспирации, ни в каком обществе и занимался тогда уже исключительно 
русской пропагандой. Все это французская полиция, единая всезнающая, единая 
национальная и потому безгранично сильная, знала превосходно. На меня гневались 
за мои статьи и связи.
  Про этот гнев нельзя не сказать, что он вышел из границ. В 1859 году я поехал 
на несколько дней в Брюссель с моим сыном. Ни в Остенде, ни в Брюсселе паспорта 
не спрашивали. Дней через шесть, когда я возвратился вечером в отель, слуга, 
подавая свечу, сказал мне, что из полиции требуют моего паспорта. "Вовремя 
хватились", - заметил я. Слуга проводил меня до номера и паспорт взял. Только 
что я лег, часу в первом, стучат в дверь; явился опять тот же слуга с большим 
пакетом. "Министр юстиции покорно просит такого-то явиться завтра, в одиннадцать 
часов утра, в департамент de la surete publique".
  - И это вы из-за этого ходите ночью будить людей?
  - Ждут ответа.
  - Кто?
  - Кто-то из полиции.
  - Ну скажите, что буду, да прибавьте, что глупо носить приглашения после 
полуночи.
  Затем я, как Нулин, "свечку погасил".
  На другое утро, в восемь часов, снова стук в дверь. Догадаться было не трудно, 
что это все дурачится бельгийская юстиция. "Entrez!"
  Взошел господин, излишне чисто одетый, в очень новой шляпе с длинной цепочкой, 
толстой и на вид золотой, в свежем черном сертуке и проч.
  Я едва, и то отчасти, одетый представлял самый странный контраст человеку, 
который должен одеваться так тщательно с семи часов утра для того, чтоб его, 
хоть ошибкой, приняли за честного человека. Авантаж был с его стороны. 
  - Я имею честь говорить avec M. Herzen-pere?
  - C'est selon, как возьмем дело. С одной стороны, я отец, с другой - сын.
  Это развеселило шпиона.
  - Я пришел к вам...
  - Позвольте, чтоб сказать, что министр юстиции меня зовет в одиннадцать часов 
в департамент?
  - Точно так.
  - Зачем же министр вас беспокоит и притом так рано? Довольно того, что он меня 
так поздно беспокоил вчера ночью, приславши этот пакет.
  - Так вы будете?
  - Непременно.
  - Вы знаете дорогу?
  - А что же, вам велено меня провожать?
  - Помилуйте, quelle idee!
  - Итак...
  - Желаю вам доброго дня.
  - Будьте здоровы.
  В одиннадцать часов я сидел у начальника бельгийской общественной 
безопасности.
  Он держал какую-то тетрадку и мой паспорт.
  - Извините меня, что мы вас побеспокоили, но, видите, тут два небольших 
обстоятельства: во-первых, у вас паспорт швейцарский, а... - он, с полицейской 
проницательностью испытуя меня, остановил на мне свой взгляд.
  - А я русский, - добавил я.
  - Да, признаюсь, это показалось нам странно.
  - Отчего же, разве в Бельгии нет закона о натурализации?
  - Да вы?..
  - Натурализован десять лет тому назад в Морате, Фрибургского кантона, в 
деревне Шатель.
  - Конечно, если так, в таком случае я не смею сомневаться... Мы перейдем ко 
второму затруднению. Года три тому назад вы спрашивали дозволения приехать в 
Брюссель и получили отказ...
  - Этого, mille pardons, не было и быть не могло. Какое же я имел бы мнение о 
свободной Бельгии, если б я, никогда не высланный из нее, усомнился в праве моем 
приехать в Брюссель?
  Начальник общественной безопасности несколько смутился.
  - Однако вот тут... - и он развернул тетрадь.
  - Видно, не все в ней верно. Вот ведь вы не знали же, что я натурализован в 
Швейцарии.
  - Так-с. Консул его величества Дельпьер...
  - Не беспокойтесь, остальное я вам расскажу. Я спрашивал вашего консула в 
Лондоне, могу ли я перевести в Брюссель русскую типографию, то есть оставят ли 
типографию в покое, если я не буду мешаться в бельгийские дела, на что у меня не 
было никогда никакой охоты, как вы легко поверите. Господин Дельпьер спросил 
министра. Министр просил его отклонить меня от моего намерения перевести 
типографию. Консулу вашему было стыдно письменно сообщить министерский ответ, и 
он просил передать мне эту весть, как общего знакомого, Луи Блана. Я, благодаря 
Луи Блана, просил его успокоить господина Дельпьер а и уверить его, что я с 
большой твердостью духа узнал, что типографию не пустят в Брюссель, "если б, - 
прибавил я, - консулу пришлось мне сообщить обратное, то есть что меня и 
типографию во веки веков не выпустят из Брюсселя, может, я не нашел бы столько 
геройства". Видите, я очень помню все обстоятельства.
  Охранитель общественной безопасности слегка прочистил голос и, читая тетрадку, 
заметил:
  - Действительно так, я о типографии и не заметил. Впрочем, я полагаю, вам все-
таки необходимо разрешение от министра; иначе, как это ни неприятно будет для 
нас, но мы будем вынуждены просить вас...
  - Я завтра еду.
  - Помилуйте, никто не требует такой поспешности: оставайтесь неделю, две. Мы 
говорим насчет оседлой жизни... Я почти уверен, что министр разрешит.
  - Я могу его просить для будущих времен, но теперь я не имею ни малейшего 
желания дольше оставаться в Брюсселе.
  Тем история и кончилась.
  - Я забыл одно, - запутавшись в объяснении, сказал мне опасливый хранитель 
безопасности, - мы малы, мы малы, вот наша беда. Il у a des egards... - Ему было 
стыдно.
  Два года спустя меньшая дочь моя, жившая в Париже, занемогла. Я опять 
потребовал визы, и Персиньи опять отказал. В это время граф Ксаверий Бранницкий 
был в Лондоне. Обедая у него, я рассказал об отказе.
  - Напишите к принцу Наполеону письмо, - сказал Браницкий, - я ему доставлю.
  - С какой же стати буду я писать принцу?
  - Это правда, пишите к императору. Завтра я еду, и послезавтра ваше письмо 
будет в его руках.
  - Это скорее, дайте подумать.
  Приехав домой, я написал следующее письмо:

  "Sire,
  Больше десяти лет тому назад я был вынужден оставить Францию по министерскому 
распоряжению. С тех пор мне два раза был разрешен приезд в Париж{Второй раз мне 
был разрешен приезд в Париж в 1853, по случаю болезни М. К. Рейхель. Этот 
пропуск я получил по просьбе Ротшильда. Болезнь М. К. прошла, и я им не 
воспользовался. Года через два мне объявили в французском консульстве, что так 
как я тогда не ездил, то пропуск не имеет больше значения.}. Впоследствии мне 
постоянно отказывали в праве въезжать во Францию; между тем в Париже 
воспитывается одна из моих дочерей и я имею там собственный дом.
  Я беру смелость отнестись прямо к в. в. с просьбой о разрешении мне въезда во 
Францию и пребывания в Париже, насколько потребуют дела, и буду с доверием и 
уважением ждать вашего решения.
  Во всяком случае, Sire, я даю слово, что желание мое иметь право ездить во 
Францию не имеет никакой политической цели.
  Остаюсь с глубочайшим почтением вашего величества покорнейшим слугой.
  А. Г.
  31 мая 1861.
  Лондон, Орсет Гоус. Уэстборн Террас".

  Браницкий нашел, что письмо сухо, потому, вероятно, и не достигнет цели. Я 
сказал ему, что другого письма не напишу и что, если он хочет сделать мне 
услугу, пусть его передаст, а возьмет раздумье, пусть бросит в камин. Разговор 
этот был на железной дороге. Он уехал.
  А через четыре дня я получил следующее письмо из французского посольства:

  "Кабинет префекта полиции I бюро.
   Париж, 3 июня 1861.
  "М. г.
  По приказанию императора имею честь сообщить вам, что е. в. разрешает вам 
въезд во Францию и пребывание в Париже всякий раз, когда дела ваши этого 
потребуют, так, как вы просили вашим письмом от 31 мая.
  Вы можете, следственно, свободно путешествовать во всей империи, соображаясь с 
общепринятыми формальностями.
  Примите, м. г., и проч.
  Префект полиции".

  Затем - подпись эксцентрически вкось, которую нельзя прочесть и которая похожа 
на все, но не на фамилию Boitelle.
  В тот же день пришло письмо от Браницкого. Принц Наполеон сообщал ему 
следующую записку императора:
  "Любезный Наполеон, сообщаю тебе, что я сейчас разрешил въезд господину{Я 
отметил слово господин, потому что при моей высылке префектура постоянно писала 
"sieur", а Наполеон в записке написал слово "monsieur" всеми буквами.} Герцену 
во Францию и приказал ему выдать паспорт".
  После этого "подвысь!" шлагбаум, опущенный в продолжение одиннадцати лет, 
поднялся, и я отправился через месяц в Париж.

 II. INTRA MUROS

  - Maame Erstin! - кричал мрачный, с огромными усами жандарм в Кале, возле 
рогатки, через которую должны были проходить во Францию один за одним 
путешественники, только что сошедшие на берег с дуврского парохода и загнанные в 
каменный сарай таможенными и другими надзирателями. Путешественники подходили, 
жандарм отдавал пассы, комиссар полиции допрашивал глазами, а где находил 
нужным, языком - и одобренный и найденный безопасным для империи терялся за 
рогаткой.
  На крик жандарма в этот раз никто из путешественников не двинулся.
  - Mame Ogle Erstin! - кричал, прибавляя голоса и махая паспортом, жандарм. 
Никто не откликался.
  - Да что же, никого, что ли, нет с этим именем? - кричал жандарм и, посмотрев 
в бумагу, прибавил: - Mamselle Ogle Erstin.
  Тут только девочка лет десяти, то есть моя дочь Ольга, догадалась, что 
защитник порядка вызывал ее с таким неистовством.
  - Avancez done, prenez vos papiers! - свирепо командовал жандарм.
  Ольга взяла пасс и, прижавшись к М<ейзенбуг>, потихоньку спросила ее:
  - Est-ce que c'est l'empereur?
  Это было с ней в 1860 году, а со мной случилось через год еще хуже, и не у 
рогатки в Кале (уже не существующей теперь), а везде: в вагоне, на улице, в 
Париже, в провинции, в доме, во сне, наяву, везде стоял передо мной сам 
император с длинными усами, засмоленными в ниточку, с глазами без взгляда, с 
ртом без слов. Не только жандармы, которые по положению своему немного 
императоры, мерещились мне Наполеонами, но солдаты, сидельцы, гарсоны и особенно 
кондукторы железных дорог и омнибусов. Я только тут, в Париже 1861 года, перед 
тем же Hotel de Ville'м, перед которым я стоял полный уважения в 1847 году, 
перед той же Notre-Dame, на Елисейских полях и бульварах, понял псалом, в 
котором царь Давид с льстивым отчаянием жалуется Иегове, что он не может никуда 
деться от него, никуда бежать. "В воду, говорит, - ты там, в землю - ты там, на 
небо - и подавно". Шел ли я обедать в Maison d'Or, - Наполеон, в одной из своих 
ипостасей, обедал через стол и спрашивал трюфли в салфетке; отправлялся ли я в 
театр, - он сидел в том же ряду, да еще другой ходил на сцене. Бежал ли я от 
него за город, - он шел по пятам дальше Булонского леса, в сертуке, плотно 
застегнутом, в усах с круто нафабренными кончиками. Где же его нет? - На бале в 
Мабиль? На обедне в Мадлен? - непременно там и тут.
  La revolution s'est faite homme. "Революция воплотилась в человеке" - была 
одна из любимых фраз доктринерского жаргона времен Тьера и либеральных историков 
луи-филипповских времен - а тут похитрее: "революция и реакция", порядок и 
беспорядок, вперед и назад воплотились в одном человеке, и этот человек, в свою 
очередь, перевоплотился во всю администрацию, от министров до сельских сторожей, 
от сенаторов до деревенских мэров... рассыпался пехотой, поплыл флотом.
  Человек этот не поэт, не пророк, не победитель, не эксцентричность, не гений, 
не талант, а холодный, молчаливый, угрюмый, некрасивый, расчетливый, 
настойчивый, прозаический господин "средних лет, ни толстый, ни худой". Le 
bourgeois буржуазной Франции, l'homme du destin, le neveu du grand homme - 
плебея. Он уничтожает, осредотворяет в себе все резкие стороны национального 
характера и все стремления народа, как вершинная точка горы или пирамиды 
оканчивает целую гору - ничем.
  В 49, в 50 годах я не угадал Наполеона III. Увлекаемый демократической 
риторикой, я дурно его оценил. 1861 год был один из самых лучших для империи; 
все обстояло благополучно, все уравновесилось, примирилось, покорилось новому 
порядку. Оппозиций и смелых мыслей было ровно настолько, насколько надобно для 
тени и слегка пряного вкуса. Лабуле очень умно хвалил Нью-Йорк в пику Парижу, 
Прево Парадоль - Австрию в пику Франции. По делу Миреса делали анонимные намеки. 
Папу было дозволено исподволь ругать, польскому движению слегка сочувствовать. 
Были кружки, собиравшиеся пофрондерствовать, как, бывало, мы собирались в Москве 
в сороковых годах у кого-нибудь из старых приятелей. Были даже свои недовольные 
знаменитости вроде статских Ермоловых, как Гизо. Остальное все было прибито 
градом. И никто не жаловался, отдых еще нравился так, как нравится первая неделя 
поста с своим хреном да капустой после семидневного масла и пьянства на 
масленице. Кому постное было не по вкусу, того трудно было видеть: он исчезал на 
короткое или долгое время и возвращался с исправленным вкусом из Ламбессы или из 
Мазаса. Полиция, la grande police, заменившая la grande armee, была везде, во 
всякое время. В литературе - плоский штиль - плохие лодочники плавали спокойно 
на плохих лодках по некогда бурному морю. Пошлость пьес, даваемых на всех 
сценах, наводила к ночи тяжелую сонливость, которая утром поддерживалась 
бессмысленными журналами. Журналистика в прежнем смысле не существовала. Главные 
органы представляли не интересы, а фирмы. После leading article лондонских 
газет, писанных сжатым, деловым слогом, с "нервом", как говорят французы, и 
"мышцами" - premiers Paris нельзя было читать. Риторические декорации, полинялые 
и потертые, и те же возгласы, сделавшиеся больше, чем смешными, - гадкими по 
явному противуречию с фактами, заменяли содержание. Страждущие народности 
постоянно приглашались по-прежнему надеяться на Францию: она все-таки оставалась 
во "главе великого движения" и все еще несла миру революцию, свободу и великие 
принципы 1789 года. Оппозиция делалась под знаменем бонапартизма. Это были 
нюансы одного и того же цвета, но их можно было означать в том роде, как моряки 
означают промежуточные ветры: N. N. W., N. W. N., N. W. W., W. N. W. 
...Бонапартизм отчаянный, беснующийся, умеренный, бонапартизм монархический, 
бонапартизм республиканский, демократический и социальный, бонапартизм мирный, 
военный, революционный, консервативный, наконец, пале-рояльский и 
тюльерийский... Вечером поздно бегали по редакциям какие-то господа, ставившие 
на место стрелку газет, если она где уходила далеко за N. к W. или Е. Они 
поверяли время по хронометру префектуры, вымарывали, прибавляли и торопились в 
следующую редакцию.
  ...В cafe, читая вечерний журнал, в котором было написано, что адвокат Миреса 
отказался указать какое-то употребление сумм, говоря, что тут замешаны "слишком 
высоко поставленные лица", я сказал кому-то из знакомых:
  - Да как же прокурор не заставил его назвать и как же не требуют этого 
журналы?
  Знакомый дернул меня за пальто, огляделся, сделал знак глазами, руками, 
тростью. Я недаром жил в Петербурге, понял его и стал рассуждать об абсинте с 
зельцерской водой.
  Выходя из кафе, я увидел крошечного человека, бегущего на меня с крошечными 
объятиями. На близком расстоянии я разглядел Даримона.
  - Как вы должны быть счастливы, - говорил левый депутат, возвратившись в 
Париж. - Ah! je m'imagine!
  - Не то, чтоб особенно!
  Даримон остолбенел.
  - Ну, что madame Darimon и ваш маленький, который, верно, теперь ваш большой, 
особенно если он не берет в росте примера с отца?
  - Toujors lе mеmе, ха, ха, ха, tres bien, - и мы расстались.

