НОВЫЙ ГОД (Сцены) Новый год. Утро. Еще и десяти часов не било, а уж в зале у купца Обрубаева в углу был поставлен стол, покрытый белой скатертью, и на столе стояла закуска: пирог с семгой и вязигой, селедки, икра, сыр, сардинки и целая шеренга бутылок с самыми пестрыми ярлыками и графины с серебряными ожерельями, в которые были вставлены бумажки с надписями вроде следующих: "на косточках, желудочная, для живота". На двух же графинах с простой водкой надписи гласили: на одном - "купеческая", на другом - "монашеская". Сам хозяин Иван Лукич, полный мужчина в новом сюртуке и с напомаженною полуседою бородою, из-под которой виднелись две золотые медали, скрипя ярко вычищенными сапогами, важно ходил по комнате, вполголоса напевал "прежде века от отца" и ожидал гостей, долженствующих явиться с визитами. По залу пробежала горничная с целым ворохом туго накрахмаленных юбок и скрылась в гостиной, где одевались жена и дочь Ивана Лукича. Оттуда послышался пискливый женский голос. - Ах, Марья! Боже мой! Срам какой! Да что же ты двери-то?.. Двери притворились. В прихожей на ясневом ларе, как раз под дверным колокольчиком, сидел мальчик Ивана Лукича, который украдкой вынимал по кусочкам из брючного кармана какой-то пряник и ел его, стараясь не чавкать губами. Когда хозяин подходил к дверям или заглядывал в прихожую, мальчик вскакивал с места и переставал жевать. В прихожей раздались шаги, откашливанье в кулак и в залу вошли молодцы Ивана Лукича. - С Новым годом! С новым счастьем! Дай Бог!.. Сто лет... - заговорили они и закланялись. - Спасибо, спасибо! - отвечал хозяин. – У раннейобедни были? - Проспали, грешным делом, - отвечал кто-то из бойких. - Трафили, да не вышло-с, - откликнулся один из них. - Не хорошо. А ежели Бог нас забудет, так как вы забыли Его? Знаете притчу о девах со светильниками?.. - Знаем-с, только Бог милостив. - Ну, вот выпейте водки да закусите. Молодцы подошли к столу, стали наливать рюмки. - Закусывайте чем-нибудь одним, чтобы закуску-то не портить, а то только растреплете, - сказал хозяин. Молодцы выпили и начали тыкать вилками в селедку. - Ну, теперь с Богом! В лавку пора. Давеча у меня Власов был, я ему сказал, чтоб в два часа запираться. Власов был старший приказчик. Молодцы начали переминаться с ноги на ногу и не уходили. - Дозвольте после запору со двора?.. - проговорил один из них. - Ладно, я сказал Власову. Поди, денег нужно? - Малую толику требуется-с. - Он по три рубля выдаст. Да смотрите у меня, не напиваться! - Зачем напиваться... Господи! - Ну с Богом. Молодцы поклонились и вышли, доедая по дороге куски булки. Иван Лукич заглянул в прихожую. - Сенька! Перетри рюмки да поставь их на место, - сказал он мальчику. Тот бросился было исполнять хозяйское приказание, но в это время раздался звонок. Иван Лукич посмотрелся в зеркало и поправил медали. В гостиной что-то зажужжало и дверь захлопнулась еще плотнее. - Из Туляковых бань парильщики! - доложил в дверях мальчик. - Сейчас, - проговорил Иван Лукич и вышел в переднюю. В передней стояли мужики и обтирали о половик сапоги. - С Новым годом! С новым счастьем, Иван Лукич! Дай Бог вам... - заговорили мужики. - Спасибо! - отвечал Иван Лукич и, обратись к мальчику, проговорил: - Принеси в столовую... Войдите, ребята, вон в ту комнату, - указал он мужикам. Мужики вошли в столовую и начали креститься на образа, помещавшиеся в углу в роскошной "божнице". - Божие-то милосердие! Мать Пресвятая!.. Эко богатство... Царица Небесная! - проговорил один парильщик, кивая на серебряные образа, ткнул другого в бок и тихо прибавил: - Поди, ведь вся тысяча тут. Иван Лукич подбоченился и самодовольно крякнул. - Что, в среду бани не топили? - Нет-с, Иван Лукич. Ведь у нас этого заведения нет. Перед Рождеством ежели да перед Пасхой топим, а перед Новым годом зачем? - отвечал парильщик, кашлянул, хотел плюнуть, но, не нашедши на полу приличного места, плюнул в руку и отер ее о тулуп. - Долгонько у нас, Иван Лукич, не изволили быть, прибавил другой парильщик. - Как долгонько? накануне сочельника был... - Это точно-с, только с тех пор, Иван Лукич, много воды утекло... Мальчик внес в столовую четвертную бутыль и стакан, сзади его кухарка несла край пирога. - Ну-ко... - сказал хозяин и взялся за бутыль. Парильщики перекрестились. В прихожей опять раздался звонок. - Сторожа из рынка! - проговорил вошедший в столовую мальчик. - Зови. В столовую вошли сторожа в бараньих шубах, крытых синим сукном, и с головами, жирно намазанными деревянным маслом. Начались поздравления. - Ну, вот за один скрип и начинайте! Господи благослови! - проговорил хозяин, налив стакан водки. - Сами-то, отец наш, пригубите! Сами-то... - упрашивал один из парильщиков. Хозяин отпил полстакана. В двери заглянула голова хозяйки. - Иван Лукич, поди-ко сюда. Тот подошел. - Ты с утра-то, не очень... ведь еще много придется... - Господи! знаю. Неужто я несмышленок? - отвечал тот и отошел от двери. Началось водкопитие. Толпа поздравителей еще усилилась. Пришли счетчики из банка. - Подходите, подходите! не задерживайте... – говорил хозяин, то и дело наполняя опорожняемый стакан. Четверть была уже наполовину выпита... Парильщики, сторожа и счетчики запихивали в рты куски пирога. Разговорчивый парильщик, прожевав кусок, подошел к хозяину, умильно взглянул на него и сказал: - А посмотрю я, Иван Лукич, много вас народу чествует. Страсти Божии!.. И всех-то вы по своей доброте угощаете и денежной милостью оделяете... Как подумаешь, так праздник-то - и ах как, - в копеечку вскочит! Конечно, вы купцы богатые и можете пол-Питера накормить, а все-таки... Хозяин самодовольно улыбнулся и заговорил: - Это еще что, это ты и четверти не видишь. Еще дворники придут, мусорщики, сторожа из трех церквей, трубочисты... Да мало ли народу ко мне с поздравлением ходит! Видишь четвертную бутыль? Вот эдаких у меня шесть припасено; а к вечеру, может, и одной не останется... - Ведь эта самая доброта ваша, Иван Лукич, на том свете зачтется-с, верьте совести... - вставил слово рыночный сторож, кашлянул и умильно взглянул на хозяина. - А в Рождество? В Рождество у меня из десяти церквей попы были, - продолжал тот, - с двух подворьев монахи и два хора певчих. Один хор я так накатил, что мои молодцы их на руках вынесли и, как дрова, в кареты поклали... А почему? Потому я это самое хлебосольство люблю... - Зачтется-с. Ей-ей - зачтется... - Это точно-с... Потому сказано: блажен раб еже...начал было счетчик, но не докончил и запихнул в рот кусок пирога... - К вам письмо-с... Какая-то девочка принесла, - проговорил вошедший мальчик и подал письмо... - Знаю. Надо статься, на бедность просят, - сказал хозяин и прочел конверт: "Его боголюбию, господину купцу Ивану Лукичу Обрубаеву..." Присутствующие слегка наклонили головы и начали слушать. Хозяин разорвал конверт и, растягивая слова, начал читать письмо. В письме стояло следующее: "Будучи обременена четырьмя малолетними младенцами и мужем, по жестокосердию сидящим в долговой тюрьме, будучи не в силах снискивать себе пропитания трудами рук своих, по причине одержимости болезнею и будучи беременна пятым, наслышась о вашем благочестии и незыблемой жажде утешать страждущих, молю, ваше боголюбие, о помощи, дабы я с младенцами в сей первый день года могла вознести мольбы к Всевышнему о вашем, а равно и семейства вашего здравии". Следовала подпись. - На, рубль. Дай ей, - сказал Иван Лукич, доставая из толстого бумажника бумажку, и подал мальчику. - Зачтется, зачтется, - заговорила поздравляющая братия, умильно заглядывая в бумажник, из которого выглядывали всех цветов депозитки. Распоив почти всю четверть и оделив каждую партию по рублю, хозяин простился, ушел в залу и запел было "Диво днесь", но раздался звонок. В комнату вошел гость в усах, с длинным носом, в чиновничьем мундире и со шпагой... - Алексей Иваныч! Батюшки! Совсем офицер при шпаге!.. - заговорил хозяин и облобызался с гостем. Что это вздумалось? Служишь, что ли, где? - В приюте... Внес-с перед праздником... Потому оно лучше... По крайности на городскую службу не выберут и опеки не навяжут. - Да ведь разные опеки бывают. Можно хорошую достать. Вон у Манькова. Торговать не надо - вот какая опека!.. - Ваши здоровы ли? - Пудрятся. Все еще одеться не могут! Известно - женщины! Анна Ивановна! - крикнул Иван Лукич... - Ах, Господи! да сейчас! - послышалось из гостиной. - Не тревожьте их, потому я на минутку... - Хереску... - Да неловко с утра-то! Разве уж с вами! Еще у Платона Иваныча придется выпить. Там уж не отговоришься... По начальству приютскому еще надо съездить... - Одну-то ничего. Хозяин и гость выпили по рюмке, причем гость как ни изловчался, никак не мог выпить, чтобы не обмочить в рюмке кончика своего длинного носа. - Как торгуете? - Да ничего, слава Богу! На порядках... – отвечал гость, запихивая себе в рот кусок сыру. - У нас сыр-то важный! Пришлите, я вам отпущу... Заслыша звон рюмок, супруга Ивана Лукича тотчас же выплыла из гостиной. Это была толстая женщина с двойным подбородком и заплывшими жиром глазами. - Ты опять, я слышу, тут пьешь? Поудержись с утра-то. Ведь еще к генералу ехать надо, - проговорила она мужу и поздоровалась с гостем. Сзади ее следовала дочь, молоденькая девушка в синем шелковом платье. Началось удивление мундиру гостя. По требованию девушки гость даже вынул шпагу из ножен и объявил, что заплатил за нее десять рублей. - Охота это вам в чиновники? - спросила она. - Чиновники такие смешные... - Ничего, так лучше... - отвечал ни к селу ни к городу замявшийся было гость, но супруга Ивана Лукича вывела его из замешательства. - Пелагея Ивановна здорова ли? - спросила она. - Все хворают. - Я сама: то мелькание в глазах, то дрожание в ногах... У ранней обедни были? - Проспали-с. Да Поличка не ходят к ранней обедне... Они слабы... - Нет, я люблю, потому потом днем хорошо спишь. В театре были на праздниках? - Как же. "Запретный плод" смотрели. Ничего, только много морали на женщин и на мужчин напущено. Гость начал прощаться. Хозяин предложил "выпить на дорожку". Жена было начала его останавливать, но Иван Лукич все-таки выпил. Гость ушел. В залу вошел пожилой мужчина в порыжелом длиннополом сюртуке. За руку он вел маленького сына лет семи. - С Новым годом! С новым счастьем! - заговорил он, подобострастно кланяясь каждому члену семейства. - А, Гонцов, здравствуй! Как маешься? - сказал хозяин и подал гостю по-генеральски два пальца... - Перебиваемся помаленьку, пока Бог грехи терпит, Иван Лукич, - отвечал гость и обеими руками схватил два хозяйские пальца. - Вот крестника вашего привел. - Здравствуй, здравствуй, молодец! Поди, я тебя поцелую. - Нет, позвольте-с, дайте ему прежде свое дело исполнить, - и отец загородил собою сына. - Скажи рацею тятеньке крестному! Он вам рацею выучил. Иван Лукич подбоченился и начал рассматривать ребенка. Тот смутился и заплакал. - Не плачь, не плачь, говори же. Ведь ты знаешь...ободрил его отец. - Да не надо. Полноте вам ребенка-то мучить... - откликнулась супруга Ивана Лукича. - Как не надо, - помилуйте. Мы ему две недели в голову вбивали. Кое-как наконец ребенок пришел в себя и сквозь слезы начал: С новым годом поздравляю, Папа крестный дорогой, Счастья, радости желаю И чтоб жить вам век большой, Дай вам Боже многи лета... и т. д. Во время чтения отец так и юлил около сына. Гладил его по голове, подпихивал в спину и подсказывал слова, вроде: "чтоб усыпать ваш путь", "не закатились дни" и т. п. Ребенок наконец кончил, раздвинул полы отцовского сюртука и уткнулся отцу в брюхо. - Ах какой безобразный мальчик! Ах какая дрянь! Ну так ли я тебя учил? - бормотал отец, вытаскивая его из-под своего сюртука. - Скажи: пожалуйте, тятенька крестный, ручку поцеловать. Не дожидаясь ответа, Иван Лукич тотчас же сам сунул к губам ребенка руку и полез в бумажник. - Ну вот тебе на пряники! - проговорил он, доставая зелененькую бумажку и подавая ее крестнику. - Благодари, благодари. Целуй еще ручку! - Не надо! не надо! - говорил Иван Лукич. - Вот выпей лучше водки да закуси, - сказал он Гонцову. - Раненько будет, а впрочем, позвольте... Жена и дочь Ивана Лукича тотчас же схватили ребенка и начали его целовать. Гонцов приблизился к столу с закуской. - Что же выпить прикажете? - спросил он. - Пей, что хочешь. - Мадера, желудочная, монашеская, купеческая, - прочитал он ярлыки. - Я уж купеческую... - Пей. Это сподручнее. Ты хоть и прогорелый, а все-таки купец. Пей двухспальную... Что маленькую рюмку-то наливаешь? Ведь любишь. Уж скрываться-то нечего. Эво нос-то какой! Сизо-красный с крапинками. - От золотухи-с. - Знаем мы эту-то золотуху... Вошел еще гость. Это был мужчина лет тридцати пяти в отрепанном фраке, в грязной рубашке и в дырявых сапогах. В руках он мял фуражку с кокардой. - С Новым годом, Иван Лукич! - проговорил он, пришепетывая, и протянул было хозяину руку, но тотчас же спрятал руки за спину. - Иди вон к дамам, морочь тех. Те любят. Который порог сегодня обиваешь? - крикнул он ему вслед. - Всего еще седьмой визит. Еще рано... - нисколько не смутившись, отвечал гость и направился к дамам. - Павел Андреич? Павел Андреич! - заговорили те и начали засыпать вопросами: был ли он вчера на вечере у Жгутиковых, в чем была одета Марья Ивановна, когда будет свадьба у Горелкиных, кто будет крестить у Федоровых, что дают в приданое за Катенькой: рояль или фортепьяно? и т. п. Павел Андреич, как мог, удовлетворял их любопытство и сообщил вдобавок, что у Хариных затевается свадьба. - Готовьте наряды, - добавил он. - Кто сватал? - Лукерья Никитишна... - Скверная баба! - отвечала хозяйка. - Мы ее больше не принимаем. Ей тут как-то у нас в дверях нос прищемили, а она сейчас скандал... Иван Лукич ее и выгнал. - Кто это? - спросил тихонько Гонцов, наклоняясь к уху хозяина. - А так, оболтус! - громко отвечал хозяин. - Дурак он или дураком прикидывается, черт его знает, а по всему купечеству ходит. Выгонять его - он нисколько не обидится. Старухи его за святого, за юродивого считают. Вот посмотри. Эй Мордохаев! - обратился он к Павлу Андреичу. - Правда, говорят, тебя у Набилиных выпороли? - Нет-с, как возможно, - с улыбкою отвечал тот, что вы? Только всего и было, что за уши выдрали. - Вот видишь. Шут гороховый и больше ничего. Однако мне пора! Кой куда съездить надо, - сказал Иван Лукич. - Ты, Гонцов, посиди еще... Куда тебе торопиться? Анна Ивановна припасла тебе там мой сюртук, да еще кой что. Сюртук мне узок, а тебе годится. Она тебе отдаст. Гонцов поцеловал хозяина в плечо. Тот начал прощаться. Жена