  Тяжело мне было в Париже, и я только свободно вздохнул, когда через месяц, 
сквозь дождь и туман, опять увидел грязно-белые, меловые берега Англии. Все, что 
жало, как узкие башмаки при Людвиге-Филиппе, жало теперь как колодка. 
Промежуточных явлений, которыми упрочивался и прилаживался новый порядок, я не 
видал, а нашел его через десять лет совершенно готовым и сложившимся... К тому 
же я Париж не узнавал, мне были чужды его перестроенные улицы, недостроенные 
дворцы и пуще всего встречавшиеся люди. Это не тот Париж, который я любил и 
ненавидел, не тот, в который я стремился с детства, не тот, который покидал с 
проклятьем на губах. Это Париж, утративший свою личность, равнодушный, 
откипевший. Сильная рука давила его везде и всякую минуту готова была притянуть 
вожжи - но это было не нужно; Париж принял tout de bon вторую империю, у него 
едва оставались наружные привычки прежнего времени. У "недовольных" ничего не 
было серьезного и сильного, что бы они могли противопоставить империи. 
Воспоминания тацитовских республиканцев и неопределенные идеалы социалистов не 
могли потрясти цезарский трон. С "фантазиями" надзор полиции боролся не 
серьезно, они его сердили не как опасность, а как беспорядок и бесчинство. 
"Воспоминания" досаждали больше "надежд", орлеанистов держали строже. Иногда 
самодержавная полиция нежданно разражалась ударом, несправедливым и грубым, 
грозно напоминая о себе, она нарочно распространяла ужас на два квартала и на 
два месяца и снова уходила в щели префектуры и коридоры министерских домов.
  В сущности все было тихо. Два самых сильных протеста были не французские. 
Покушениями Пианори и Орсини мстила Италия, мстил Рим. Дело Орсини, испугавшее 
Наполеона, было принято за достаточный предлог, чтоб нанести последний удар - 
coup de grace. Он удался. Страна, которая вынесла законы о подозрительных людях 
Эспинаса, дала свой залог. Надобно было испугать; показать, что полиция ни перед 
чем не остановится, надобно было сломить всякое понятие о праве, о человеческом 
достоинстве, надобно было несправедливостью поразить умы, приучить к ней и ею 
доказать свою власть. Очистив Париж от подозрительных людей, Эспинас приказал 
префектам в каждом департаменте открыть заговор, замешать в него не меньше 
десяти человек заявленных врагов империи, арестовать их и представить на 
распоряжение министра. Министр имел право .ссылать в Кайенну, Ламбессу без 
следствия, без отчета и ответственности. Человек сосланный погибал, ни 
оправданья, ни протеста не могло и быть; он не был судим, могла быть одна 
монаршая милость.
  - Получаю это приказание, - рассказывал префект Н. нашему поэту Ф. Т., - что 
тут делать? Ломал себе голову, ломал... положение затруднительное и неприятное, 
наконец мне пришла счастливая мысль, как вывернуться. Я посылаю за комиссаром 
полиции и говорю ему: можете вы в самом скором времени найти мне десяток 
отчаянных негодяев, воров, не уличенных по суду, и т. п.? Комиссар говорит, что 
ничего нет легче. Ну, так составьте список, мы их нынче ночью арестуем и потом 
представим министру как возмутителей.
  - Ну, что же? - спросил Т.
  - Мы их представили, министр их отправил в Кайенну, и весь департамент был 
доволен, благодарил меня, что так легко отделался от мошенников, - прибавил 
добрый префект, смеясь.
  Правительство прежде устало идти путями террора и насилия, чем публика и 
общественное мнение. Времена тишины, покоя, de la securite наступали не по дням, 
а по часам. Мало-помалу разгладились морщины на челе полиции; дерзкий, 
вызывающий взгляд шпиона, свирепый вид sergent de ville стали смягчаться; 
император мечтал о разных умных и кротких свободах и децентрализациях. 
Неподкупные в усердии министры удерживали его либеральную горячность.
  ...С 1861 двери были отворены, и я проезжал несколько раз Парижем. Сначала я 
торопился поскорее уехать, потом и это прошло, я привык к новому Парижу. Он 
меньше сердил. Это был другой- город, огромный, незнакомый. Умственное движение, 
наука, отодвинутые за Сену, не были видны; политическая жизнь не была слышна. 
Свои "расширенные свободы" Наполеон дал; беззубая оппозиция подняла свою лысую 
голову и затянула старую фразеологию сороковых годов; работники не верили им, 
молчали и слабо пробовали ассоциации, кооперации. Париж становился больше и 
больше общим европейским рынком, в котором толпилось, толкалось все на свете: 
купцы, певцы, банкиры, дипломаты, аристократы, артисты всех стран и невиданная в 
прежние времена масса немцев. Вкус, тон, выражения - все изменилось. Блестящая, 
тяжелая роскошь, металлическая, золотая, ценная - заменила прежнее эстетическое 
чувство; в мелочах и одежде хвастались не выбором, не уменьем, а дороговизной, 
возможностью трат и беспрерывно толковали о наживе, об игре в карты, места, 
фонды. Лоретки давали тон дамам. Женское образование пало на степень прежнего 
итальянского.
  - L'empire, l'empire... вот где зло, вот где беда...
  Нет, причина глубже.
  - Sire, vous avez un cancer rentre, - говорил Антоммарки.
  - Un Waterloo rentre, - отвечает Наполеон.
  А тут две-три революции rentrees avortees, внутрь взошедшие, недоношенные и 
выкинутые.
  Оттого ли Франция не донашивает, что она слишком рано, слишком поспешно попала 
в интересное положение и хотела отделаться от него кесаревым сечением; оттого 
ли, что духа хватило на рубку голов, а на рубку идей недостало; оттого ли, что 
из революции сделали армию и права человека покропили святой водой; оттого ли, 
что масса была покрыта тьмой и революция делалась не для крестьян?

 III. ALPENDRUCKEN

  Да здравствует свет! Да здравствует разум!

  Русские, не имея вблизи гор, просто говорят - что "домовой душил". Оно, 
пожалуй, вернее. Действительно, словно кто-то душит, сон не ясен, но очень 
страшен, дыханье трудно, а дышать надобно вдвое, пульс поднят, сердце ударяет 
тяжело и скоро... За вами гнались, гонятся по пятам не то люди, не то 
привидения, перед вами мелькают забытые образы, напоминающие другие годы и 
возрасты... тут какие-то пропасти, обрывы, скользнула нога, спасенья нет, вы 
летите в темную пустоту, крик вырывается невольно, и вы проснулись... проснулись 
в лихорадке, пот на лбу, дыханье сперто - вы торопитесь к окну... Свежий светлый 
рассвет на дворе, ветер осаживает в одну сторону туман, запах травы, леса, звуки 
и крики... все наше земное... и вы, успокоенные, пьете всеми легкими утренний 
воздух.
  ...Меня на днях душил домовой не во сне, а наяву, не в постели, а в книге, и 
когда я вырвался из нее на свет, я чуть не вскрикнул: "Да здравствует разум! Наш 
простой, земной разум!"
  Старик Пьер Леру, которого я привык любить и уважать лет тридцать, принес мне 
свое последнее сочинение и просил непременно прочесть его, "хоть текст, а 
примечания после, когда-нибудь".
  "Книга Иова, трагедия в пяти действиях, сочиненная Исаией и переведенная 
Пьером Леру". И не только переведенная, но и прилаженная к современным вопросам.
  Я прочел весь текст и, подавленный печалью, ужасом, искал окна.
  Что же это такое?
  Какие антецеденты могли развить такой мозг, такую книгу? Где отечество этого 
человека и что за судьбы и страны и лица? Так сойти можно только с большого ума, 
это заключение длинного и сломленного развития.
  Книга эта - бред поэта-лунатика, у которого в памяти остались факты и строй, 
упованья и образы, но смысла не осталось; у которого сохранились чувства, 
воспоминания, формы, но разум не сохранился или если и уцелел, то для того, 
чтобы идти вспять, распускаясь на свои элементы, переходя из мыслей в фантазии, 
из истин в мистерии, из выводов в мифы, из знания в откровение.
  Дальше идти нельзя, дальше каталептическое состояние, опьянение Пифии, шамана, 
дурь вертящегося дервиша, дурь вертящихся столов...
  Революция и чародейство, социализм и талмуд, Иов и Ж. Санд, Исаия и Сен-Симон, 
1789 год до р. X. и 1789 после р. X. - все брошено зря в каббалистический горн. 
Что же могло выйти из этих натянутых, враждебных совокуплений? Человек захворал 
от этой неперевариваемой пищи, он потерял здоровое чувство истины, любовь и 
уваженье к разуму. Где же причина, отбросившая так далеко от русла этого 
старика, некогда стоявшего в числе глав социального движения, полного энергии и 
любви, человека, которого речь, проникнутая негодованьем и сочувствием к меньшей 
братии, потрясла сердца? Я это время помню. "Петр Рыжий", так называли мы его в 
сороковых годах, "становится моим Христом", писал мне всегда увлекавшийся через 
край Белинский, - и вот этот-то учитель, этот живой будящий голос после 
пятнадцатилетнего удаления в Жерсее является с "Greve de Samarez" и с книгой 
Иова, проповедует какое-то переселение душ, ищет развязки в том свете, в этот не 
верит больше. Франция, революция обманули его; он скинии свои разбивает в другом 
мире, в котором нет обмана, да и ничего нет, в силу чего большой простор для 
фантазии.
  Может, это личная болезнь - идиосинкразия? Ньютон имел свою книгу Иова, Огюст 
Конт - свое помешательство.
  Может... но что сказать, когда вы берете другую, третью французскую книгу - 
все книга Иова, все мутит ум и давит грудь, все заставляет искать света и 
воздуха, все носит следы душевной тревоги и недуга, чего-то сбившегося с пути. 
Вряд можно ли в этом случае многое объяснить личным безумием, напротив, надобно 
искать в общем расстройстве причину частного явления. Я именно в полнейших 
представителях французского гения вижу следы недуга.
  Гиганты эти потерялись, заснули тяжелым сном, в долгом лихорадочном ожидании, 
усталые от горечи дня и от жгучего нетерпения, они бредят в каком-то полусне и 
хотят нас и самих себя уверить, что их видения - действительность и что 
настоящая жизнь - дурной сон, который сейчас пройдет, особенно для Франции.
  Неистощимое богатство их длинной цивилизации, колоссальные запасы слов и 
образов мерцают в их мозгу, как фосфоресценция моря, не освещая ничего. Какой-то 
вихрь, подметающий перед начинающимся катаклизмом осколки двух-трех миров, снес 
их в эти исполинские памяти без цемента, без связи, без науки. Процесс, которым 
развивается их мысль, для нас непонятен, они идут от слов к словам, от антиномий 
к антиномиям, от антитезисов к синтезисам, не разрешающим их; иероглиф 
принимается за дело, и желанье - за факт. Громадные стремления без возможных 
средств и ясных целей, недоконченные очертания, недодуманные мысли, намеки, 
сближения, прорицания, орнаменты, фрески, арабески... Ясной связи, которой 
хвалилась прежняя Франция, у них нет, истины они не ищут, она так страшна на 
деле, что они отворачиваются от нее. Романтизм ложный и натянутый, напыщенная и 
дутая риторика отучили вкус от всего простого и здорового.
  Размеры потеряны, перспективы ложны...
  Да еще хорошо, когда дело идет о путешествиях душ по планетам, об ангельских 
хуторах Жано Рено, о разговоре Иова с Прудоном и Прудона с мертвой женщиной; 
хорошо еще, когда из целой тысячи и одной ночи человечества делается одна 
сказка, и Шекспир из любви и уважения заваливается пирамидами и обелисками, 
Олимпом и библией, Ассирией и Ниневией. Но что сказать, когда все это врывается 
в жизнь, отводит глаза и мешает карты для того, чтоб ими ворожить о "близком 
счастье и исполнении желаний" на краю пропасти и позора? Что сказать, когда 
блеском прошедшей славы заштукатуривают гнилые раны и сифилитические пятна на 
повислых щеках выдают за румянец юноши?