провожала его в прихожую. - Иван Лукич, уж удержись сегодня от вина-то. Не пей много, - сказала она. - Не езди, главное, в эту прорву-то, на Гутуевский. - Да знаю! Господи! Неужто уж так набросимся? Эка невидаль! - отвечал муж и ушел. У ворот его ждал рысак, запряженный в сани с медвежьею полостью. Иван Лукич сел. - К генералу, - сказал он кучеру. Рысак помчался. На улице было множество народу. Все сновало взад и вперед. Извозчики с каким-то остервенением гнали лошадей и подвозили седоков от подъезда к подъезду. Мчались в колясках офицеры в парадной форме, летели на лихачах купеческие сынки в ильковых шинелях и глянцевых "циммерманах". У подъездов вылезали мундирные чиновники в треуголках. У некоторых из-под шуб выглядывали белые штаны с лампасами. Всякий считал за нужное сделать по крайней мере десяток визитов и всякий проклинал эти визиты. Рысак остановился у подъезда. Швейцар распахнул дверь и бросился высаживать Ивана Лукича. - Дома? - Для кого дома нет-с, а для вас дома. Пожалуйте! С Новым годом-с. Иван Лукич вошел в подъезд и дал швейцару рубль. С лестницы сбежал лакей. - Доложи, что купец Обрубаев приехал, - крикнул швейцар лакею. Тот поздравил также с Новым годом, получил рубль и бросился наверх по лестнице. В прихожей Ивану Лукичу опять встретились лакеи и начали его поздравлять. Он оделил их по рублю и наконец добрался до кабинета. Из кабинета вышел франт камердинер с бакенбардами в виде котлет. - А, Иван Лукич! Пожалуйте! с Новым годом! Иван Лукич сунул ему три рубля... Генерал сидел у письменного стола в белых штанах, бархатной домашней визитке и курил сигару. - А, Обрубаев! здравствуй! - проговорил он, слегка подымаясь со стула, и протянул Ивану Лукичу два пальца. - С Новым годом! Приехал вам засвидетельствовать почтение! - Спасибо, садись... - Ничего, постоим-с, - проговорил Иван Лукич, однако сел на кончик стула. - Ну как, богатеешь? - Да коли, ежели облагодетельствуете подрядами, не пропадем. - Ты знаешь, я беспристрастен... - Это точно-с. - Куришь сигары? - Балуюсь. Благодетель встал и направился к этажерке, где лежали сигары. Иван Лукич, воспользовавшись этим случаем, тотчас же вытащил из кармана толстый пакет и опустил его в стоящую на столе благодетельскую шляпу. "Ну слава Богу, как гора с плеч свалилась", - подумал он, сделав этот маневр, он от радости забарабанил себя по коленкам. - Вот сигары. Кури! - Нет, уж, благодарю покорно, я лучше с собой возьму и дома на досуге выкурю. А теперь мне пора... Иван Лукич начал прощаться; благодетель опять подал ему два пальца. - Слышишь, мне бы рысака вороного нужно, - сказал он. - Вы, купцы, рысаками-то славитесь. Узнай, не продает ли кто подешевле? - Будьте покойны!.. Рысак будет. Прощенья просим! - и Иван Лукич задом вышел из кабинета. - Ребятишки, Иван Лукич, пообносились, - проговорил снова встретившийся с ним камердинер. - На днях я к вам забегу в лавку. Нет ли остаточков? Отложите... - Ладно, ладно! Забегай! Все будет! - Фулярчик бы привезли, сморкаться не во что... Коли приедете, привезите какой-нибудь бракованный, - шепнул ему швейцар, подсаживая его в сани. - Ладно, ладно! Привезу! - отвечал Иван Лукич и крикнул кучеру: - Пошел! Рысак помчался... - На Гутуевский остров! К свояку! Опасения супруги сбылись, Иван Лукич поехал в "прорву". По уверению ее, свояк был такой человек, что от него даже "махонький мальчишка" не возвращался трезвым, не только что взрослый мужчина. А Иван Лукич был взрослый мужчина и выпить любил. Вечером того же дня, часов в одиннадцать, только что вставший ото сна Иван Лукич сидел в зале за столом в халате и читал святцы. На столе стоял огромный графин квасу, стакан и тарелка с водой, в которой плавала синяя бумага. Такая же мокрая синяя бумага была налеплена на переносицу Ивана Лукича. Под бумагой был синяк и царапина. - Иван Лукич! Что ж ты будешь ужинать-то, что ли? Коли будешь, так иди, - сказала вошедшая в комнату супруга. - Нет, не буду. Я лучше квасу - отвечал Иван Лукич и наклонился над книгой. - Ишь до чего пьют! Господи! Вот тебе и Новый год! - пробормотала она, вышла в столовую и захлопнула за собою двери. ПОЛУЧЕНИЕ МЕДАЛИ (Святочные сцены) Святки. Вечер. Десять часов. Семейство купца Парамонова только что отужинало и собиралось спать. В кухне кухарка гремела посудой; из молодцовой доносилось сдержанное бряцанье на гитаре. В зале, на диване, за круглым столом, сидел сам глава семейства Захар Иванович и читал святцы. Он был в халате, по временам икал, крестился и позевывал. Рядом с ним помещалась супруга его, Прасковья Никитишна, и штопала чулок, вздетый на стакан. За тем же столом гадала на "Царе Соломоне" семнадцатилетняя дочь их Грушенька и сидел, приткнувшись боком, двенадцатилетний сынишка Павля. Он держал в руках "уродскую маску" с изображением на носу красного рака и прорезывал в ней ножницами рот. Захар Иваныч посмотрел на работу сына и сказал: - Все глупостями занимаешься. Нешто я затем купил тебе маску, чтоб ты ее портил? - Я не порчу, тятенька, а рот прорезываю. Завтра ряженые пойдем, так чтоб гостинцы можно было есть. Теперь, и не снимаючи ее, можно что угодно в рот запихать. - Гостинцы можно в карман, а съесть дома. - Это вы про густое говорите, а ежели варенье? - задал вопрос сын. - Все-таки не годится... Маска бы и на будущий год послужила. - Ну, уж, это дудки, чтоб после крещенья погань в доме была! Все в печь! - огрызнулась супруга и прибавила: - Тебе жалко, коли ребенок занимается... - Нешто это занятие? - Все лучше, чем целый день на "Царе Соломоне" гадать да по окошкам вешаться... Дочь отпихнула от себя книгу. - Так и знала, что попрекнете, - сказала она. - Что ж мне делать-то? - Дырья на себе штопать, - отвечала мать, - а то целый праздник иглы в руки не брала. - На то и праздник... да и где ж на мне дыры. В гости не пускаете, к себе никого не зовете... Отчего к Скрыпиным гостить не пустили? На святках все девушки друг у друга гостят! - Ну, уж это и из головы выбрось, чтоб тебя на святках в Ямскую гостить отпустил, - вставил слово отец. - Это еще отчего? Что там поганое место, что ли? - Не поганое, а испортишься, потому там теперь солдаты стоят. - Так что ж что солдаты? Солдаты не съедят. - Ну, уж это мы знаем, съедят или нет. Зови, коли хочешь, этих самых Скрыпиных к себе гостить? Перин, слава Богу, хватит. - Так сейчас они и пойдут теперь от веселья! Они теперь каждый день то с офицерами в приятных разговорах, то в клубе, то в театре... Третьего дня вон говорящую куклу смотрели. А у нас что? - Погоди, вот замуж выдадим, так и у тебя будет говорящая кукла. - А и в самом деле пора! Совсем от рук отбилась девчонка! Завтра же пошлю за свахой Лукерьей: пусть ей жениха ищет, - сказала мать. - Хоть бы в театр сводили, хоть бы в клуб съездили! Праздники проходят, а никакого развлечения... - Развлечения, развлечения... - передразнил ее отец. - Иди вот завтра с Павлей ряженая. Вывороти мою старую шубу, а на маску я дам гривенник. Вот тебе и развлечение! Попляшешь. - Чтобы за мальчишку приняли да уши натрепали. Благодарю покорно! Лучше уж дома страдать... - Где ж это уши треплют? Вся беда, что не впустят... - А то и выгонят вон. Вы вон сегодня три компании ряженых из молодцовой вон выгнали и еще сулили за хвост да палкой. - Мало ли что сулил. - Уж