  Перед падшим Парижем, в самую не жалкую минуту его паденья, когда он, 
довольный богатой ливреей и щедростью посторонних помещиков, бражничает на 
всемирном толкуне, повержен в прахе старик-поэт. Он приветствует Париж 
путеводной звездой человечества, сердцем мира, мозгом истории, он уверяет его, 
что базар на Champ de Mars - почин братства народов и. примирения вселенной.
  Пьянить похвалами поколение измельчавшее, ничтожное, самодовольное и кичливое, 
падкое на лесть и избалованное, поддерживать гордость пустых и выродившихся 
сыновей и внучат, покрывая одобрением гения их жалкое, бессмысленное 
существование - великий грех.
  Делать из современного Парижа спасителя и освободителя мира, уверять его, что 
он велик в своем падении, что он, в сущности, вовсе не падал, - сбивает на 
апотеозу божественного Нерона и божественного Калигулы или Каракаллы.
  Разница в том, что Сенеки и Ульпианы были в силе и власти, а В. Гюго - в 
ссылке.
  Рядом с лестью вас поражает неопределенность понятий, смутность стремлений, 
незрелость идеалов. Люди, идущие вперед, ведущие других, остаются в полумраке, 
без тоски о свете. Толки о преображении человечества, о пересоздании 
существующего... но о каком, но во что?
  Это равно не ясно, ни на том свете Пьера Леру, ни на этом Виктора Гюго.
  "В XX столетии будет чрезвычайная страна. Она будет велика, и это не помешает 
ей быть свободной. Она будет знаменита, богата, глубокомысленна, мирна, сердечна 
ко всему остальному человечеству. Она будет иметь кроткую доблесть старшей 
сестры.
  Эта центральная страна, из которой все лучится, эта образцовая ферма 
человечества, по которой все кроится, имеет свое сердце, свой мозг, называемый 
Париж.
  Город этот имеет одно неудобство - кто им владеет, тому принадлежит мир. 
Человечество идет за ним. Париж работает для общности земной. Кто б ты ни был, 
Париж твой господин... он иногда ошибается, имеет свои оптические обманы, свой 
дурной вкус... тем хуже для всемирного смысла, компас потерян, и прогресс идет 
ощупью.
  Но Париж настоящий кажется не таков. Я не верю в этот Париж, это - призрак, а, 
впрочем, небольшая проходящая тень не идет в счет, когда дело идет об огромной 
утренней заре.
  Одни дикие боятся за солнце во время затмений.
  Париж - зажженный факел; зажженный факел имеет волю... Париж изгоняет из себя 
все нечистое, он уничтожил смертную казнь, насколько это было в его воле, и 
перенес гильотину в la Roquette. В Лондоне вешают, гильотинировать в Париже 
нельзя больше; если б вздумали снова поставить гильотину перед ратушей, камни 
восстали бы. Убивать в этой среде невозможно. Остается поставить вне закона, что 
поставлено вне города!
  1866 был годом столкновения народов, 1867 будет годом их встречи. Выставка в 
Париже - великий собор мира, все препятствия, тормозы, палки в колесах прогресса 
сломятся в куски, разлетятся в прах... Война невозможна... Зачем выставили 
страшные пушки и другие военные снаряды?.. Разве мы не знаем, что война умерла? 
Она умерла в тот день, когда Иисус сказал: "Любите друг друга!", и бродила 
только как привидение; Вольтер и революция убили ее еще раз. Мы не верим в 
войну. Все народы побратались на выставке, все народы, притекши в Париж, 
побывали Францией (ils vien-nent d'etre France); они узнали, что есть город-
солнце... и должны любить его, желать его, выносить его!"
  И в полном умилении перед народом, который испаряется братством, которого 
свобода - свидетельство совершеннолетия человеческого рода, Гюго восклицает: "О 
Франция! прощай! Ты слишком велика, чтоб быть отечеством; с матерью, сделавшейся 
богиней, следует расстаться. Еще шаг во времени, и ты исчезнешь, преображенная; 
ты так велика, что скоро тебя не будет. Ты не будешь Францией, ты будешь 
человечеством. Ты не будешь страной, ты будешь повсюдностью. Ты назначена изойти 
лучами... Решись принять бремя твоей бесконечности и, как Афины сделались 
Грецией, Рим - христианством, сделайся ты, Франция, миром!"
  Когда я читал эти строки, передо мной лежала газета, и в ней какой-то 
простодушный корреспондент писал следующее: "То, что теперь творится в Париже, - 
необыкновенно занимательно, и не только для современников, но и для будущих 
поколений. Толпы, собравшиеся на выставку, кутят... все границы перейдены, оргия 
везде, в трактирах и домах, пуще всего на самой выставке. Приезд царей 
окончательно опьянил всех. Париж представляет какую-то колоссальную descente de 
la courtille.
  Вчера (10 июня) это опьянение дошло до своего апогея. Пока венценосцы пировали 
во дворце, видавшем так много на своем веку, толпы наполняли окольные улицы и 
места. По набережной, на улицах Риволи, Кастилионе, Сен-Оноре пировали на свой 
манер до трехсот тысяч человек. От Маделены до theatre Varietes шла самая 
растрепанная и нецеремонная оргия; большие открытые линейки, импровизированные 
омнибусы и шарабаны, заложенные изнуренными, измученными клячами, едва, едва 
двигались по бульварам в сплошном множестве голов и голов. Линейки эти, в свою 
очередь, были битком набиты, в них стояли, сидели, больше всего лежали, 
растянувшись, мужчины и женщины во всевозможных позах с бутылками в руках; они с 
хохотом и песнями переговаривались с пешей толпой; шум и крик несся им навстречу 
из кафе и ресторанов, совершенно полных; иногда крик и песни сменялись диким 
ругательством фиакрного извозчика или дружеской ссорой подпивших... На углах, в 
переулках валялись мертво-пьяные, сама полиция, казалось, отступила за 
невозможностью что-нибудь сделать. "Никогда, - пишет корреспондент, - я не видал 
ничего подобного в Париже, а живу в нем лет двадцать".
  Это на улице, "в канаве", как выражаются французы, а что внутри дворцов, 
освещенных более чем десятью тысячами свечей... что делалось на праздниках, на 
которые тратилось по миллиону франков?
  "С бала, данного городом в Hotel de Ville, государи уехали около двух часов, - 
это повествует официальный историограф императорских увеселений, - кареты не 
могли вовремя ни приехать, ни отвезти восемь тысяч человек. Часы шли за часами, 
усталь овладела гостями, дамы сели на ступенях лестницы, другие просто легли в 
залах на ковры и заснули у ног лакеев и huissiers, кавалеры шагали за них, 
цеплялись за кружева и уборы. Когда мало-помалу расчистилось место, ковров было 
не видно, все было покрыто завялыми цветами, раздавленными бусами, лоскутьями 
блонд и кружев, тюля, кисеи, оторванных эфесами, саблями, шитьем, царапавшим 
плечи", и проч.
  А за кулисами шпионы били кулаками, ловили, выдавали за воров людей, кричавших 
"Vive la Pologne!", и суд в двух инстанциях осудил их же на тюрьму за 
препятствие шпионам беззаконно, бесформенно арестовывать их с зуботычинами.
  Я нарочно помянул одни мелочи - микроскопическая анатомия легче даст понятие о 
разложении ткани, чем отрезанный ломоть трупа...

 IV. ДАНИИЛЫ

  В июньские дни 1848 года, после первого террора и ошеломленья победителей и 
побежденных, явился представителем угрызения совести угрюмый и худой старик. 
Мрачными словами заклеймил он и проклял людей "порядка", расстреливавших 
сотнями, не спрося имени, ссылавших тысячами без суда и державших Париж в 
осадном положении. Окончив анафему, он обернулся к народу и сказал ему: "А ты 
молчи, ты слишком беден, чтоб тебе иметь речь".
  Это был Ламенне. Его чуть не схватили, но испугались его седин, его морщин, 
его глаз, на которых дрожала старая слеза и на которых скоро ничего дрожать не 
будет.
  Слова Ламенне прошли бесследно.
  Через двадцать лет другие угрюмые старики явились с своим суровым словом, и их 
голос погиб в пустыне.
  Они не верили в силу своих слов, но сердце не выдержало. Не сговариваясь в 
своих ссылках и удалениях, эти фемические судьи и Даниилы произнесли свой 
приговор, зная, что он не будет исполнен.
  Они, на горе себе, поняли, что это "ничтожное облако, мешающее величественному 
рассвету", не так ничтожно; что эта историческая мигрень, это похмелье после 
революции не так-то скоро пройдут, и сказали это.
  "В худшие времена древнего цезаризма, - говорил Эдгар Кине на конгрессе в 
Женеве, - когда все было немо, за исключением владыки, находились люди, 
оставлявшие свои пустыни для того, чтоб произнести несколько слов правды в глаза 
падшим народам.
  Шестнадцать лет живу я в пустыне и хотел бы, в свою очередь, прервать мертвое 
молчание, к которому привыкли в наше время".
  Какую же весть принес он с своих гор и во имя чего поднял речь? Он ее поднял 
для того, чтоб сказать своим соотечественникам (француз, о чем бы ни говорил, 
говорит всегда о Франции): "У вас нет совести... она умерла, раздавленная пятою 
сильного, она отреклась от себя. Шестнадцать лет искал я следов ее и не нашел!"
  "То же было при цезарях в древнем мире. Душа человеческая исчезла. Народы 
помогали своему порабощению, рукоплескали ему, не показывая ни сожаления, ни 
раскаяния. Совесть человеческая, исчезая, оставила какую-то пустоту, которая 
чувствовалась во всем, как теперь, и для того, чтоб ее наполнить, надобно было 
нового бога.
  Кто же наполнит в наше время пропасти, вырытые новым цезаризмом?
  На место стертой, упраздненной совести настала ночь, мы бродим впотьмах, не 
зная, откуда искать помощи, к кому обратиться. Все - соучастник паденья: церковь 
и суд, народы и общество... Глуха земля, глуха совесть, глухи народы; право 
погибло с совестью; одна сила царит...
  ...Зачем вы пришли, что вы ищете в этих развалинах - развалин? Вы отвечаете, 
что ищете мира. Откуда же вы? Вы заблудились в обломках падшего зданья права. Вы 
ищете мира, вы ошибаетесь, его здесь нет. Здесь война. В этой ночи без рассвета 
должны сталкиваться народы и племена и уничтожать друг друга зря, исполняя волю 
властителей, перевязавших им ум и руки.
  Народы подвинутся только тогда, когда сознают всю глубину своего паденья!"
  Старик бросил для детей несколько цветов, чтоб уменьшить ужас картины. Ему 
рукоплескали. Они и тут не ведали, что творили. Через несколько дней отреклись 
от своих рукоплесканий.
  Месяца два перед тем, как эти мрачные слова раздались на женевском сходе, в 
другом швейцарском городе другой изгнанный прежнего времени писал следующие 
строки:
  "Я не имею больше веры во Францию.
  Если когда-нибудь она воскреснет к новой жизни и оправится от страха самой 
себя, это будет чудо; из такого глубокого паденья не подымалась ни одна больная 
нация. Я не жду чудес. Забытые учреждения могут возродиться, - потухнувший дух 
народа не оживает. Несправедливое провидение не дало мне и того утешенья, 
которым оно так щедро наделяет, в замену бедности, всех изгнанников, - 
всегдашней надежды и веры в мечты. От всего прожитого мною остались только уроки 
опытности, горькое разочарование и неизлечимая усталь (enervement). Мне холодно 
на сердце. Я не верю больше ни в право, ни в человеческую справедливость, ни в 
здравый смысл. Я отошел в равнодушие, как в могилу".
  Жирондист Мерсье, одной ногой уже в гробу, говорил во время паденья первой 
империи: "Я живу еще только для того, чтоб увидеть, чем это кончится!" "Я и 
этого не могу сказать, - прибавил Марк Дюфресс, - у меня нет особого любопытства 
узнать, чем развяжется императорская эпопея".
  И старик повернулся к прошедшему и с глубокой печалью показал его исхудалым 
потомкам. Настоящее ему незнакомо, чуждо, противно. Из его кельи веет могилой, 
от его слов дрожь пробирает постороннего.
  Слова одного, строки другого - все скользнуло бесследно. Слушая их, читая их, 
у французов не сделалось "холодно в груди". Многие открыто негодовали: "Эти люди 
лишают нас сил, повергают в отчаяние... где в их словах выход, утешенье?"
  Суд не обязан утешать; он должен обличать, уличать там, где нет сознания и 
раскаяния. Его дело вызвать совесть. Суд - и не пророчество, у него нет мессии в 
запасе для утешения в будущем. Он так же, как и подсудимый, принадлежит старой 
религии. Суд представляет чистую и идеальную сторону ее, а масса - ее 
практическое, уклонившееся, истощенное приложение. Осуждающий служит поневоле 
практическим обвинителем идеала; защищая его, он указывает его односторонность.
  Ни Эдгар Кине, ни Марк Дюфресс действительно не знают выхода и зовут вспять. 
Немудрено, что они его не видят, они к нему стоят спиной. Они принадлежат к 
прошедшему. Возмущенные бесчестной кончиной своего мира, они схватили клюку и 
явились незваными гостьми на оргию высокомерного, самодовольного народа и 
сказали ему: "Ты все утратил, все продал, тебя ничто не оскорбляет, кроме 
правды, у тебя нет ни прежнего ума, у тебя нет прежнего достоинства, у тебя нет 
совести, ты на дне паденья и не только не чувствуешь твоего рабства, но, туда 
же, имеешь притязание освобождать народы и народности; украшаясь лаврами войны - 
хочешь надеть на себя оливковые венки мира. Опомнись, покайся, если можешь. Мы, 
умирающие, пришли тебя звать к раскаянию и, если не пойдешь, сломим жезл наш над 
тобою".
  Они видят свое войско отступающим, бегущим от своего знамени, и карой своих 
слов хотят его возвратить в прежний стан и не могут. Для того чтоб их собрать, 
надобно новое знамя, а его нет у них. Они, как языческие первосвященники, 
раздирают ризы свои, защищая падающую святыню свою. Не они, а гонимые назареи 
возвещали воскресение и жизнь будущего века.
  Кине и Марк Дюфресс скорбят об осквернении храма своего, храма народного 
представительства. Они скорбят не только об утрате во Франции свободы, 
человеческого достоинства, они скорбят о потере передового места, они не могут 
примириться с тем, что империя не предупредила единства Германии, они ужасаются 
тому, что Франция сошла на второй план.
  Вопрос о том, зачем Франции, в которую они сами не верят, быть на первом 
месте, не представлялся ни разу их уму...
  Марк Дюфресс с раздраженным смирением говорит, что он не понимает новых 
вопросов, то есть экономических; а Кине ищет того бога, который сойдет, чтоб 
наполнить пустоту, оставленную потерей совести... Он прошел мимо их, они его не 
узнали и допустили его распятие.

  Р. S. Как комментарий к нашему очерку идет и странная книга Ренана о 
"современных вопросах". Его тоже пугает настоящее. Он понял, что дело идет 
плохо. Но что за жалкая терапия! Он видит больного по горло в сифилисе и 
советует ему хорошо учиться и по классическим источникам. Он видит внутреннее 
равнодушие ко всему, кроме материальных выгод, и сплетает на выручку из своего 
рационализма некую религию - католицизм без настоящего Христа и без папы, но с 
плотоумерщвлением. Уму ставит он дисциплинарные перегородки или, лучше, 
гигиенические.
  Может, самое важное и смелое в его книге - это отзыв о революции: "Французская 
революция была великим опытом, но опытом неудавшимся".
  И затем он представляет картину ниспровержения всех прежних институтов, 
стеснительных с одной стороны, но служивших отпором против поглощающей 
централизации, и на месте их - слабого, беззащитного человека перед давящим, 
всемогущим государством и уцелевшей церковью.
  Поневоле с ужасом думаешь о союзе этого государства с церковью, который 
совершается наглазно, который идет до того, что церковь теснит медицину, 
отбирает докторские дипломы у материалистов и старается решать вопросы о разуме 
и откровении - сенатским решением, декретировать libre arbitre, как Робеспьер 
декретировал l'Etre supreme.
  Не нынче-завтра церковь захватит воспитание - тогда что?
  Французы, уцелевшие от реакции, это видят, и положение их относительно 
иностранцев становится невыгоднее и невыгоднее. Никогда они не выносили столько, 
как теперь, и от кого же? В особенности от немцев. Недавно при мне был спор 
одного немецкого ex-refugie с одним из замечательных литераторов. Немец был 
беспощаден. Прежде была какая-то тайно соглашенная терпимость к англичанам, 
которым всегда позволяли говорить нелепости из уважения и уверенности, что они 
несколько поврежденные, и к французам - из любви к ним и из благодарности за 
революцию. Льготы эти остались только для англичан - французы очутились в 
положении состаревшихся и подурневших красавиц, которые долго не замечали, что 
средства их уменьшились, что на обаяние красотой надеяться больше нечего.
  Прежде им спускалось невежество всего находящегося за границами Франции, 
употребление битых фраз, позолоченный стеклярус, слезливая сентиментальность, 
резкий, вершающий тон и les grands mots - все это утратилось.
  Немец, поправляя очки, трепал француза по плечу, приговаривая:
  - Mais, mon cher et tres-cher ami, эти готовые фразы, заменяющие разбор дела, 
вниманье, пониманье, мы знаем наизусть; вы нам их повторяли лет тридцать; они-то 
вам и мешают видеть ясно настоящее положение дел.
  - Но как бы то ни было, все же, - говорил литератор, видимо желая заключить 
разговор, - однако же, мой милый философ, вы все склонили голову под прусский 
деспотизм; я очень понимаю, что для вас это - средство, что прусское владычество 
- ступень...
  - Тем-то мы и отличаемся от вас, - перебил его немец, - что мы идем этим 
тяжелым путем, ненавидя его и покоряясь необходимости, имея цель перед глазами, 
а вы пришли в такое же положение, как в гавань спасенья; для вас это не ступень, 
а заключение, - к тому же большинство его любит.
  - C'est une impasse, une impasse, - заметил печально литератор и переменил 
разговор.
  По несчастью, он заговорил о речи Жюль Фавра в академии. Тут окрысился другой 
немец:
  - Помилуйте, и эта пустая риторика, это празднословие может вам нравиться? 
Лицемерье, неправда о науке, неправда во всем; нельзя же два часа читать 
панегирик бледному Кузеню. И что ему было за дело защищать казенный 
спиритуализм? И вы думаете, что эта оппозиция спасет вас? Это риторы и софисты, 
да и как смешна вся эта процедура речи и ответа, обязательная похвала 
предшественнику - весь этот средневековый бой пустословья.
  - Ah bas! Vous oubliez les traditions, les coutumes...
  Мне было жаль литератора...

 V. СВЕТЛЫЕ ТОЧКИ

  Но за Даниилами видны же и светлые точки, слабые, дальние, и в том же Париже. 
Мы говорим о Латинском квартале, об этой Авентинской горе, на которую отступили 
учащиеся и их учители, то есть те из них, которые остались верны великому 
преданию 1789 года, энциклопедистам, Горе, социальному движению. Там хранится 
евангелие первой революции; читают ее апостольские деяния и послания святых 
отцов XVIII века; там известны великие вопросы, которых не знает Марк Дюфресс; 
там мечтают о будущей "веси человеческой" так, как монахи первых веков мечтали о 
"веси божией".
  Из переулков этого Лациума, из четвертых этажей невзрачных домов его, 
постоянно идут ставленники и миссионеры на борьбу и проповедь и гибнут большею 
частью морально, а иногда физически, in partibus infidelium, то есть по другую 
сторону Сены.
  Объективная истина с их стороны, всяческая правота и дельность пониманья с их 
стороны, - но и только. "Рано или поздно истина всегда побеждает". А мы думаем, 
очень поздно и очень редко. Разум спокон века был недоступен или противен 
большинству. Для того чтоб разум мог понравиться, Анахарсис Клоц должен был 
одеть его в хорошенькую актрису, а ее раздеть донага. Действовать на людей можно 
только грезя их сны яснее, чем они сами грезят, а не доказывать им свои мысли 
так, как доказывают геометрические теоремы.
  Латинский квартал напоминает средневековые чертозы или камалдулы, отступившие 
на шаг от людского шума, с своей верой в братство, милосердие и, главное, в 
скорое пришествие царства божия. И это в самое то время, когда за их стенами 
рыцари и рейтеры жгли и резали, лили кровь, грабили, засекали виланов, 
насиловали их дочерей... Потом наступили другие времена, также без братства и 
второго пришествия, и это прошло - а камалдулы и чертозы остались при своей 
вере. Нравы еще смягчились, изменилась манера грабить, насиловать стали с 
платой, обирать - по принятым уставам; но царство божие не приходило, а все 
неминуемо наступало (так казалось в чертозах), знамения становились все яснее, 
прямее; вера спасала иноков от отчаяния.
  С каждым ударом, от которого разлетаются в прах последние убогие свободы, с 
каждым падением общества, с каждым наглым шагом назад Латинский квартал 
приподнимает голову, a mezza voce у себя дома поет "Марсельезу" и, поправляя 
фуражку, говорит: "Этого-то и надобно было. Они дойдут до предела... чем скорее, 
тем лучше". Латинский квартал верит в свой курс и храбро чертит план свой, "весь 
истины", идя в разрез с "весью действительности".
  А Пьер Леру верит в Иова!
  А В. Гюго - в выставку братства!

 VI. ПОСЛЕ НАБЕГА

  "Святой отец - теперь ваше дело!" (Филипп II великому инквизитору.)
  "Дон Карлос"

  Эти слова мне так и хочется повторить Бисмарку. Груша зрела, и без его 
сиятельства дело не обойдется. Не церемоньтесь, граф!
  Я не дивлюсь тому, что делается, и не имею права дивиться - я давно кричал 
свое: "Берегись, берегись!.." Я просто прощаюсь, и это тяжело. Тут нет ни 
противуречия, ни слабости. Человек может очень хорошо знать, что если подагра у 
него подымется, то будет очень больно; он может, сверх того, предчувствовать, 
что она подымется, что ее ничем не остановишь; тем. не меньше ему все же будет 
больно, когда она подымется.
  Мне жаль личностей, которых люблю.
  Мне жаль страны, которой первое пробуждение я видел своими глазами и которую 
теперь вижу изнасилованную и обесчещенную.
  Мне жаль этого Мазепу, которого отвязали от хвоста одной империи, чтоб 
привязать к хвосту другой.
  Мне жаль, что я прав, я - словно соприкосновенный к делу тем, что в общих 
чертах его предвидел. Я досадую на себя, как досадует дитя на барометр, 
предсказавший бурю и испортивший прогулку.
  Италия похожа на семью, в которой недавно совершилось какое-нибудь черное 
преступление, обрушилось какое-нибудь страшное несчастие, обличившее дурные 
тайны - на семью, по которой прошла рука палача, из которой кто-нибудь выбыл на 
галеры... все в раздражении, невинные стыдятся и готовы на дерзкий отпор. Всех 
мучит бессильное желание мести, страдательная ненависть отравляет, расслабляет.
  Может, и есть близкие выходы, но разумом их не видать; они лежат в 
случайностях, во внешних обстоятельствах, они лежат вне границ. Судьба Италии не 
в ней. Это само по себе одно из невыносимейших оскорблений; оно так грубо 
напоминает недавний плен и чувство собственной несостоятельности и слабости, 
которое начало было стираться.
  И только двадцать лет!
  Двадцать лет тому назад, в конце декабря, я в Риме оканчивал первую статью "С 
того берега" и изменил ей, увлеченный сорок восьмым годом. Я был тогда в полной 
силе развития и с жадностью следил за развертывающимися событиями. В моей жизни 
не было еще ни одного несчастия, которое оставило бы сильный, ноющий рубец, ни 
одного упрека совести внутри, ни одного оскорбительного слова снаружи. Я несся, 
слегка ударяя в волны, с безумным легкомыслием, с безграничной самонадеянностью, 
на всех парусах. И все их одни за одними пришлось подвязать!..

  ................................

  Во время первого ареста Гарибальди я был в Париже. Французы не верили в 
вторжение их войск. Мне случалось встречаться с людьми разных слоев общества. 
Заклятые ретрограды и клерикалы желали вмешательства, кричали о нем, но 
сомневались. На железной дороге один известный французский ученый, прощаясь со 
мной, говорил мне: "У вас, мой милый северный Гамлет, так фантазия настроена, вы 
видите одно черное, оттого вам и не очевидна невозможность войны с Италией; 
правительство слишком хорошо знает, что война за папу поставит против него все 
мыслящее, ведь все же мы - Франция 1789 года". Первая новость, которую я не 
прочел, а увидел, был флот, отправлявшийся из Тулона в Чивиту. "Это военная 
прогулка", - говорил мне другой француз. "On ne viendra jamais aux mains, да и 
не нужно нам мараться в итальянской крови".
  Оказалось нужным. Несколько юношей из "Лациума" протестовали, их посадили на 
съезжую, со стороны Франции тем и кончилось.
  Удивленная, окровавленная Италия, благодаря нерешительности короля, шулерству 
министерства, делала все уступки. Но рассвирепелого француза, упивающегося 
всякой победой, нельзя было остановить - к крови, к делу ему надобно было 
прибавить крепкое слово.
  И на этом крепком слове, покрытом рукоплесканиями империи, подали руку ее 
злейшие враги: легитимисты в виде старого стряпчего Бурбонов - Берье, и 
орлеанисты, в виде старого Фигаро времен Людвига-Филиппа - Тьера.
  Я считаю слово Руэра историческим откровением. Кто после этого не понял 
Франции, тот слепорожденный.
  Граф Бисмарк, теперь ваше дело!
  А вы, Маццини, Гарибальди, последние угодники божии, последние могикане, 
сложите ваши руки, успокойтесь. Теперь вас не нужно. Вы свое сделали. Теперь 
дайте место безумию, бешенству крови, которыми или Европа себя убьет, или 
реакция. Ну, что же вы сделаете с вашими ста республиканцами и вашими 
волонтерами, с двумя-тремя ящиками контрабандных ружей? Теперь - миллион отсюда, 
миллион оттуда, с иголками и другими пружинами. Теперь пойдут озера крови, моря 
крови, горы трупов... а там тиф, голод, пожары, пустыри.
  А! господа консерваторы, вы не хотели даже и такой бледной республики, как 
февральская, не хотели подслащенной демократии, которую вам подносил кондитер 
Ламартин. Вы не хотели ни Маццини-стоика, ни Гарибальди-героя. Вы хотели 
порядка.
  Будет вам зато война семилетняя, тридцатилетняя...
  Вы боялись социальных реформ, вот вам фениане с бочкой пороха и зажженным 
фитилем.
  Кто в дураках?

  Генуя, 31 декабря 1867 года.

 СТАРЫЕ ПИСЬМА

  (Дополнение к "Былому и думам")

Oh, combien de marins, combien de capitaines,
Qui sont partis joyeux pour des courses loinatines
Dans ce noir horizon, se sont evanouis...
Combien ont disparu...
V. Hugo

  Я всегда с каким-то трепетом, с каким-то болезненным наслаждением, нервным, 
грустным и, может, близким к страху, смотрел на письма людей, которых видал в 
молодости, которых любил, не зная, по рассказам, по их сочинениям - и которых 
больше нет.
  Недавно я это испытал еще раз, читая письма Карамзина в "Атенее" и Пушкина в 
"Библиографических записках". Дни целые они были у меня перед глазами, и не 
только они, но тогдашнее время, вся их обстановка, как я ее помнил, как я ее 
читал, воскресла с ними - вместе с 1812 г. и 1825 - император Александр, книги, 
костюмы.
  Как сухие листы, перезимовавшие под снегом, письма напоминают другое лето, его 
зной, его теплые ночи, и то, что оно ушло на веки веков, по ним догадываешься о 
ветвистом дубе, с которого их сорвал ветер, но он не шумит над головой и не 
давит всей своей силой, как давит в книге. Случайное содержание писем, их легкая 
непринужденность, их будничные заботы сближают нас с писавшим.
  Жаль, что не много писем уцелело у меня. Моя жизнь прибивала меня к разным 
берегам, к разным слоям, я с многими входил в сношения, но три полицейских 
нашествия: одно в Москве и два в Париже, отучили меня от хранения всякого рода 
писем. Уезжая в 1852 из Италии и думая пробраться через смирительную империю, я 
сжег много дорогого мне и как бы в вознаграждение получил в Лондоне несколько 
пачек писем, оставленных мною в Москве.
  С 1825 года события несущейся истории начинают цеплять больше и больше и, 
наконец, совсем увлекают в широкий поток общих интересов. С тем вместе 
прозелитизм, страстная дружба, вызывает на переписку; она растет и делается 
какой-то движущейся, раскрытой исповедью... все закреплено, все помечено в 
письмах и притом наскоро, то есть без румян и прикрас, и все остается, оседает и 
сохраняется, как моллюск, залитый кремнем, как бы для того, чтоб когда-нибудь 
свидетельствовать на страшном суде или упрекнуть своим несправедливым, таким ли 
был я, расцветая? - как будто человек виноват в том, что стареет.
  Но не из этой юной и лирической эпохи жизни хочу я на первый раз передать 
несколько писем. Те - когда-нибудь, после. Теперь на первый случай поделюсь 
десятком писем от лиц, большей частию известных и любимых у нас или уважаемых.
  И - р.
  1 марта 1859.

 ПИСЬМО НИКОЛАЯ АЛЕКСЕЕВИЧА ПОЛЕВОГО

  25 февраля 1836 г. Москва.

  Зная, как всегда любил и уважал я вас, вы поверите искренности слов моих, 
когда я скажу, что я сердечно обрадовался, получив письмо ваше. Добрая весть эта 
была подарком для меня; слава богу, что вы уцелели, что вы не упали духом, что 
вы продолжаете занятия ваши, что можно иногда перекликнуться с вами. 
Бодрствуйте, любезнейший Александр Иванович! Время - драгоценное лекарство на 
все. Будем опять вместе, будем опять философствовать с тою же бескорыстною 
любовью к человечеству, с какою философствовали некогда. Наперед всего вы 
простите меня и не причтите мне в вину долговременное медление мое ответом на 
уведомление ваше. Причиною была полуожиданная, полунечаянная поездка моя в 
Петербург, отнявшая у меня почти месяц, а потом тьма мелких забот и нездоровье 
мое по возвращении; не поверите, сколько различных досад и неприятностей перенес 
я с тех пор, как мы не видались, моральных и физических. Москва так надоела мне, 
что, может быть, я решусь совершенно оставить ее; по крайней мере нынешнее лето 
с июня месяца я проживу в Петербурге. Если уж надобно, неволя велит продолжать 
мне мою деятельность, то надобно продолжать ее в Петербурге, который, как 
молодой красавец, растет и величится на счет Москвы, стареющей и дряхлеющей во 
всех отношениях. Но что в будущем, ведомо только богу, а пока я в Москве, прошу 
вас писать ко мне, когда вздумаете и что вздумаете. Мне приятно сделаться и 
посредником вашим с журналами и публикою, если вы захотите входить в какие-
нибудь с ними сношения. Статью вашу о Гофмане я получил. Мне кажется, вы судите 
об нем хорошо и верно, но если вы хотите дать публичность этой статье, то 
примите мой дружеский совет; ее надобно поисправить в слоге, весьма небрежном, и 
необходимо, прежде цензуры, исключить некоторые выражения. Кроме того, что без 
этих поправок статья может навлечь на нас неприятности, положим хоть журнальные, 
спрашиваю: к чему эти выражения? Дело в деле, а не в них. Если вы доверите мне, 
я охотно приму на себя обязанность продержать над статьею вашею политическо-
литературную корректуру и потом отдать ее в какой угодно журнал. Без вашего 
позволения приступить ни к чему не смею, и, право, не советую без поправок 
посылать к другому. Верьте, что я желаю вам всякого добра, как родному, 
уверенный притом, что настоящее положение ваше продолжиться долго не может, если 
вы будете сколько возможно осторожнее во всех отношениях. Верю, что вы можете 
быть в состоянии оскорбленного и раздраженного человека, но кто из нас переходил 
путь жизни без горя и без страданий? Слава богу, если они постигают нас тяжелым 
опытом в юности. А как изменяются потом в глазах наших взгляды и отношения на 
все нас окружающее! Великий боже! Я сам испытывал и испытываю все это, а мне 
только еще сорок лет. Расстояние между мнениями и понятиями двадцати- и 
сорокалетнего человека делит бездна. - Братец ваш рассказывал мне, что вы 
принялись за географию, за статистику, дело доброе! Жаль, что по исторической 
части сторона ваша совершенно бесплодна. Об ней можно сказать одно: жили, а кто 
жил и зачем жили, бог весть; впрочем, если бы что открылось любопытное, 
пожалуйста, сообщите мне. Русская история сделалась моею страстью. Я охотно 
готов сообщить вам исторической пыли, сколько хотите. История теперь и кстати. 
Кажется, что вся литература наша сбивается на задние числа. Адрес мой теперь: в 
Москве, под Новинским, в Кудрине, в приходе Девяти мучеников, в доме Сафонова, 
Буду ждать писем ваших, а в ожидании всегда сохраню к вам чувства совершенного 
почтения и преданности, с коими был и есть ваш усердный и преданный