коли идти ряжеными, так надо костюмы в табачной взять... - Карету золотую еще не прикажете ли? Ну, баста. Или молчи, или убирайся спать! - закончил отец. Девушка заплакала и, взяв "Царя Соломона", отправилась в другую комнату. Отец начал зевать во весь рот и закрыл святцы. - Досадно, что я сегодня в баню не сходил. Все тело как-то... - начал было он и не докончил фразы. В прихожей раздался сильнейший звонок. Все встрепенулись. Прасковья Никитишна перекрестилась. - Ах, тятенька, это, верно, опять ряженые... – сказал Павля. - А и то, пожалуй... Не пускать, не пускать! Нет их! Еще стянут что-нибудь. Вон у Сидоровых вчера часы пропали, - заговорил Захар Иваныч. - Марья! Не пускай! Дома, мол, нет. Спать легли! - крикнул он суетящейся в прихожей кухарке. - Купца Захара Иваныча Парамонова... – слышался за дверями чей-то бас. - Дома нет! Дома нет! - кричала кухарка. - Все равно. Примите и распишитесь; к ним бумага. - Не впускай; кричи, что дома нет! - ободрял кухарку хозяин. - Знаем мы эти бумаги-то! Народ тоже! Бумагу придумают, только чтоб влезть! - Дома нет! хозяин в гостях, а сама в бане! - Господа, впустите же. Так невозможно! Пусть кто-нибудь распишется. - А вот как спустим с лестницы, так и будет возможно! Сам распишешься, - крикнул уже сам Захар Иваныч. - Как бы не так! За меня в тюрьме сгниешь! Я человек казенный. Я курьер, приехал с бумагой и медаль привез! - прогремел за дверью голос. Услыхав эти слова, Захар Иваныч так и всплеснул руками. - Ах я дурак! Ах ты дура! Впускай скорей! Это мне медаль привезли! - кричал он. - Вот осрамились-то! Жена, огня, свету! Все засуетилось. Все забегало. Кухарка отворила дверь. В прихожую вошел курьер в шинели с енотовым воротником. - Извините, пожалуйста! Милости просим! Мы дома... только думали, что какие-нибудь ряженые балуются, - заговорил Захар Иваныч, схватил курьера за руку и начал трясти. - Пожалуйте в залу! Марья, снимай шубу с их благородия! Что идолом-то стоишь! Курьер нахмурился. - С лестницы спустить! За спускание нашего брата с лестницы-то знаете куда посылают? - сказал он. - Ах Господи! Да бросьте! Неужто мы и взаправду. Это все она дура - баба. Известно, необразованность. - Все-таки вы ей сделайте строгое внушение. - Мало того, в три шеи сгоню! Вон мерзавка, - крикнул Захар Иваныч на кухарку и втащил курьера в залу. Прошу покорно садиться! Прасковья Никитишна! Огня, закусить и все эдакое! - Позвольте прежде дело сделать. Получите, - сказал курьер и вручил Захару Иванычу бумагу и коробочку с медалью. - Ну, теперь - с наградой. Захар Иваныч обнял курьера и поцеловал. - Извините, что в халате. Ежели желаете, я на минутку переоденусь, - проговорил он. - Помилуйте, что за церемония! - отвечал курьер и сел. В доме сделалась суматоха. Прасковья Никитишна побежала в кухню приготовлять закуску, кухарка бросилась в погреб, лавочный мальчишка начал зажигать в зале стенники, дочь Груша вытаскивала из шкапа новое платье, сын Павля нацеживал из четвертных бутылей водку в графины. Все суетилось. Слышались слова: "Господи, где эта расписная тарелка? Куда это ключ-то девался? Марья! Где моя юбка с фалборнами?" Молодцы в молодцовой от нечего делать давали мальчишкам подзатыльники. Через полчаса курьер сидел в зале на диване рядом с Захаром Иванычем. Перед ними стоял стол с закусками и винами. Поодаль сидела Груша в новом розовом платье. У дверей стоял Павля и ковырял в носу. Курьер был уже слегка выпивши, хлопал Захара Иваныча по плечу и говорил: - Жалко, что мы раньше не знали, что вы такой хороший человек, а то бы мы вас вместо серебряной к золотой медали представили... Мы и то, признаться, с генералом советовались. - А напрасно не узнали... пожаловали бы как-нибудь вечером, выпили, закусили, в горку бы сыграли, в три листика. - Да ведь некогда-с. Днем занят по горло, а вечером то в театр, то в клуб, то к начальнику отделения на партийку в преферанчик, то к столоначальнику... - Пожалуйте, не забывайте талию... Долбаните. Хозяин налил гостю стакан хересу. - Да неловко с одного на каменку-то подавать, - отвечал гость, однако выпил стакан, крякнул и, обратясь к хозяйской дочери, спросил: - Часто, барышня, в театре бываете? - Редко. На масляной "Ермака" смотрела, а с тех пор и не были, - отвечала она. - Папаша виноват. Погодите, вот мы теперь с ним познакомились, так уж распотрошим его. Захар Иваныч рассматривал медаль и говорил: - А что, разве примерить ее да посмотреть, как она ко мне пойдет? Только в халате-то неловко. - Нет, уж лучше наденьте сюртук. Сюртук был надет, медаль привешена. Захар Иваныч стоял перед зеркалом и любовался на свою фигуру. Дочь и сын стояли по бокам и держали по свечке. - Ну теперь совсем кавалер! - воскликнул курьер. - Какой же кавалер? Кавалеры в танцах бывают, - сказала дочь. - В танцах особ статья, а это настоящий кавалер. Ну, Захар Иваныч, теперь бы вам только звезду. Какую-нибудь персидскую "льва или солнца". - Как льва? - спросил хозяин. - Неужто у них по зверью называются? - А то как же-с. Ведь они нехристи. У них святых нет. У нас Анны, Александра, Станислава, а у них змеи какой-нибудь, тигра там, крокодила. У мухоедан есть даже орден аспида и василисы, - рассказывал курьер. - Скажи на милость! Вот народ-то! Из прихожей в залу начали заглядывать молодцы. Завидя их, хозяин оборотился к ним лицом. - Войдите, войдите! Поздравляйте меня, - заговорил он. Молодцы робко вошли в залу и начали поздравлять. - Ну, подходите и выпейте! Молодцы подошли и выпили. - По второй, по второй! Молодцы повторили. - Третью. Бог троицу любит! - командовал хозяин. После третьей рюмки молодцы начали шептаться. - Дозвольте, Захар Иваныч, вам многолетие провозгласить? - сказал старший приказчик. - Валяйте! Молодцы сгруппировались. Басы взялись за подбородки. Тенора перекосили глаза и раздалось "многая лета". Хозяин обнимался с курьером и говорил: - Друг! Ничего для тебя не пожалею! Бери даже дочь родную! Выпьем! Пьянство сделалось всеобщее. Хлопали бутылочные пробки, графины дополнялись водкой. Через час хозяин кричал курьеру: - Друг! Ваше благородие! Едем в "Орфеум" медаль спрыскивать! Едемте и вы! - обратился он к молодцам. За всех плачу. Всем разрешение вина. Молодцы бросились за шубами. Прасковья Никитишна начала упрашивать мужа, чтоб он не ехал, но тот не слушал, пихнул ее в грудь и, захватив с собой денег, отправился вместе с гостем на курьерской паре. Молодцы поехали сзади на извозчиках. Домашние стояли у подъезда и провожали. Прасковья Никитишна плакала. - Ну, теперь поминай как звали! Пожалуй, и к утру не сыщется! - говорила .