  Н. Полевой
{Статья, о которой идет речь, была напечатана в одной из последних книжек 
"Телескопа" и поссорила меня с Полевым. Кетчер, не зная вовсе, что я дал ее 
Полевому, напечатал ее в "Телескопе" и, считая неосторожным оставить под ней мою 
фамилью, поставил Искандер, подпись, которую я шутя употребил в одной статье, 
назначенной не для печати. Я был тогда в Вятке. Полевой рассердился на меня и, 
не узнав дела, написал мне записочку, в которой говорил, что серьезные люди не 
дают одну и ту же статью в два журнала. Я ему отвечал на это, что они имеют еще 
и другие привычки, например, сперва узнать дело, а потом браниться. На этом 
переписка остановилась. В 1840 году в Петербурге он велел мне сказать через 
Вадима Пассека, что "стыдно сердиться". Но я вовсе не за "Гофмана" сердился 
тогда, это было время "Параши Сибирячки" и проч.}

 ИЗ ПИСЕМ ВИССАРИОНА ГРИГОРЬЕВИЧА БЕЛИНСКОГО
{Я должен предупредить, что я счел необходимым очень многое из писем Белинского 
и из писем Грановского не печатать.}

 I

  С.-Петербург, 2 января 1846.

  Милый мой Герцен, давно мне сильно хотелось поговорить с тобою и о том, и о 
сем, и о твоих статьях "Об изучении природы", и о твоей статейке "О 
пристрастии", и о твоей превосходной повести, обнаружившей в тебе новый талант, 
который мне кажется лучше и выше всех твоих старых талантов (за исключением 
фельетонного - о Копернике, Ярополке Водянском и проч.), об истинном направлении 
и значении твоего таланта и обо многом прочем. Но все не было то случая, то 
времени. Потом я все ждал тебя и раз опять испытал понапрасну сильное 
нервическое потрясение по поводу прихода г. Герца, о котором мне возвестили как 
о г. Герцене. Наконец, слышу, что ты сбираешься ехать не то будущею весною, не 
то будущею осенью. Оставляя все прочее до другого случая, пишу теперь к тебе не 
о тебе, а о самом себе, о собственной моей особе. Прежде всего - твою руку и, с 
нею, честное слово, что все написанное здесь останется, впредь до разрешения, 
строгою тайною между тобою и твоими друзьями.
  Вот в чем дело. Я теперь решился оставить "Отечественные записки". Это желание 
давно уже было моею idee fixe, но я все надеялся выполнить его чудесным способом 
благодаря моей фантазии, которая у меня услужлива не менее фантазии г. Манилова, 
и надеждам на богатые земли. Теперь я увидел ясно, что это все вздор и что надо 
прибегнуть к средствам, более обыкновенным, более трудным, но зато и более 
действительным. Но прежде о причинах, а потом уже о средствах... Журнальная 
срочная работа высасывает из меня жизненные силы, как вампир кровь. Обыкновенно 
я недели две в месяц работаю с страшным лихорадочным напряжением, до того, что 
пальцы деревенеют и отказываются держать перо; другие две недели я, словно с 
похмелья после двухнедельной оргии, праздно шатаюсь и считаю за труд прочесть 
даже роман. Способности мои тупеют, особенно память, страшно заваленная грязью и 
сором российской словесности. Здоровье, видимо, разрушается. Но труд мне не 
опротивел. Я больной писал большую статью "О жизни и сочинениях Кольцова" и 
работал с наслаждением; в другое время я в три недели чуть не изготовил к печати 
целой книги, и эта работа была мне сладка, сделала меня веселым, довольным и 
добрым духом. Стало быть, мне невыносима и вредна только срочная журнальная 
работа; она тупит мою голову, разрушает здоровье, искажает характер, и без того 
брюзгливый и мелочно раздражительный, но труд не ex officio был бы мне отраден и 
полезен. Вот первая и главная причина...
  К пасхе я издаю толстый огромный альманах. Достоевский дает повесть. Тургенев 
повесть и поэму. Н<екрасов> - юмористическую статью в стихах ("Семейство", он на 
эти вещи собаку съел), П<анаев> - повесть; вот уже пять статей есть; шестую 
напишу сам; надеюсь у Майкова выпросить поэму. Теперь обращаюсь к тебе: повесть 
или жизнь! Если бы, сверх этого, еще ты дал что-нибудь легонькое, журнальное, 
юмористическое о жизни или российской словесности или о том и о другом вместе, - 
хорошо бы было! Но я хочу не одного легкого, а потому прошу Грановского - нельзя 
ли исторической статьи - лишь бы имела общий интерес и смотрела 
беллетристически. На всякий случай скажи юному профессору К<авелину>, нельзя ли 
от него поживиться чем-нибудь в этом роде. Его лекции, которых начало он прислал 
мне (за что благодарен ему донельзя), чудо как хороши; основная мысль их о 
племенном и родовом характере русской истории в противоположность личному 
характеру западной истории - гениальная мысль, и он развивает ее превосходно. 
Если бы он дал мне статью, в которой бы развил эту мысль, сделав сокращение из 
своих лекций, я бы не знал, как благодарить его. Сам я хочу что-нибудь написать 
о современном значении поэзии. Таким образом, были бы повести, юмористические 
статьи, стихотворения и статьи серьезного содержания, и альманах вышел бы на 
славу. Теперь о твоей повести. Ты пишешь вторую часть "Кто виноват?". Если она 
будет так же хороша, как первая часть, она будет превосходна; но если бы ты 
написал новую другую, и еще лучше, я все-таки лучше бы хотел иметь вторую часть 
"Кто виноват?". А<нненков> 8 января едет. В Берлине он увидится с Кудрявцевым, 
и, может быть, я и от этого получу повесть. А<нненков>тоже пришлет что-нибудь 
вроде путевых заметок. Я печатаю Кольцова с Ольхиным; он печатает, а барыш 
пополам: это еще вид в будущем, для лета. К пасхе же я кончу первую часть моей 
истории русской литературы. Лишь бы извернуться на первых-то порах, а там, я 
знаю, все пойдет лучше, чем было; я буду получать не меньше, если еще не больше, 
за работу, которая будет легче и приятнее. Жму тебе руку и с нетерпением жду 
твоего ответа.

  В. Б.

 II

  С.-Петербург, 14 января 1846.

  Несказанно благодарен я тебе, любезный Герцен, что ты не замедлил ответом, 
которого я ожидал с лихорадочным нетерпением. Делай, как знаешь. Но только на 
новую повесть твою мне плоха надежда. Альманах должен выйти к пасхе; времени 
мало. Пора уже собирать и в ценсуру представлять. Ценсоров у нас мало, а работы 
у них гибель, оттого они страшно задерживают рукописи; чтобы ты успел написать 
новую повесть, невероятно, даже невозможно. Притом же, бросившись продолжать и 
доканчивать старую, чтобы начать новую, ты испортишь обе.
  Насчет писем Б<отки>на, об Испании, нечего и говорить; разумеется, давайте. 
А<нненков> уехал 8 числа и увез с собою мои последние радости, так что я теперь 
живу вовсе без радостей...
  Ах, братцы, плохо мое здоровье, - беда! Иногда, знаете, лезет в голову всякая 
дрянь, напр. как страшно оставить жену и дочь без куска хлеба и пр. До моей 
болезни прошлою осенью я был богатырь в сравнении с тем, что я теперь. Не могу 
поворотиться на стуле, чтоб не задохнуться от истощения.
  Полгода, даже четыре месяца за границею, и, может быть, я лет на пяток или 
более опять пошел бы как ни в чем не бывало. Бедность не порок, а хуже порока. 
Бедняк - подлец, который должен сам себя презирать, как пария, не имеющего права 
даже на солнечный свет. Журнальная работа и петербургский климат доконали меня.

 III

  С.-Петербург, 6 февраля 1846.

  Рад я несказанно, что нет причины опасаться не получить от тебя ничего для 
альманаха, так как "Сорока-воровка" кончена и придет ко мне вовремя. А все-таки 
грустно и больно, что "Кто виноват?" ушло у меня из рук. Такие повести (если 2 и 
3 часть не уступают первой) являются редко, и в моем альманахе она была бы 
капитальною статьею, разделяя восторг публики с повестью Достоевского "Сбритые 
бакенбарды", а это было бы больше, нежели сколько можно желать издателю 
альманаха даже и во сне, не только наяву. Словно бес какой дразнит меня этою 
повестью, и, расставшись с нею, я все не перестаю строить на ее счет 
предположительные планы, напр., перепечатал бы я и первую часть вместе с двумя 
остальными и этим начал бы альманах... Тогда фурорный успех альманаха был бы 
вернее того, что А - вор, Б - дурак, а С - плут...
  Что статья К<авелина> будет хороша - в этом я уверен как нельзя больше. Ее 
идея (а отчасти и манера К<авелина> развивать эту идею) мне известна, а этого 
довольно, чтобы смотреть на эту статью как на что-то весьма необыкновенное.
  Впрочем, не подумай, чтобы я не дорожил твоею "Сорокой-воровкой"; уверен, что 
это грациозно-остроумная и, по твоему обыкновению, дьявольски умная вещь; но 
после "Кто виноват?" во всякой твоей повести не такой пробы ты всегда будешь без 
вины виноват. Если бы я не ценил в тебе человека, так же много или еще и больше, 
нежели писателя, я, как Потемкин Фонвизину после представления "Бригадира", 
сказал бы тебе: "Умри, Герцен!" Но Потемкин ошибся, Фонвизин не умер и потому 
написал "Недоросля". Я не хочу ошибаться и верю, что после "Кто виноват?" ты 
напишешь такую вещь, которая заставит всех сказать: "Он прав, давно бы ему 
приняться за" повесть!" Вот тебе и комплимент, и посильный каламбур.
  Ты пишешь: "Грановский мог бы прислать из лекций"; если мог бы, то почему же 
не пришлет? Зачем тут бы? Статье С<оловье>ва я рад несказанно и прошу тебя 
поблагодарить его от меня за нее.

 IV

  С.-Петербург, 19 февраля 1846.

  Ты пишешь, что не знаешь, радоваться или нет, что я оставил журнал. Отвечаю 
утвердительно: радоваться; дело идет не только о здоровье, о жизни, но и уме 
моем. Ведь я тупею со дня на день. Памяти нет, в голове хаос от русских книг, а 
в руке всегда готовые общие места и казенная манера писать обо всем. "В дороге" 
Н<екрасов>а превосходно; он написал и еще несколько таких же, и напишет их еще 
больше; но он говорит - это оттого, что он не работает в журнале. Я понимаю это. 
Отдых и свобода не научат меня стихи писать, но дадут мне возможность так хорошо 
писать, как мне дано. Ты не знаешь этого положения. А что я могу прожить и без 
"Отечественных записок", может быть, еще лучше, это, кажется, ясно. В голове у 
меня много дельных предприятий и затей, которые при прочих занятиях никогда бы 
не выполнялись, и у меня есть теперь имя, а это много.
  Твоя "Сорока-воровка" отзывается анекдотом, но рассказана мастерски и 
производит глубокое впечатление. Разговор - прелесть, умно чертовски. Одного 
боюсь: всю запретят. Буду хлопотать, хотя в душе и мало надежды. Мысль записок 
медика прекрасна, и я уверен, что ты мастерски воспользуешься ею. "Даниил 
Галицкий" - дельный и занимательный монограф. О статье К<авелина> нечего и 
говорить, это чудо. Итак, вы, ленивые и бездеятельные москвичи, оказались 
исправнее наших петербургских скорописцев. Спасибо вам!
  А что мой альманах должен быть слоном или левиафаном, это так. Пьеса, как "В 
дороге", нисколько не виновата в успехе альманаха. "Бедные люди" - другое дело, 
и то потому, что о них заранее прошли слухи. Сперва покупают книгу, а потом 
читают; люди, поступающие наоборот, у нас редки, да и те покупают не альманахи. 
Поверь мне, между покупателями "Петербургского сборника" много есть людей, 
которым только и понравится, что статья "О парижских увеселениях". Мне рисковать 
нельзя, мне нужен успех верный и быстрый; нужно, что называется, сорвать банк. 
Один альманах разошелся, глядь, за ним является другой, покупатели уж смотрят на 
него недоверчиво. Им давай нового, повторений не любят, у меня те же имена, 
кроме твоего и М. С. Когда альманах порядком разойдется, тогда статья К<авелина> 
поможет его окончательному ходу, а сперва она только испугает всех, своим 
названием, скажут: "Ученость, сушь, скука!" Итак, мне остается рассчитывать на 
множество повестей да на толщину баснословную. И верь мне: я не ошибусь - вы, 
москвичи, народ немножко идеальный, вы способнее написать или собрать хорошую 
книгу, но продать ее не ваше дело: тут вам остается только снять шляпу да низко 
нам поклониться.
  Я знаю только одну книгу, которая не нуждается даже в объявлении для столиц: 
это вторая часть "Мертвых душ". Но ведь такая книга только одна и была на Руси.
  Бедного Я<зыкова> постигло страшное несчастие - у него умер Саша, чудесный 
мальчик. Бедная мать чуть не сошла с ума, молоко готовилось броситься ей в 
голову, она уже заговаривалась. Страшно подумать, смерть двухлетнего ребенка! 
Моей дочери только восемь месяцев, а я уж думаю: "Если тебе суждено умереть, 
зачем ты не умерла полгода назад!" Чего стоит матери родить ребенка, чего стоит 
поставить его на ноги, чего стоит ребенку пройти через прорезывание зубов, 
крупы, кори, скарлатины, коклюши, поносы, запоры - смерть так и бьется за него с 
жизнью, а если жизнь побеждает, то для того, чтобы ребенок сделался со временем 
чиновником или офицером, барышнею и барыней. Было из чего хлопотать! Смешно и 
страшно! Жизнь исполнена ужасного юмора. Бедный Я<зыков>!
  Коли мне не ехать за границу, так и не ехать. У меня давно уже нет жгучих 
желаний, и потому мне легко отказываться от всего, что не удается. С М. С. в 
Крым и Одессу очень бы хотелось; но семейство в Петербурга оставить на лето не 
хочется, а переехать ему в Гапсаль - двойные расходы.
  Впрочем, посмотрю. Твоему приезду в апреле рад донельзя.

 V

  С.-Петербург, 20 марта 1846.

  Получил я конец статьи К<авелина>, "Записки доктора Крупова", отрывок М. С. и, 
наконец, статью М<ельгунова> - и все то благо, все добро. Статья К<авелина> - 
эпоха в истории русской истории, с нее начнется философическое изучение нашей 
истории. Я был в восторге от его взгляда на Грозного. Я по какому-то инстинкту 
всегда думал о Грозном хорошо, но у меня не было знания для оправдания моего 
взгляда.
  "Записки доктора Крупова" - превосходная вещь, больше пока ничего не скажу. 
При свидании мне много будет говорить с тобою о твоем таланте, твой талант - 
вещь нешуточная, и если ты будешь писать меньше тома в год, то будешь стоить 
быть повешенным за ленивые пальцы. Отрывок М. С. - прелесть. Читая его, я будто 
слушал автора, столько же милого, сколько и талантного. Статья М<ельгуно>ва мне 
очень понравилась, я очень благодарен ему за нее. Особенно мне нравится первая 
половина и тот старый румянцовский генерал, который Суворова, Наполеона, 
Веллингтона и Кутузова называет мальчишками. Вообще в этой статье много 
мемуарного интереса; читая ее, переносишься в доброе старое время и впадаешь в 
какое-то тихое раздумье. Ты что-то писал мне о статье Рулье, недурно бы; не 
мешало бы и Грановского что-нибудь. Чисто литературных статей у меня теперь по 
горло, ешь, не хочу, и потому ученых еще две было бы очень не худо. Имя моему 
альманаху "Левиафан". Выйдет он осенью, но в цензуру пойдет на днях и немедленно 
будет печататься.
  Насчет путешествия с М. С., кажется, что поеду. Мне обещают денег, и как 
получу, сейчас же пишу, что еду. Семейство отправляю в Гапсаль, это и дача в 
порядочном климате, и курс лечения для жены, что будет ей очень полезно. 
Тарантас, стоящий на дворе М. С., видится мне и днем и ночью, это не 
соллогубовскому тарантасу чета. Святители! Сделать верст тысячи четыре, на юг, 
дорогою спать, есть, пить, глазеть по сторонам, ни о чем не заботиться, не 
писать, даже не читать русских книг для библиографии, - да это для меня лучше 
Магометова рая, и гурий не надо, черт с ними!
  Мне непременно нужно знать, когда именно думает ехать М. С., я так и буду 
готовиться. Альманаха при мне напечатается листов до 15, остальные без меня (я 
поручаю надежному человеку), а к приезду моему он будет готов, а в октябре 
выпущу{Альманах этот никогда не выходил. Белинский вместо него поставил на ноги 
"Современник".}.
  Здравствуй, Николай Платонович, наконец-то твое возвращение уже не миф. Я был 
на тебя сердит и больно бранил, а за что, спроси у Герцена. А теперь я хотел бы 
поскорей увидеть твою воинственную наружность и на радости такого созерцания 
выпить редереру - что это за вино, братец ты мой! С<атину> и всем вам жму руку.

 VI

  С.-Петербург, 6 апреля 1846.

  Вчера написал было я к тебе письмо, сегодня хотел кончить, а теперь бросаю его 
и пишу новое, потому что получил твое, которого так долго ожидал. Признаюсь, я 
начал было беспокоиться, думая, что и на мою поездку на юг (о которой во сне 
даже брежу) черт положит свой хвост. Что ты мне толкуешь о важности и пользе для 
меня от этой поездки? Я сам слишком хорошо понимаю это и еду не только за 
здоровьем, но и за жизнию. Дорога, воздух, климат, лень, законная праздность, 
беззаботность, новые предметы, и все это с таким спутником, как М. С., да я от 
одной мысли об этом чувствую себя здоровее. Мой доктор (очень хороший доктор, 
хотя и не Крупов) сказал мне, что по роду моей болезни такая поездка лучше 
всяких лекарств и лечений. Итак, М. С. едет решительно, и я знаю теперь, когда я 
могу готовиться. Разве только что-нибудь непредвиденное и необыкновенное 
заставит меня отказаться; но во всяком случае я на днях беру место в мальпост. 
Вчера я именно о том и писал к тебе, чтобы ты как можно скорее уведомил меня, 
едет ли М. С. и когда именно. Вот почему сегодняшнее письмо твое ужасно 
обрадовало меня, так что куда девалась лень, и я сейчас же сел писать ответ, 
несмотря на то что Т. едет во вторник. Известие об обретении явленных 500 р. с. 
тоже не последнее обстоятельство в письме твоем, меня обрадовавшее. Только этих 
денег мне не высылай, а отдай мне их в Москве, оно проще и хлопот меньше. На 
лето мне и семейству денег станет; может быть, станет их на месяц и по приезде в 
Питер, а там что будет, то и будет, vogue la galere! Нашему брату подлецу, то 
есть нищему, а не то чтобы мошеннику, даже полезно иногда довериться случаю и 
положиться на авось. Делать-то больше нечего, а притом, если такая поведенция 
может сгубить, то она же иногда может и спасти.
  Ну, братец ты мой, спасибо тебе за интермедию к "Кто виноват?" Я из нее 
окончательно убедился, что ты большой человек в нашей литературе, а не дилетант, 
не партизан, не наездник от нечего делать. Ты не поэт: об этом смешно и 
толковать; но ведь и Вольтер не был поэт не только в "Генрияде", но и в 
"Кандиде" - однако его "Кандид" потягается в долговечности со многими великими 
художественными созданиями, а многие не великие уже пережил и еще больше 
переживет их. У художественных натур ум уходит в талант, в творческую фантазию, 
- и потому в своих творениях, как поэты, они страшно, огромно умны; а как люди - 
ограниченны и чуть не глупы (Пушкин, Гоголь). У тебя, как у натуры по 
преимуществу мыслящей и сознательной, наоборот - талант и фантазия ушли в ум, 
оживленный и согретый, осердеченный гуманистическим направлением, не привитым и 
не вычитанным, а присущим твоей натуре. У тебя страшно много ума, так много, что 
я и не знаю, зачем его столько одному человеку; у тебя много и таланта и 
фантазии, но не того чистого и самостоятельного таланта, который все родится сам 
из себя и пользуется умом как низшим, подчиненным ему началом, - нет, твой 
талант - черт его знает - такой же бастард или пасынок в отношении к твоей 
натуре, как и ум в отношении к художественным натурам. Не умею яснее выразиться, 
но уверен, что ты поймешь это лучше меня (если еще не думал об этом вопросе) и 
мне же выскажешь это так ясно и определенно, что я закричу: "Эврика! Эврика!" 
Есть умы чисто спекулятивные, для которых мышление почти то же, что чистая 
математика, и вот, когда такие принимаются за поэзию, у них выходят аллегории, и 
тем глупее, чем умнее. Сочетание сухого и даже влажного и теплого ума с 
бездарностью родит камни и полена, которые показывала вместо детей Рея Хроносу. 
Но у тебя, при уме живом и осердеченном, есть своего рода талант; в чем он 
состоит, не умею сказать, но дело в том, что я глупее тебя на много раз, а 
искусства (если не ошибаюсь) мне сроднее, чем тебе; фантазия у меня преобладает 
над умом, и, кажись, по всему этому, такому своего рода таланту скорее следовало 
бы быть у меня, чем у тебя (уже по одному тому, что тебе читать Канта, Гегелеву 
феноменологию и логику - нипочем, а у меня трещит голова иногда и от твоих 
философских статей), а ведь у меня такого своего рода таланта ни больше, ни 
меньше, как на столько, сколько нужно, чтобы понять, оценить и полюбить твой 
талант. И такие таланты необходимы и полезны не менее художественных. Если ты 
лет в десять напишешь три-четыре томика, поплотнее и порядочного размера, ты - 
большое имя в нашей литературе, и попадешь не только в историю русской 
литературы, но и в историю Карамзина. Ты можешь оказать сильное и благодетельное 
влияние на современность. У тебя свой особенный род, под который подделываться 
так же опасно, как и под произведения истинного художества. Как Нос в Гоголевой 
повести, ты можешь сказать: "Я сам по себе!" Дельные идеи и талантливое, живое 
их воплощение - великое дело, но только тогда, когда все это неразрывно связано 
с личностию автора и относится к ней, как изображение на сургуче относится к 
выдавившей его печати. Этим-то ты и берешь. У тебя все оригинально, все свое - 
даже недостатки. Но поэтому-то и недостатки у тебя часто обращаются в 
достоинство. Так, например, к числу твоих личных недостатков принадлежит 
страстишка беспрестанно острить, но в твоих повестях такого рода выходки бывают 
удивительно хороши. Пиши, брат, пиши как можно более и не для себя, а для дела; 
у тебя такой талант, за скрытие которого ты вполне заслужил бы проклятие.
  Кончаю письмо известием, что мы с Н<екрасовым> взяли билет в мальпост на 26 
апреля.
  В. Б.

 VII

  Одесса, 4 июля 1846.

  Вчера получил письмо твое, любезный Герцен, за которое тебе большое спасибо. 
Насчет первого пункта вполне полагаюсь на тебя; не забывай только одного - 
распорядиться в том случае, если мы разъедемся.
  Мои путевые впечатления собственно будут вовсе не путевыми впечатлениями, как 
твои "Письма об изучении природы" - вовсе не об изучении природы. Ты сам знаешь, 
что и много ли можно сказать у нас о том, что заметишь и чем впечатлишься в 
дороге. Итак, путевые впечатления у меня будут только рамкой статьи или, лучше 
сказать, придиркою к ней. Они будут состоять больше в толках о скверной погоде и 
еще сквернейших дорогах.
  А буду писать я вот о чем: 1. О театре русском, причинах его гнусного 
состояния и причинах скорого и совершенного падения сценического искусства в 
России. Тут будет сказано многое из того, что уже было говорено и другими и 
мною, но предмет будет рассмотрен a fond. М. С. играл в Калуге, в Харькове, 
теперь играет в Одессе и, может быть, будет играть в Николаеве, Севастополе, 
Симферополе и черт знает где еще. Я видел много, ходя и на репетиции и на 
представления, толкаясь между актерами. Сверх того, М. С. преусердно снабжает 
меня комментариями и фактами, так что все будет ново и сильно.
  2. В Харькове я прочел "Московский сборник". Статья С<амарина> умна и зла, 
даже дельна, несмотря на то что автор отправляется от неблагопристойного 
принципа кротости и смирения и зацепляет меня в лице "Отечественных записок". 
Как умно и зло казнил он аристократические замашки С<оллогу>ба! Это убедило 
меня, что можно быть умным, даровитым и дельным человеком, будучи славянофилом. 
Зато Х<омяков>... я ж ему дам зацеплять меня - узнает он мои крючки!
  3. Я не читал еще ругательства Сенковского; но рад ему как новому материалу 
для моей статьи.
  Из этого видишь, что моя статья будет журнально-фельетонною болтовнею о всякой 
всячине, сдобренною полемическим задором.
  В Калуге столкнулся я с И. А<ксаковым>. Славный юноша! Славянофил - а так 
хорош, как будто никогда не был славянофилом. Вообще я впадаю в страшную ересь и 
начинаю думать, что между славянофилами действительно могут быть порядочные 
люди. Грустно мне думать так, но истина впереди всего!
  Здоровье мое лучше. Я как-то свежее и заметно крепче, но кашель все еще и не 
думает оставлять меня. С 25 июня начались было в Одессе жары, но с 30 опять 
посвежело; впрочем, все тепло, так что ночью потеешь в летнем пальто. Начал было 
я читать Данта, то есть купаться в море{Стих Шекспира "Что в море купаться - что 
Данта читать".}, да кровь прилила к груди, и я целое утро харкал кровью; доктор 
велел на время прекратить купанья.
  Вот что скверно. Последние два письма от жены получил я в Харькове, от 22 и 27 
мая, в обоих она жалуется на огорчения и на лихорадку; а с тех пор до сей минуты 
не получаю ни строки и не знаю, что с нею делается, тоска! Без этого мне было бы 
весело far niente.
  С<около>в славный малый, но впал в провинциальное прекраснодушие. Оттого, что 
ты в письме ко мне не упомянул о нем, чуть не расплакался. О провинция, ужасная 
вещь! Одесса лучше всех губернских городов, это решительно третья столица 
России, очаровательный город, но для проходящих. Остаться жить в ней гибель.
  Наталье Александровне мой поклон. А что ж ты не пишешь, где теперь пьет 
О<гарев> и селадонствует С<атин>? Всем нашим жму руку. Что ты не сообщил мне ни 
одной новой остроты К<орша>? Поклонись от; меня его семейству и не сказывай 
М<арии> Ф<едоровне>, что меня беспокоит неизвестность о положении моего 
семейства: она, пожалуй, сочтет меня за преступного семьянина, а такое мнение с 
ее стороны хуже самой злой остроты К<орша>. Прощай. Если не поленишься, напиши 
что-нибудь.
  В. Б.

 VIII

  Симферополь. 6 сентября 1846.

  Здравствуй, любезный Герцен, пишу к тебе из тридевятого царства, тридесятого 
государства, чтобы знал ты, что мы еще существуем на белом свете, хотя он и 
кажется нам куда как черным. Въехавши в крымские степи, мы увидели три новые для 
нас нации: крымских баранов, крымских верблюдов и крымских татар. Я думаю, что 
это разные виды одного и того же рода, разные колена одного племени: так много 
общего в их физиономии. Если они говорят и не одним языком, то тем не менее 
хорошо понимают друг друга. А смотрят решительными славянофилами. Но увы! в лице 
татар даже и настоящее, коренное, восточное патриархальное славянофильство 
поколебалось от влияния лукавого Запада. Татары большею частию носят на голове 
длинные волоса, а бороду бреют! Только бараны и верблюды упорно держатся святых 
праотеческих обычаев времен Кошихина - своего мнения не имеют, буйной воли и 
буйного разума боятся пуще чумы и бесконечно уважают старшего в роде, то есть 
татарина, позволяя ему вести себя куда угодно и не позволяя себе спросить его, 
почему, будучи ничем не умнее их, гоняет он их с места на место. Словом - 
принцип смирения и кротости постигнут ими в совершенстве, и на этот счет они 
могли бы проблеять что-нибудь поинтереснее того, что блеет Ш<евырев> и вся 
почтенная славянофильская братия.
  Несмотря на то Симферополь, по своему местоположению, очень миленький городок; 
он не в горах, но от него начинаются горы, и из него видна вершина Чатыр-Дага. 
После степей Новороссии, обожженных солнцем, и пыльных и голых, я бы видел себя 
теперь как бы в новом мире, если б не страшный припадок геморроя, который теперь 
проходит, а мучить начал меня с 24 числа прошлого месяца.
  Настоящая цель этого письма - напомнить вам о Букиньоне или Букильоне - пьесе, 
которую С<атин> видел в Париже и о которой он говорил М. С. как о такой пьесе, в 
которой для него есть хорошая роль. А он давно уж подумывает о своем бенефисе и 
хотел бы узнать вовремя, до какой степени может он надеяться на ваше содействие 
в этом случае.
  Нет! Я не путешественник, особенно по степям. Напишешь домой письмо - и 
получаешь ответ на него через полтора месяца: слуга покорный пускаться вперед в 
такие Австралии!
  Когда ты будешь читать это письмо, я уже, вероятно, буду на пути в Москву. По 
сие время еще не пришли в Симферополь "Отечественные записки" и "Библиотека для 
чтения" за август. Прощай, кланяюсь всем нашим и остаюсь жаждущий увидеться с 
ними поскорее.
  В. Б.
  P. S. Не знаю, привезу ли с собою здоровье; но уж бороду непременно привезу - 
вышла, братец, бородка весьма недурная.