она. - Господи, хоть бы лицо-то не разбил! Ведь в Новый год надо начальство поздравлять. ЧЕРНОЕ МОРЕ (Сцена с натуры) В трактире, на черной половине, сидели два мужика и пили чай. Один из них был пожилых лет, приземист, коряв из лица, в рваном полушубке, другой - молодой, румяный, в новой дубленке, новых валенках и с серьгой в ухе - ухарь-парень: не то разносчик, продающий с лотка, не то фабричный. Молодой читал по складам газету; пожилой звонко прихлебывал с блюдечка чай и глядел прямо в рот читающему. Слышались слова: Черное море... Дарданеллы... могущественный рычаг... гордый Альбион и т. п. К чтению прислушивался сидящий за другим столом старик - сборщик на церковь. На груди его висел мешок с книжкой, на котором был нашит позументовый крест. Пожилой мужчина допил с блюдечка чай, отряхнул в него кусок сахару и перебил чтеца. - Что же это за Черное море такое? Неужто оно так черное и есть? - спросил он. - Да надо статься, что черное, а то как же. И белую собаку арапкой не кличут, а ведь это море... - Скажи на милость! Вот чудеса-то! - А ты думал как же... Изойди-ка белый свет - чего-чего в нем не найдешь! Даже люди с песьими головами есть. Да вон странным людям всего лучше знать, - кивнул молодой мужик на сборщика. - Не трафилось, почтенный, тебе на Черном море-то бывать? - обратился он к нему. Сборщик на церковь откашлялся в руку и перекрестился. - Самому бывать не трафилось, а от людей слыхал, сказал он. - В киевских пещерах сподобил Бог побывать, а на Черном море не был. - Что ж оно - крепко черное? - Как уголь. - И вода черная? - Что твоя смола! И смрад от него идет сильный. - Вот в эдаком море окунуться, так и свои не узнают. - Нельзя - сейчас смерть. - Тсс!.. Мужики покачали головами. Сборщик воодушевился, погладил бородку и продолжал: - Моря разные есть, православные. Есть Белое море и вода в нем белая и медведи плавают белые; есть Красное море и заместо воды в нем кровь... А то есть зеленое море то, значит, река Иордан и херувимы над ним порхают... - А синее-то забыл? Вон и в песне поется - разыгралось сине море, - вставил слово молодой парень. - Песня - быль. - И синее есть... Разные моря есть. Черное море потому черное, что на него проклятие положено. Допрежь того тут три города стояло и в городах этих жили нечестивые, которые забыли свою веру православную и вели блудную жизнь. Что мужчина - то блудник, что женщина - то блудница, младенцы даже которые рождались, и те сейчас же блудниками и блудницами делались. За грехи свои города эти провалились и стало на сем месте Черное море. - Неужто все до единого провалились? - Осталась только горка, на горке обитель, а в обители этой семьдесят старцев праведных, один другого старее; и самому младшему из них теперича тысяча лет. Обитель эта так посередь моря и стоит, и стерегут ее черные арапы, от султана приставленные, и всякое истязание старцам творят. - Скажи на милость! Вот диво-то! хорошо, коли кто все это знает, - процедил сквозь зубы пожилой мужчина. - Широко это море-то? - С одного края на другой не видно - страсть! - Шире Волги? - Куда! Почитай, в сто раз шире. - А далеко оттелева Ерусалим? - Не могу знать, почтенные, а надо полагать, что близко. В половине этого разговора в комнату вошли гвардейский солдат и молодая баба в синем шугае и в расписанном платке на голове. Они потребовали чаю. Солдат начал прислушиваться к разговору. Молодой парень по-прежнему задавал сборщику вопросы. - Ну, а чье ж это самое Черное море? - спросил он. Сборщик замялся. - То есть как чье? Известно, Божье... Вот старцев этих, что в обители заключены, наши ослобонить хотят, да трудно. Семь мостов строили и каждый проваливался. - А на кораблях приплыть нельзя? - Извергнет, потому - не вода, а смола... Солдата взорвало. Он вмешался в разговор. - Старый ты человек, а врешь, - сказал он сборщику. - На кораблях нельзя, так пароходы по нем ходят. - Что ж, служивый, вам лучше знать. Вы человек бывалый, а мы понаслышке. Люди ложь и мы тож, - отвечал сборщик. - Так, то-то... Нечего и соваться! Морем этим, почтенные, владеют семь царей, - обратился он к мужикам. На одном конце владеем мы, на другом - турка, на третьем - китаец, на четвертом - арап, на пятом - немец, только ему препона положена, чтоб не стрелять... на шестом там еще разные... Солдат остановился. - Спасибо тебе, служивый! - благодарили его мужики. - Ну, а что это за слово такое, служба? – спросил солдата молодой парень, отыскал в газете и прочел: - "Гордый Альбион с завистью взирает на успехи на востоке". Альбион-то этот ругательное слово, что ли? - Хитер больно. Поднеси стаканчик - так скажу, - отвечал солдат. - А зачем не поднести? Мы и сами выпьем за компанию. Потребовались три стаканчика. Солдат подсел к мужикам, чокнулся с ними, выпил и сказал: - Про Наполеона слыхали? - Как не слыхать! - Ну, вот Альбион этот самый Наполеон и есть, потому он теперь с разными пашпортами живет и что ни месяц, то имя свое меняет, - отчеканил солдат. - Иван Пантелеич, куда ж вы ушли? я пужаюсь одна, - крикнула солдату баба. К мужикам подошел сборщик, протянул книгу с крестом, поклонился и нараспев заговорил: - Порадейте, православные, на построение храма Господня... Великомученицы Параскевы Пятницы!.. Мужики дали по грошу. В БАНЯХ Был вечер. Газовые рожки ярко освещали раздевальную комнату Туляковых бань. Народу было немного. В углу, на диване, завернувшись в простыню, лежал пожилой купец с окладистой бородой и пил кислые щи. Поодаль от него раздевался, снимая с себя сюртук с погонами, чиновник военного министерства. В другом углу поп расчесывал гребнем свои мокрые волосы. В раздевальную вошел молодой купец. Он был в коротенькой шубе, из-под которой виднелись полы халата. Сзади его мальчик в ватном казакине нес узел с бельем. Молодой купец отдал шубу сторожу. Завидя лежащего пожилого купца, он тотчас же крикнул: - Парамону Иванычу! - И обратясь к мальчику, сказал: - Эй, Мольтка! Неси сюда белье. Здесь будем раздеваться. Знакомые есть. Молодой купец сел против пожилого. Спросив: хорош ли пар, тепло ли в предбаннике, он начал раздеваться и снова обратился к мальчику: - Ну, Мольтка?! снимай с меня сапоги. Парамон Иваныч прислушался. - Как ты это его зовешь? Что, кажись, такого и имени в святцах нет? - спросил он. - Мольткой. Это не имя. Это сосед наш, в лавке, Голованов его так окрестил. Шутник он. Таперича начитался он этих самых газет, про эту политику, значит, и всем названия этих воинов раздал. Кого Трошу зовет, кого Тьером... а его вот Мольткой прозвал, - рассказывал молодой купец. - Так из газет и хлещет! Сядем в мушку играть - туз пик у него Жуль Фавр, в горку – бардадым бардадымом не называет, а Бисмарком. Саяшник, что нас в рядах кормит, - Тьер у него, а соседа нашего Бубликова Рошфором окрестил. Тот смерть этого не любит, сердится. Дело чуть до драки не дошло. К мировому уже хотели подавать, да свои отговорили. Какой я, говорит, Рошфор, у меня христианское имя есть. На что жену свою - и ту Гамбеттой прозвал. Были мы тут как-то на именинах, так она в слезы. "Что, - говорит, - я тебе за Гамбетта досталась! Пятнадцать лет вместе прожили, все была Анна Ивановна, а вдруг Гамбеттой сделалась". - Безобразник, известно, - процедил сквозь зубы Парамон Иваныч. - Позвольте, как же он жену Гамбеттой зовет. Ведь Гамбетта мужчина? - вмешался в разговор чиновник военного министерства. - Да ведь ему все равно. Он так, зря... - Как мужчина? А отчего же имя женское? - спросил Парамон Иваныч. - Не женское, а италианское. Он, надо полагать, италианец, а италианцев все так зовут, - пояснил чиновник. - Поди ж ты! А ведь я думал, что и у талианцев: мужчина, так за мужчину идет, а женщина, так за женщину. А почем вы знаете, может, эта Гамбетта только в мужское платье переодета. Что ж, говорят, и у нас на Кавказе какая-то женщина воевала, только в офицерское платье переодета была. - Да нет, вы это бросьте! Голованову, про которого я рассказываю, все равно. Ему какое