 ИЗ ПИСЕМ ТИМОФЕЯ НИКОЛАЕВИЧА ГРАНОВСКОГО

 I

  Москва, 1847.

  "Опять романтизм", - скажешь ты, может быть, прочитав это письмо. Пусть будет 
по-твоему, Герцен. Я остаюсь неизлечимым романтиком. Сегодня у меня потребность 
говорить с тобой. Ночь так хороша; Лиза до двух часов мне играла Моцарта, душа 
настроена тепло, как давно не было. И потом твой "Крупов"!
  Я его слышал от тебя прежде, но он мало произвел на меня впечатления, не знаю 
почему. В "Современнике" он напечатан с большими выпусками, а я не могу его 
начитаться. Знаешь ли, что это просто гениальная вещь? Давно я не испытывал 
такого наслаждения, какое он мне дал. Так шутил Вольтер во время оно, и сколько 
теплоты и поэзии; мне от него повеяло тобою, днями, проведенными в Покровском и 
в деревянном доме{Грановский говорит о доме, в котором мы жили до кончины моего 
отца.}, Крупов снял у меня с души что-то ее сжимавшее, отчего ей было неловко с 
тобою. Мне кажется, что я опять слышу твой смех, что я опять вижу тебя во всей 
красоте и молодости твоей природы. Зачем же было надевать на себя какую-то 
буржуазную маску, которую ты так гонишь во Франции?{Я этого упрека никогда не 
мог понять и относил его к дамским размолвкам перед вашим отъездом, об них я 
упомянул вскользь, см. "Былое и думы" в "Полярной звезде" за 1858.} Я не отвечал 
на большую часть твоих писем, потому что они производили на меня нехорошее 
действие. В них какой-то затаенный упрек, неприязненная arriere-pensee, которая 
поминутно пробивается наружу. То же чувствовал, кажется, и К<орш>, хотя мы не 
говорили с ним об этом. Твои прежние насмешки над близкими тебе не были обидны, 
потому что в них была добродушная острота; но ирония твоих писем оскорбляет 
самолюбие и более живое и благородное чувство. Не лучше ли было прямо написать к 
нам, пожалуй, жесткое письмо, если ты не был нами доволен, но ты рассыпал свои 
намеки в письме к Т<атьяне> А<лексеевне> и т. д., это было нехорошо. Последние 
дни твои в многом могли доказать тебе, что соколовские споры не оставили следов 
и сколько любви и преданности оставил ты за собою. К<орш> умеет шутить и 
острить, когда его дети больны, но он плакал, провожая тебя. Неужели ты не 
оценил этих недешевых слез? К чему же повторять смешные обвинения в отсутствии 
деятельной любви, в апатии и пр.? Мы не писали к тебе, но разве твои письма из 
Парижа вызывали к ответу? Что мне за охота спорить с тобою о настоящем значении 
bourgeoisie - я говорю об этом довольно с кафедры. Я человек до крайности 
личный, то есть дорожу своими личными отношениями, а эти отношения к тебе были 
нелегки в последнее время. Дай же руку, carissime! Да здравствуют записки д-ра 
Крупова, они были для меня и художественным произведением и письмом от тебя. Из 
них я опять услышал твой голос, увидел твое лицо.
  Жду с нетерпением писем из Avenue Marigny и от тебя также.
  Наталье Александровне пожми от меня крепко обе руки. Когда же увижу вас, 
друзья мои? Покамест будьте счастливы, прощайте! А Крупов дивно хорош! М<арье> 
Ф<едоровне> рукожатие.

 II

  Москва, 1849.
  X. берется доставить вам эти письма, друзья мои, следовательно, можно сказать 
несколько слов, не опасаясь почтовой цензуры. Положение наше становится 
нестерпимее день от дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас новою 
стеснительною мерою. Доносы идут тысячами. Обо мне в течение трех месяцев два 
раза собирали справки. Но что значит личная опасность в сравнении с общим 
страданием и гнетом. Университет предполагалось закрыть. Теперь ограничились 
пока следующими уже приведенными в исполнение мерами: возвысили плату с 
студентов и уменьшили их число законом, вследствие которого ни в одном русском 
университете не может быть более 300 своекоштных студентов. Приемы студентов в 
университет года на два остановлены. У нас, вероятно, до 1852 года, потому что в 
Московском университете 1400 студентов, надобно, следовательно, выпустить 1200, 
чтобы иметь право принять сотню новых. Даже невежды вопиют против этой меры, 
лишающей их детей в продолжение нескольких лет университетских аттестатов. 
Дворянский институт закрыт, учебным заведениям грозит та же участь, напр., Лицею 
и Школе правоведения. Не устоят и университеты. Деспотизм громко говорит, что он 
не может ужиться с просвещением. Для кадетских корпусов составлены новые 
программы. Иезуиты позавидовали бы военному педагогу, составителю этой 
программы. Священнику предписано внушать кадетам, что величие Христа заключалось 
преимущественно в покорности властям. Он выставлен образцом подчинения, 
дисциплины. Учитель истории должен разоблачать мишурные добродетели древнего 
мира и показать величие не понятой историками империи римской, которой 
недоставало одного только - наследственности. Даже учителю танцевания поручена 
нравственная пропаганда. А между тем в Петербурге открыты три тайные общества 
разом, и в них много офицеров, вышедших из кадетских корпусов. О литературе и 
говорить нечего.
  Есть с чего сойти с ума. Благо Белинскому, умершему вовремя. Много порядочных 
людей впали в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на происходящее. Когда ж 
развалится этот мир! Я решился не идти в отставку и ждать на месте совершение 
судьбы. Кое-что еще можно делать благородному человеку, пусть выгоняют сами...
  Ты не понял, что я писал о деньгах, дело идет не лично о ком-нибудь, а о всех 
нас и о возможности еще действовать. Все мы держимся на волоске, каждому 
предстоит или отставка, или поездка в Вятку и, может, далее. Журналы едва 
существуют. Надобно дать публике книги, хорошие книги, они легче проходят через 
ценсуру, у нас читают много, более делать нечего - а читать что? На все эти 
eventualites нужен капитал, к которому мы могли бы прибегать и который был бы 
всегда готов, это дело общее и личное наше... Потеря этого капитала невозможна, 
ибо он гарантирован всеми нами и способом употребления. Пока будет лежать в 
банковых билетах, если случится что важное с кем-нибудь, ему будет тотчас выдано 
что-нибудь и будут средства для литературных изданий. Сверх того, Фролов и я 
затеяли всеобщую историю.
  Голохвастов подал в отставку от страха, видя, что делается, на его место никто 
не идет. Что будет, не знаем. Строгонов в совершенной немилости. Все это для них 
либералы, даже Голохвастов. Первые казни, верно, будут в Петербурге. Вопрос об 
эманципации оставлен; приняты меры против фабричных работников, за ними строгий 
надзор. Слышен глухой общий ропот, но где силы для оппозиции. Тяжело, Герцен, а 
выхода нет живому!

  Т. Г.

 III

  Село Ильинское, в 20 верстах от Москвы, 1849.

  Вчера привезли нам известие о смерти И. П. Галахова. Еще одним благородным 
человеком стало менее. На днях распустили в Москве слух о твоей смерти. Когда 
мне сказали об этом, я готов был хохотать от всей души. Этого недоставало еще, а 
впрочем, почему же и не умереть тебе. Ведь это не было бы глупее остального, 
пока хорошо, что ты жив. Есть о ком с любовью подумать. Поводом к слухам о твоей 
смерти было твое письмо к Е<гору> И<вановичу>, где ты говоришь о припадке холеры 
с И. Т., вас смешали. Галахов писал тебе много перед смертью, нельзя ли как-
нибудь доставить интереснейшие письма Фролову? Он просит тебя об этом.
  Жму вам обоим руку, обнимаю детей ваших. Учить их истории более не хочу, не 
стоит. Довольно им знать, что это глупая, ни к чему не ведущая вещь. Лето 
хорошее, на зиму я набрал много работы. Менее буду думать, grubeln, телом я 
очень здоров, но душа едва ли когда выздоровеет. Еще раз жму ваши руки.
  Ваш Грановский.

 IV

  Весною 1851.

  Пользуюсь наскоро, чтоб сказать вам несколько слов, друзья мои. Какой-то 
добрый немец берет письмо мое для доставления вам. Он едет через несколько 
часов.
  Кроме отрывочных сведений, сообщаемых М<ельгуновым>, мы ровно ничего не знаем 
об вас, возвратились ли вы из Испании? и где намерены жить этот год?..
  ...Если б здешние друзья твои могли отправиться en pelerinage к тебе, они 
пошли бы и привели бы с собою много лиц, тебе не известных. О тебе осталось 
исполненное любви воспоминание не у одних нас, близких тебе. Я должен был 
раздать все бывшие у меня портреты твои (кроме одного парижского) разным юношам. 
Есть негодяи, бранящие тебя, но они бедны умом и подлы сердцем.
  Книги твои дошли до нас. Я читал их с радостью и с горьким чувством. Какой 
огромный талант у тебя и какая страшная потеря для России, что ты должен был 
оторваться от нас и говорить чужим языком; но, с другой стороны, я не могу 
помириться с твоим воззрением на историю и на человека. Оно, пожалуй, оправдает 
Генау и tutti quanti. Для такого человечества, какое ты представляешь в статьях 
своих, для такого скудного и бесплодного развития не нужно великих и благородных 
деятелей. Всякому правительству можно стать на твою точку зрения и наказывать 
революционеров за бесплодные и ни к чему не ведущие волнения.
  Все, что ты писал до сих пор, бесконечно умно, но оно обличает какую-то 
усталь, отрешено от живого движения событий. Ты стоишь одинок. Ты, скажу без 
увлечения, значительный писатель, у тебя есть условия сделаться великим 
писателем, но то, что было в России живого и симпатичного для всех в твоем 
таланте, как будто исчезло на чужой почве. Ты пишешь теперь для немногих, 
способных понять твою мысль и не оскорбиться ею. - Скоро едут мои знакомые за 
границу, они привезут тебе большое письмо{В конце 1851 г. Грановский напсал мне 
длинное письмо; письмо это, отданное в Париже моей матери, погибло вместе с нею 
16 ноября.}, там расскажу подробнее обо всех нас и скажу, может быть, еще что-
нибудь о книгах твоих.
  Мне открывалась возможность ехать на Лондонскую выставку, но она мелькнула 
только.
  Наши все вам кланяются. Лиза была крепко больна, жму вам обоим крепко руку, 
ваш
  Т. Г.

 V

  1854 года.

  Годы прошли с тех пор, как мы слышали в последний раз живое слово от тебя. 
Отвечать не было возможности. Над всеми здешними друзьями твоими висела туча, 
которая едва рассеялась. Но утешительного мало и впереди, хотя живется как-то 
легче.
  Из сочинений твоих некоторые дошли и к нам с большим трудом и в большой тайне. 
Друзья твои прочли их с жадностью, любовью и грустью. От них веет нашею прошлой, 
общей молодостью и нашими несбывшимися надеждами. Многого хотели - а на чем 
помирила нас судьба? Менее всего понравился здесь "Юрьев день". Зачем ты бросил 
камень в Петра, вовсе не заслужившего твоих обвинений, потому что ты привел 
неверные факты. Чем более живем мы, тем колоссальнее растет перед нами образ 
Петра. Тебе, оторванному от России, отвыкшему от нее, он не может быть так 
близок и так понятен; глядя на пороки Запада, ты клонишься к славянам и готов им 
подать руку. Пожил бы ты здесь, и ты сказал бы другое. Надобно носить в себе 
много веры и любви, чтобы сохранить какую-нибудь надежду на будущность самого 
сильного и крепкого из славянских племен. Наши матросы и солдаты славно умирают 
в Крыму; но жить здесь никто не умеет.
  Еще одно замечание по поводу твоих сочинений. Если ты хочешь действовать на 
мнение у нас, не печатай таких вещей, как песня Соколовского{"Тюрьма и 
ссылка".}. Она оскорбила многих, которые иначе остались бы довольны книгой и 
согласились бы с нею. Вообще имей больше в виду твоих читателей и берегись 
неверных фактов, которые у тебя часто проскакивают.
  Но довольно общего, перейдем к частному. У нас опять проснулась надежда когда-
нибудь видеться с тобою и пожать тебе крепко, братски руку. Может, через год. 
Сколько перемен, сколько горя, сколько утрат со дня нашей разлуки...
  ...Что сказать тебе? Память о тебе свежо сохранилась в кружке твоих друзей. 
Когда случай сводит нас вместе, рассеянных теперь, твое имя чаще всех других 
раздается между нами. Где-то увидим тебя?.. Только не здесь!
  Твой Г.

 ПИСЬМО ПЕТРА ЯКОВЛЕВИЧА ЧААДАЕВА

  Москва. 26 июля 1851.

  Слышу, что вы обо мне помните и меня любите. Спасибо вам. Часто думаю также о 
вас, душевно и умственно сожалея, что события мира разлучили нас с вами, может 
быть, навсегда. Хорошо бы было, если б вам удалось сродниться с каким-нибудь из 
народов европейских и с языком его, так, чтобы вы могли на нем высказать все, 
что у вас на сердце. Всего бы, мне кажется, лучше было усвоить вам себе язык 
французский. Кроме того, что это дело довольно легкое, при чтении хороших 
образцов, ни на каком ином языке современные предметы так складно не 
выговариваются. Тяжело, однако ж, будет вам расстаться с родным словом, на 
котором вы так жизненно выражались. Как бы то ни было, я уверен, что вы не 
станете жить сложа руки и зажав рот, а это главное дело. Стыдно бы было, чтоб в 
наше время русский человек стоял ниже Кошихина.
  Благодарю вас за известные строки. Может быть, придется вам скоро сказать еще 
несколько слов об том же человеке, и вы, конечно, скажете не общие места - а 
общие мысли. Этому человеку, кажется, суждено было быть примером, не угнетения, 
против которого восстают люди, - а того, которое они сносят с каким-то 
трогательным умилением и которое, если не ошибаюсь, поэтому самому гораздо 
пагубнее первого. N'allez pas prendre cela pour un lieu commun. Может быть, 
дурно выразился.
  Мне, вероятно, недолго остается быть земным свидетелем дел человеческих; но, 
веруя искренно в мир загробный, уверен, что мне и оттуда можно будет любить вас 
так же, как теперь люблю, и смотреть на вас с тою же любовью, с которою теперь 
смотрю. Простите.