слово попалось на язык, то и ладно, - снова начал молодой купец. - Он вон теперь трактир не иначе, как капитуляций зовет. "Пойдем, - говорит, - в капитуляцию чайку испить да дизентерии по рюмочке выпить". - Чиновник захохотал. - Как дизентерии? Да ведь дизентерия болезнь. Кровавый понос. Молодой купец ударил себя по бедрам. - Что вы? Ну, скажите на милость! А ведь мы думали, что дизентерия значит пьянство. Так и считали. Как же во всех газетах стояло: "В войсках свирепствует дизентерия". Мы и думали, что пьянство. Ведь придумают же эдакое мудреное слово! - Вы бы уж спросили у кого-нибудь лучше. - У кого спросить-то? У буфетчика, что ли? Парамон Иваныч начал охать. - Что вы? - спросил молодой купец. - Ногу смерть ломит. По всему телу ломота. То в ребро жиганет, то в ногу, а то плечо... Давеча уж и то перцовкой в бане натерся, думал, что лучше будет - ничего не лучше. - Вы бы к доктору... - К доктору? Нет уж, благодарим покорно! На своей шкуре изведали, что эти доктора-то есть. - Верно, не к хорошему попали. - Да ведь кто же его знает! Немец как немец. Заболело тут у меня плечо. Ну, просто - смерть! Всю ночь не спал. Наутро пошел в аптеку. Дай, думаю, полечусь. Пришел. За конторкой немец стоит. Нет ли, говорю, у вас какого снадобья помазаться? Плечо говорю, покою не дает. Посмотрел на меня этот немец да и говорит: мы, говорит, так дать не можем. Вы к доктору сходите - что он пропишет, то и дадим. Вот здесь, говорит, рядом лечебница есть. Ну, что ж, думаю, схожу. Отправился. Парамон Иваныч остановился. - Да что, и рассказывать-то не стоит... Срамота одна, - сказал он. - Никому я об этом не рассказывал, потому позор... Узнают у нас в рынке соседи, так еще дразнить начнут. - Уж рассказывайте, коли начали. Я - могила. Ей-Богу, никому не скажу, - ободрил его молодой купец. - Да что, совестно... Ну, пришел я к этому доктору. Взяли с меня рубль при входе. Выходит сам. Вот ломота, говорю, по всему телу, спать не дает. Дайте, говорю, помазаться. "Надо, - говорит, - посмотреть". И велел мне раздеться. Разделся я. Уж он меня щупал, щупал... "Я, говорит, - мазаться ничем не даю. Я водой лечу. Согласны вы?" Согласен, говорю, потому, думал я, что он мне наговоренной воды пить даст, ан дело-то вышло, чтоб ему пусто было, не то... Купец опять остановился. - Говорите, говорите... - послышалось со всех сторон. К разговору начал прислушиваться и священник. Купец продолжал. - В гроб лягу, а этого леченья не забуду! Повел он меня из этой комнаты как есть нагишом в другую. Вижу - ушаты стоят, пожарные трубы какие-то, два солдата ходят. Робость меня взяла. Своих никого. Ну, драть начнут, думаю. Поставил он меня к какой-то решетке и сказал что-то солдатам. Те начали качать трубы, да как жиганут в меня холодной водой. Свету я не взвидел. Начал бегать по комнате, а они из этой трубы в меня вдогонку. Я кричу: отпустите душу на покаяние, а они знай свое делают. Закричал караул. Оставили. Подбегает ко мне немец и говорит: "Позвольте, - говорит, - еще не все. Нужно, говорит, еще простыни со льдом". Смирный я человек, а чуть ему в бороду не вцепился. Увидал, что дверь в другую комнату отворена, как жигану туда, и ну одеваться! Немец за мной. Я его ругать. Слышу, что-то полицию поминает. Владычица, думаю, унеси ты меня из этого вертепа поскорей! Кой-как накинул я на себя одежонку и драло домой! Даже чулки и жилетку у этого самого доктора забыл. Бегу по улице, а сам зуб на зуб не могу попасть. На улице мороз. Проходящие на меня смотрят, потому я как тигра какая бежал. Прибежал домой, и ударило меня вдруг в пот. Жена, дети спрашивают, что со мной, а я молчу. Потому как скажешь? Срам! Как ни допытывались, как ни спрашивали, так и не сказал. Жена в слезы и наутро молебен служить. О чулках и жилетке - ни гугу! Так и пропали! Так вот они, доктора-то! Присутствующие начали хохотать. - Ведь вы это в водолечебницу попали, - сказал чиновник военного министерства. - Знаете, лечение это от многих болезней помогает. - Помогает или не помогает, а только, верите ли, положи мне сейчас пятьсот рублей и скажи: иди к доктору. Не пойду. Потому шестой я десяток на свете живу, а эдакого срама не видал! К рассказчику подошел парильщик. - Там перцовки-то еще осталось. Коли не будете больше тереться, так я выпью ее... - сказал он. - Пей... - отвечал купец. ЕГО СТЕПЕНСТВО (Сцена с натуры) Десятый час вечера. Зала увеселительного заведения "Орфеум" освещена, но пуста, как говорится, хоть шаром покати. Оркестр музыки что есть силы отхватывает "Пробуждение льва". Дирижер старательно помахивает смычком. Из дверей зимнего сада в залу выглядывают лакеи с салфетками под мышками и зевают самым аппетитным образом. По зале прохаживается единственный посетитель - лысый купец с седой бородой и в высоких сапогах со скрипом. Он, видимо, скучает, по временам садится на скамейки, щупает на них материю, с глубоким вздохом вынимает из кармана гребенку и расчесывает волосы на висках, но наконец, сердито плюнув, уходит в буфетную комнату и, подойдя к буфету, начинает рассматривать расставленные на нем яства и пития. Дремавший до сего времени буфетчик вскакивает с места. - А что, любезняк, когда начнется у вас представление-то? Пропечатано было, что в восемь часов... - обращается купец к буфетчику. - Уж началось... - Ой! А нешто цыгане петь не будут? - Не будут-с. - И ломаться не будут? - Не будут-с. - Как же даве в трактире молодцы сказывали, что у вас разные колена выкидывают? - Шведские певицы ужо петь будут. - Что ж, и народу больше не подсыплет? Аль еще поднавалит? Ведь этак прогорите... - У нас публика сбирается часов в двенадцать, после театра, из гостей... - Скажи на милость! А у нас, мы ржевские будем, приезжие, об эту пору третий сон отхватывают. - Это как где... Где какое заведение, а у нас столица. - У вас водки-то всякие есть? - Всякие: рябиновая, допелькорн, киршвасер, померанцевая... - Вы сами-то не тверские будете? По облику-то как бы наши... - Нет, мы здешние... - Так... И листовка у вас есть? - Есть... - Ну, так дай-ка мне рюмку простой, за пятачок, да побольше... Буфетчик отвечает, что пятачковой рюмки нет, а все по десять копеек. Купец начинает торговаться. Высчитывает, сколько рюмок выйдет из ведра и почем каждая придется себе, требует даже счеты, но, наконец, убежденный буфетчиком, что "каждый соблюдает свой барыш", выпивает рюмку и требует на закуску сухарика. - У нас сухарей не полагается; вот букиврот пожалуйте... - Окрестись лучиной! Стану я в великий пост скоромь есть! Да мне на нее и глядеть противно. - Вот с икрой-с. - С икрой! Мы и рыбы не вкушаем. А булки-то у вас чем подмазаны? Нет, уж лучше так, без закуси. Икру-то почем покупаете? Сплавная, аль багреная? - задает он вопрос, советует держать "для гостей сухарики и капустку", уходит в зало, но через несколько времени снова возвращается. - А что, чайком побаловаться можно? – спрашивает он буфетчика. - Сколько угодно-с. - Поди, ведь на пятнадцать копеек сбираете? - У нас порциями. Полпорции стоит сорок копеек. - Что-о? Однако тоже грабить умеете... Ведь у вас поди с сахаром, а мы по постам с медом или изюмом... потому скоромь. - У нас меду не требуют. - Ну, так дайте-ка лучше рюмку простой... плесни вон в ту... Вы, братцы, пожалейте... мы деньги-то горбом достаем... Буфетчик наливает рюмку. - Не жалей, не жалей! Что обмериваешь-то? Тоже, верно, углицкий клей! - У нас по положению... - Что ты мне зубы-то заговариваешь? Знаем тоже... не несмышленки. У меня сын в твои годы, да и у сына четверо ребят. Минут через пять купец требует еще рюмку и предлагает выпить с собой за компанию буфетчику. - Заплачу. Авось сможем... - говорит он. - А ежели хозяина боишься, так присядь под выручку да там и колдыбни! Клюнь, полно! Сади, знай! Буфетчик наотрез отказывается. - Ведь не с мазуриком пить будешь! Мы, брат, по первой гильдии, две медали имеем и к празднику третью ждем. Что брюхо-то у нас масляное, так это пустое!.. Попа и в рогоже знают... У нас везде доверие... По две, по три тысячи без расписки перехватываем... Три рюмки, выпитые одна за другой, отуманивают купца. Он уже не отходит от буфета, требует себе четвертую рюмку и начинает рассказывать о своем патриархальном житье-бытье в Ржеве, о своей торговле, о сыне, который "без спросу не смеет ни-ни"... - У меня в доме все по струнке... К обедне ежели, так все гуськом... в баню - гуськом. У нас по постам, чтобы скоромь, - Боже избави! Сковороды после мясоеда и те выжигаем. У нас благочестиво. Мы, почитай, по шести раз в год иконы на доме подымаем. У меня жена молодая, я на второй женат, но чтобы драка была - никогда! Только раз и потеребил, да и то за дело... А что, поднеси-ка мне водочки-то какой получше... заморской... - заканчивает он. - Киршвасеру не желаете ли? Пятьдесят копеек рюмка будет стоить. - Еще разговаривать! Цеди!.. Захотим, так весь твой буфет десять раз купим! К буфету подходит офицер, требует рюмку коньяку и пристально смотрит на расплачивающегося из бумажника купца. Из бумажника выглядывают сотенные, пятидесятирублевые бумажки. - Что, барин, смотришь? - обращается купец к офицеру. - Поди, думаешь, зачем это старый пес в вертеп привалил? А я, брат, нарочно... Потому у меня сын есть. Буду в Питер его посылать, так предупрежу... Вертеп, мол, есть там один, так не ходи! Офицер улыбается. - Нечего улыбаться-то, а ты вот лучше не погнушайся да выпей со мной, стариком. Хорошеньким угощу. Мы тоже знаем, как себя соблюдать: и с генералами за одним столом сиживали. Офицер отходит. - Вы гостей не тревожьте. Они сами по себе, а вы сами по себе... - замечает буфетчик. - Дайте рюмку мараскину в долг до конца вечера, обращается к буфетчику какая-то разряженная бабочка. - Ужо гостя найду, так отдам. Буфетчик наливает. Бабочка пьет и отходит. Купец смотрит ей вслед маслеными глазами и говорит буфетчику: - Из прелюбодеек, поди, барышня-то? - Да ведь у нас всякие ходят, потому место гулевое... - отвечает буфетчик. - А что, окликать ее можно? - И, не дождавшись ответа, купец кричит: - Барышня! умница! Как вас?.. Вернитесь! - Татьяна Ивановна! - присоединяет свой голос буфетчик. Бабочка подходит к купцу. - Вы не тверские будете? Родители-то у вас есть? Который годок-от тебе пошел? - закидывает он ее вопросами. - Можно взять пару апельсинов? – спрашивает она вместо ответа. - Бери, писаная... бери! Авось не разоримся! - А вы коробку конфет мне купите?.. - Вали, что спрашивать! Сядем вот только к столику да потолкуем. Мы хоть старенькие, а добрые! Они садятся к столику близ буфета. Купец гладит ее по плечу и говорит: - Вишь какая сдобная, что твоя сайка московская! тятенька у тебя есть ли? - Можно еще взять апельсин? Это я для подруги... - Да что тут разговаривать? Держи подол! Купец берет с буфета вазу с фруктами, высыпает ей в колени и кричит: - Малый! Прислужающий! Дай-ко две бутылочки холодненького! - Зачем же две-то? Одной будет, а вы лучше мне зелененькую на память подарите. - Толкуй тут! Разойдется! Ты позови только товарок, так я еще парочкой удовлетворю. Через полчаса около купца сидело уже несколько девушек. На столе стояло до полдюжины порожних бутылок из-под шампанского, блюдечки с мороженым, с фруктами. Девушки хохотали, шептались и называли купца Иваном Спиридонычем и "вашим степенством". Само степенство потопывало ногой в такт под музыку и пело: "Здравствуй, милая, хорошая моя"... - Здесь петь невозможно, потому безобразие, - останавливал степенство служитель. - Вы, пожалуйста, в отдельную комнату или в сад, в беседку. Там у нас фонтан и всякие рыбы плавают. Коли желаете сварить, и зажарить можете... - Ты понимаешь, я в великий пост рыбы не вкушаю! грибков - так прикажи отварить! - кричал купец. – Эй ты, шустренька! востроглазая! придвигайся ближе! - обратился он к одной из девушек. - Ближе, ближе... Садись ко мне на коленки! - Тут нельзя... народ... - проговорила девушка. - Это тоже невозможно, ваше степенство. Пожалуйте в отдельную комнату и там что угодно... - увещевал служитель. - Дура! Не обхватаю... Садись - знай! Цела останешься!.. Девушки начали уговаривать купца идти в отдельную комнату, схватили его под руки и потащили. - У меня, крали писаные, жена молодая. Драки у нас - ни в жизнь!.. И я ее страх люблю! - говорил купец по дороге. - Можно мне братца с собой пригласить и нашу хозяйку? - спрашивала у него какая-то молоденькая девушка. - С которого боку братец-то? Ну да вали, вали! Авось не обопьет? Вы, девушки, меня только полюбите... Я человек простой, одно слово - шуба! Входя в отдельную комнату, купец кричал: - Прислужающий! Зови сюда арфянок и певиц разных! За все плачу! Часа в четыре купца выводили из комнаты под руки двое лакеев. Двое других лакеев шли впереди со свечами. Купец еле стоял на ногах. - Где вы живете, ваше степенство? – спрашивали они его. - Мы вас как есть в целости предоставим... - В Мариинской гостинице... В Мариинской... - мычал он. - Иван Спиридоныч, поедемте к нам... – упрашивали его две девушки. - Брысь вы, вороны! Почуяли падаль! - огрызались на них лакеи. - Нешто не видите, что человек совсем намок... - Я, брат, так не пойду!.. не пойду!.. Тащи на подъезд еще бутылку! Выпью и тогда поеду... - Нельзя, ваше степенство! Все заперто, буфетчик спит! - Мне нельзя? Мне?.. Да знаете ли вы, собачьи дети, что у меня везде доверие? - бушевал купец. - Я, брат, в своем месте колокольню выстроил! Все мне в пояс... Пять, десять тысяч сейчас без расписки... Да знаешь ты, что когда я в Москве бываю, так на книжку в баню хожу! - Пожалуйте, ваше степенство!.. Не извольте брыкаться... У подъезда купца посадили в сани. Один из лакеев сел с ним рядом. В церкви у Николы ударили в колокол к заутрени. Купец хотел перекреститься, снял с головы картуз, но тотчас же уронил его. - Сидите смирно, ваше степенство! Уж дома сотворите молитву, - сказал лакей и крикнул извозчику: "Пошел!" НАША КОММЕРЦИЯ I Хитрец был наш хозяин Пуд Стахиевич Крокодилов; такой хитрец, что, кажется, исходи все рынки – другого такого не найдешь. Четыре раза в мою бытность у него он "свою совесть очищал", то есть банкрутился и делал с кредиторами долговые сделки, да так счастливо, что больше двугривенного или четвертака за рубль никогда не платил. И всегда у него на этот счет предлог был: то лавка сгорит, то "ходебщики", то есть разносчики по домам, которым он продавал красный товар, не платят, то "его молодцы на левую ногу обделали". А уж где такого человека обделать! Не только что палец ему в рот не клади, кулак не клади - и тот откусит. И ведь всегда это ему благополучно с рук сходило. Лавку сейчас переведет на имя жены, чтоб, значит, к ней приступу не было, не моя-де, а сам наденет старенький сюртучишко да рваные сапожонки да по кредиторам с "ерестиком" и ходит, валяясь у них в ногах, чтобы подписались, что согласны взять по двугривенному за рубль. И брали, потому чувствовали, что не возьми по двугривенному, так убежит он "в свое место" и ни копейки с него тогда не получишь. Лавка у него была вертеп разбойничий, он сам атаман, а мы все - молодцы-разбойники, и только надень на нас красные рубахи да вымажь лица давленой клюквой и сажей, так совсем заправские: точь-в-точь как в Александринке в "Двумужнице" или в "Ермаке" играют. Лавка наша была двухэтажная; внизу торговали красным товаром, а вверху шапками и готовым платьем. Вывески никакой не было: ни номера, ни фамилии, на тот случай, что ежели обмерим или что гнилое спулим и покупатель назад принесет, так чтоб отречься было можно. Сам, бывало, на пороге стоит и как заметит, ежели покупатель что назад несет и нашу лавку отыскивает, сейчас нам крикнет: "Измени хари!" 