 ИЗ ПИСЕМ П. Ж. ПРУДОНА
{Из двух первых писем Прудона, одного, писанного 23 августа 1849, и другого, из 
Консьержри, от 15 сентября 1849, выписана вся общая часть в тексте "Былое и 
думы".}

 I

  St. Pelagie, 27 ноября 1851.

  Весть о несчастии, вас поразившем, дошла до нас{Весть о гибели парохода 16 
ноября 1851.}, она глубоко огорчила нас. Все наши друзья поручили мне от их 
имени передать вам слово их искреннего участия, живой симпатии, неизменной любви 
к вам.
  Итак, видно, еще мало, что мы страдаем внутри нашего разумения в качестве 
мыслящих людей, страдаем в нашей совести - человека, гражданина... надо еще, 
чтоб несчастие за несчастием гналось за нами по пятам и преследовало бы нас в 
нашей любви сына, отца... Бедствия, так же как, с другой стороны, счастливые 
случаи, идут, цепляясь друг за друга, и когда вглядываешься поближе, то связь 
становится заметна, начинаешь разглядывать, что тот же самый гнет, который ведет 
нас в тюрьму, в ссылку, с другой стороны, морит голодом, болезнями.
  Двадцать лет тому назад мой брат, молодой солдат, лишил себя жизни; капитан - 
вор, которому он не хотел помогать, довел его мелкими преследованиями до 
самоубийства. Отец и мать мои умерли преждевременно, одряхлевшие, изнуренные 
жизнию, исполненной горечи, побитые сборщиками податей, судейскими прижимками, 
всем, что называется властию.
  В чем разница между крестьянином, у которого сын взят в солдаты, хозяйство 
разорено налогами и проч., который ломится под тяжестью безвыходного положения, 
- и вами, обреченным на скитанье из страны в страну, на все случайности 
переездов, и у которого часть семьи гибнет в волнах?
  Я родился в семье земледельцев и очень знаю, сколько членов семьи нашей с 
отцовской и с материнской стороны были разорены, доведены до отчаяния, убиты 
всеми этими старыми и новыми рабствами в продолжение века. И будьте уверены, что 
эти наболевшие, глухие воспоминания очень взошли в счет, когда я предпринял мою 
борьбу. Несчастие, поразившее вас, разбередило мои раны больнее, чем когда-
нибудь, и как ни печально и ни суетно такое утешение, но и этот новый зуб 
(grief) не забудется в репертуаре выстраданных мною вещей.
  Станемте теснее, чтоб лучше переносить наши невзгоды и бороться против наших 
врагов; чтоб увеличить, усилить нами, нашими словами - возмущающееся поколение, 
для которого мы ничего не можем сделать любовью и семейной жизнию.
  Я сам отец, и скоро буду им во второй раз. Жена моя кормила ребенка своим 
молоком, растила его на моих глазах. Я знаю, что такое то беспрерывное чувство 
отцовской любви, которое ежеминутно растет каким-то беспрерывным, повторяющимся 
излиянием сердца. Я через два года чувствую, как неразрывно тверды стали цепи, 
которые приковывают нас к этим маленьким существам, которые словно сжимают в 
себе начало и конец нашей жизни, ее причину, ее цель. Из этого вы поймете, как 
отозвалось во мне ваше несчастие.
  Не успел я оплакать нашего Бакунина{Слух о смерти М. Бакунина в 
шлиссельбургских казематах был тогда распространен во всей Европе.}, вдруг весть 
о гибели этого парохода. Ничего не подозревая, я на днях писал к Ш. Е. и писал 
об вас, шутя, с моей вечной иронией. Сегодня скорбь удручает меня; о, сколько 
слез, крови, в которых я имею право спросить отчета у гнетущей силы... так 
много, что я отчаиваюсь при жизни свести счеты и только повторяю с псалмопевцем: 
Beatus qui retribuit tibi retributionem tuam, quam retribuisti nobis!
  Да, Герцен, Бакунин, я вас люблю, вы тут, в этой груди, которую многие считают 
каменной. У русских, у казаков (простите выражение) (!?) - я нашел больше души, 
решимости, энергии. А мы выродившиеся крикуны (tapageurs), унижающиеся перед 
силой сегодня и завтра безжалостные гонители, если завладеем местом.
  А между тем все распадается, оседает, все дрожит и готовится к борьбе, волны 
поднялись высоко, того и смотри затопят последние убежища реакции. По деревням, 
на полях являются страшные мести, невидимый враг поджигает житницы, валит 
деревья в лесу, уничтожает дичь, грозит и исполняет иной раз угрозы под штыками 
солдат и саблями конницы.
  О друзья мои! торопитесь оплакать ваши частные горести, придет время, и если 
его не устранит последнее условие примиряющего разума, если оно не сведет покоя 
на землю, оно придет, и вы увидите вещи, от которых сердце ваше окаменеет, и вы 
сделаетесь нечувствительными к собственным бедствиям своим! Жму вашу руку.
  П. Ж. Прудон.

  Р. S. В ту минуту, как я хотел запечатать мое письмо, пришел меня навестить 
Мишле. Он знал уж о вашем несчастии, и мы вместе погоревали еще. Говорили мы 
много с ним о России, о Польше, об иезуитах, об революции и об вашей брошюре{"La 
Russie et le socialisme, lettre a J. Michelet".}. Все люди с сердцем понимают 
друг друга от одного конца Европы до другого... но бегите особенных кружков 
(conciliabuls) и ложных пророков...

 II

  Rue d'Enfer 83, Париж, 23 июля 1855.

  Письмо ваше от 14 было мне передано только 18 и именно в такую минуту, когда я 
был завален работой и делами. Отвечать прежде мне было невозможно.
  Пользуюсь небольшим досугом, чтоб сердечно поблагодарить вас, что вы не забыли 
меня, предпринимая ваше "Русское обозрение". Наше воззрение, я думаю, сходно; мы 
связаны круговой порукой, у нас общие надежды и те же упования. С края на край 
Европы та же мысль, как молния, освещает все свободные сердца. Не говоря друг с 
другом, не переписываясь, хотим мы того или не хотим, - мы сотрудники друг 
друга. Я не могу теперь написать вам статьи, но чего нельзя сегодня, то можно 
завтра, и во всяком случае, живой или мертвый, я хочу 'быть одним из титулярных 
(honoraires) редакторов "Русской звезды"{Отрывок из этого письма был напечатан в 
I кн. "Полярной звезды".}.
  Наше положение ужасно трудно! Вы пока еще заняты правительствами, а я, 
напротив, смотрю на управляемых. Не следует ли прежде, чем нападать на деспотизм 
притеснителей, напасть на деспотизм освободителей? Видали ли вы что-нибудь ближе 
подходящее к тирании, чем народные трибуны, и не казалась ли вам иной раз 
нетерпимость мучеников так же отвратительной, как бешенство их гонителей? 
Деспотизм оттого так трудно сокрушить, что он опирается на внутреннее чувство 
своих антагонистов, я должен бы сказать - своих соперников, так что писатель, 
действительно любящий свободу, истинный друг революции, часто не знает, в 
которую сторону ему направлять свои удары, в скопище ли утеснителей, или в 
недобросовестность утесненных.
  Верите ли вы, напр., что русское самодержавие произведено одной грубой силой и 
династическими происками?.. Смотрите, нет ли у него сокровенных оснований, 
тайных корней в самом сердце русского народа? Я спрашиваю вас - как одного из 
самых откровенных людей, которых я знал, - неужели вы не приходили в 
негодование, в отчаяние от притворства, от махиавеллизма тех, которых так или 
иначе европейская демократия признает или выносит своими главами? Не надо 
распадаться перед неприятелем - скажете вы; но, любезный Герцен, что страшнее 
для свободы - распадение или измена?
  То, что я вижу на Западе, дает мне право предположить о том, что будет на 
Востоке, которого я не знаю; люди все те же под всеми меридианами. Я четыре года 
смотрю, как вслед за гибельным примером какое-то бешенство деспотизма охватило 
все души; как презрение масс, вчера объявляемых самодержавными, почти 
боготворимых, сделалось общим мнением; как люди, у которых свобода была девизом, 
ругаются теперь над ней; как социальная революция была осмеяна, посвящена смерти 
- лицемерами, которые со дня ее рождения поклонялись ей. Знаете ли вы, наконец, 
на ком хотят эти побежденные вчерашнего дня выместить горе своей неудачи? На 
тирании, на привилегиях, на суеверии? Нет, на народе (la plebe), на философии, 
на революции...
  Speramini, popule meus! Какое же общение возможно с ними? Сделаемте союз, как 
Бертран дю Гесклин и Оливье де Клиссон, за свободу quand meme против всех живых 
и мертвых. Будем поддерживать дело освобождения, откуда бы оно ни шло и каким бы 
образом оно ни являлось, и будем без пощады сражаться против предрассудков, хотя 
бы мы их и встречали у наших единомышленников и братьев. Если газеты говорят 
правду, то Александр II собирается возвратить Польше долю ее прав{Тогдашние 
слухи!}, как будто исполняя программу вашу, любезный Герцен, и это в то время, 
как Запад воюет против него и против революции за Турцию. Кому же дать пальму? 
Английской ли аристократии, которая с высоты свободной трибуны всенародно 
отзывается с презрением о Венгрии и Польше, или царю, начинающему восстановление 
Польши? Римскому ли понтифу, проклинающему восстание Польши, или еретическому 
царю, зовущему ее на жизнь?
  Снова будто с Востока занимается свобода, с Востока варварского, из этой 
родины рабов, кочующих дикарей отсвечивает на нас нравственная жизнь его, убитая 
на Западе эгоизмом мещан и нелепостию якобинцев; отсвечивает на нас в то время, 
как грубый материализм нас пожирает больше чумы и картечи; наше несчастное 
войско и народ русский увлекаются в бой благородными чувствами народности, 
религии, ненавистию к варварству и, может, надеждой на свободу, обещанную царем.
  История полна этих противуречий.
  Принесут ли наши солдаты, храбрые в опасности, герои перед смертию, - принесут 
ли они с собой заразу благородных чувств и широких помыслов? Не знаю. От Запада 
они отрезаны механизмом дисциплины; казарменный дух, жалкая страсть отличий их 
очень забили - может, они придут так, как пошли солдатами папы и императора, 
Рима и 2 декабря.
  Но чего не сделает "пушечное мясо", то сумеет сделать перо писателя. С берегов 
Черной, Днепра, Вислы - мысль о свободе придет пристыдить старую революционную 
весь. Она вызовет воспоминания 14 июля, 10 августа, 31 мая, 1830, 1848. Тогда 
мир узнает, может ли Франция, победоносная в Крыму (это предположение я поневоле 
должен сделать для моих суетных соотечественников), еще держать скипетр 
образования и прогресса...
  Прощайте, любезный друг. Сохраните себя неприкосновенным и чистым в наших 
передрягах, это мое единственное желание вам, пусть оно будет залогом вашего 
успеха.
  П. Ж. Прудон.

 ПИСЬМО ТОМАСА КАРЛЕЙЛЯ

  5, Чайна Род. Чельси, 13 апреля 1855.

  Dear Sir,
  Я прочел вашу речь{Произнесенная в С. Мартин'с Галь 26 февраля 1855.} о 
революционных началах и элементах в России; много в ней мощного духа и сильного 
таланта, она особенно поражает трагической серьезностью тона, которого нельзя не 
видеть и нельзя легко принять читателю, какого бы мнения он ни был о вашей 
программе и о вашем пророчестве России и миру.
  Что касается до меня, я признаюсь, что никогда не считал, а теперь (если это 
возможно) еще меньше, чем прежде, надеюсь на всеобщую подачу голосов, во всех ее 
видоизменениях. Если она может принести что-нибудь хорошее, то это так, как 
воспаление в некоторых смертных болезнях. Я несравненно больше предпочитаю самый 
царизм или даже великий туркизм (grand turkism) - чистой анархии (а я ее такою, 
по несчастию, считаю), развитой парламентским красноречием, свободой 
книгопечатания и счетом голосов. "Ach, mein lieber Sultzer, erkennt nicht diese 
verdammte Rasse", - сказал раз Фридрих II, и в этом он выразил печальную истину.
  В вашей обширной родине, которую я всегда уважал как какое-то огромное, 
темное, неразгаданное дитя провидения, которого внутренний смысл еще неизвестен, 
но который, очевидно, не исполнен в наше время; она имеет талант, в котором она 
первенствует и который дает ей мощь, далеко превышающую другие страны, - талант, 
необходимый всем нациям, всем существам и беспощадно требуемый от них всех под 
опасением наказаний, - талант повиновения, который в других местах вышел из 
моды, особенно теперь. И я нисколько не сомневаюсь, что отсутствие его будет, 
рано или поздно, вымещено до последней копейки и принесет с собой страшное 
банкротство. Таково мое мрачное верование в эти революционные времена.
  Несмотря на наши разномыслия, я буду очень рад, если вы заедете ко мне, будучи 
в городе; да я и сам надеюсь как-нибудь, прогуливаясь, завернуть в вашу Чомле-
Лодж и потолковать с вами о разным разностях.
  С искренним уважением и желанием всякого добра...
  Т. Карлейль.
{Вот мой ответ на письмо Томаса Карлейля: "Позвольте мне сказать несколько слов 
о тех близких мне предметах, которые вы затронули в вашем письме. Я никогда не 
был горячим поклонником всеобщей подачи голосов. Она, как всякая форма, не 
связанная с необходимым содержанием, может быть хороша и дурна, может привести к 
результатам счастливым или совершенно нелепым. Социализм идет дальше 
арифметического сложения и вычитания голосов, которыми определяют числовое 
достоинство закона. Социализм старается раскрыть законы наиболее естественного 
устройства общества и стремится к данным историческим условиям. "Анархия", 
"талант повиновения" - все это очень смутно и требует большей определенности. 
Если анархия значит беспорядок, произвол, разрыв круговой поруки, разрыв с 
разумом, то социализм больше борется с ней, чем монархия... Талант повиноваться 
в согласии с нашей совестью - добродетель. Но талант борьбы, который требует, 
чтоб мы не повиновались против нашей совести, - тоже добродетель! Природа 
представляется нам самою огромною гармоническою анархией, и именно оттого-то в 
природе все в порядке, что идет само по себе. Разумеется, анархия в этом смысле 
не значит tohu-bohu, путаница капризов, странностей. Признание анархии в мысли 
не значит освобождение ее от логики, но дело в том, что я не из повиновения 
говорю, что 2х2=4. Религия - совсем напротив, она, как монархия, требует не 
только талант разумения, но и талант послушания и верования. Без таланта борьбы 
и противудействия мир бы еще стоял на точке Японии, не было бы ни истории, ни 
развития... "Всякая власть от бога", - сказал апостол Павел, а сам был мятежный 
гражданин римский, богохулец Дианы Эфесской, бродящий демагог на Via Appia, 
общинник, казненный цезарем именно за то, что он у него не находил достаточно 
развитым талант повиновения. Вы как мыслитель должны извинить меня, что я против 
вас отстаиваю мои мнения, зная очень хорошо сравнительную слабость моих сил. Как 
только я буду в Лондоне, непременно явлюсь с моим почтением к г-же Карлейль и 
очень рад буду вас видеть в моей Ричмондской пустыне, для того, чтобы продолжать 
viva voce наши споры. Чомле-Лодж, Ричмонд, 14 апреля 1855.}