'Ну, мы сейчас: кто надуется, кто рот в сторону своротит и брюхо выпятит, кто шапку на лоб нахлобучит и сгорбится. Это, собственно, для того, чтобы покупатель хоть по приказчицкому облику лавки не узнал. У нас один молодец такой мастак был, что семь харь из своей собственной хари делать мог и хозяин его за это ценил и нам в пример ставил. Крокодилова даже соседи боялись, потому дня не проходило, чтобы он у них покупателей не отбивал. И ведь как это делал, какая у него хитрость в башке бывала, так просто уму непостижимо! Придет, бывало, к соседу покупатель и спросит, к примеру, шелкового атласу или бархату, сторгуется и велит отрезать сколько нужно. Крокодилов все это видит и тотчас же, как только приказчик берется за ножницы, шмыгает в соседнюю лавку, важно подходит к прилавку, щупает доброту только что сейчас купленного покупателем товара и говорит: "Удивительно, как нонче до всего дошли. Бархат-то ведь совсем на вид шелковый и не узнаешь, что из бумаги". Покупатель, покупавший бархат за шелковый, выпучивает глаза и начинает ругать продавца, хотевшего ему продать бумагу за шелк. Продавец, продававший, действительно, шелковый бархат, божится, что бархат шелковый, и в свою очередь ругает Крокодилова, а тот с улыбочкой отходит в сторону: дескать, ври, что знаешь! Выругавшись вволю, покупатель, разумеется, выбегает из лавки, а Крокодилову только этого и нужно, он сейчас к нему и начинает рассыпаться: - Пожалуйте к нам!.. У нас самый первый сорт лионский... Уж и захотели вы у них покупать! Да они отца с матерью надуют! Вчера одной генеральше продали десять аршин полотна, отвели глаза да калинкор и завернули. Нас торговца надуть трудно. Хорошо, что я подвернулся, а то бы плис вместо бархату-то домой принесли; да и неплис, а, чего доброго, полотно бы вам вместо плису-то завернули. Пожалуйте, вот наша лавка! Затащит таким образом да и сдерет втридорога, потому покупатель в него уж вверившись и торгуется слегка, ради блезиру. Во втором этаже, как я уже сказал, у нас была торговля готовым платьем и на всем полу, на пол-аршина, было наложено сено. Ежели покупатель спрашивал, для чего это сено, то ему отвечали, что, мол, "снизу дует, а покупатели жалуются, так чтобы простуды не было". Но сено было положено не для этого случая, а для того, чтобы при примерке бурнуса, тулупа или шубы продаваемая вещь казалась длиннее. Топчется покупатель в сене и видит, что вещь-то действительно хватает по полу, то есть до сена. Иному, конечно, и невдогад, а хозяину это на руку. Сверх того вся верхняя лавка была оклеена темными обоями, и не только стены, но и двери. Двери были оклеены для того, чтоб покупатель, ежели не сторгуется в цене, не сразу бы мог их найти, а тем временем его бы было можно уговорить кой-что прибавить. Двери было действительно трудно найти, потому как только впускался покупатель, сейчас же их захлопывали и вешали на них шубы, сюртуки, брюки и пр. Покупатель чуть не плачет и вон просится, ругается, грозит, а его все не пускают. Особенно, бывало, жалко было женщин; те там чуть в обморок не падали и еле живые от страху спускались вниз, разумеется, уже с покупкой, так как без покупки оттуда их не выпускали. Чтобы улаживать с ними дело, у нас были на этот счет два особенные ловкача. Те просто запугивали смертью. "Покупай, мол, а то зарежем!" Зайдут, например, в лавку две горничные и спросят бурнус. Ловкачи сейчас перемигнутся между собой и к ним. - Пожалуйте, есть! Самые княжеские и генеральские!.. Пожалуйте!.. И поведут их наверх. Приведут, как водится, захлопнут двери, навешают на них разной дряни и ну бурнус показывать. Пересмотрят женщины с дюжину бурнусов, но ни один им не нравится, а который ежели понравится, так цена дорога; хотят выходить из лавки, а выходу нет, и начинается следующая сцена: - Нет, нам не нравится да и дорого. Вы нас выпустите. Где выход-то? - Зачем вам выход? Послушайте, пожалуйте! Вы взгляните... Чем это не вещь за двадцать пять рублей?.. Хоть во дворец, так и то явиться можно... - Да дорого... - А какая ваша цена? Откройте ротик, подарите словечком... Женщины улыбаются от этой любезности. - Да цена-то несообразная... Двенадцать рублей... говорят они, чтобы отвязаться, и снова ищут выход. – Вы нас выпустите. Молодец возвышает голос. - Зачем же выпустить-то?.. Вы давайте настоящую цену... А то только нарыли. Ну, прибавляйте... - Да как же прибавлять-то. Ей-Богу, больше не стоит... Вы уж, Бога ради, укажите, где двери... - Не стоит, не стоит? А позвольте вас спросить, кому лучше знать, что что стоит? Торговцу или покупателю? Мы с малых лет приучены... Давайте же настоящую-то цену. Что в самом деле ломаетесь... Коли пришли покупать, так покупайте, а то нарыли, да и вон... – наступает молодец. - Ведь вещь, как и человек, трется и стареет... ведь и вы через пять лет не такие будете. Ну, накидывайте! Женщины начинают робеть и переглядываться между собою. - Да что же, пятнадцать рублей дадим, - выговаривают они наконец. - За эту-то вещь пятнадцать? Да вы посмотрите, какая она... Вы ее видели ли? Молодец хватает их, тащит к окну, отдергивает занавеску, и глазам представляется сидящий на окне другой молодец и точащий на бруске огромный поварский нож. Увидя такую картину, покупательницы до того пугаются, что от страху еле могут стоять на ногах и говорить. Нож, оттачиваемый для нарезывания кошке говядины, помогает. Для того чтобы хоть как-нибудь выйти из вертепа, именуемого лавкой, женщины набавляют еще три рубля и покупают, наконец, за восемнадцать рублей бурнус, не стоящий и пятнадцати. Вот какой был вертеп у купца Крокодилова, вот какой он был сам атаман и вот какие у него были разбойники! II Разбойник был наш хозяин Пуд Стахиевич Крокодилов и так же, как другие знаменитые разбойники, вроде Ваньки Каина и Картуша, шутник был. Разница была только та, что для шуток своих он выбирал людей не сильных мира сего, но слабых. Шутки свои он производил большею частью летом, когда в торговле затишье, и всегда в сообществе своего любимца молодца Гаврилы, того самого, который из своего собственного облика семь харь делать мог. У Гаврилы этого для шуток разных над покупателями были даже разные орудия припасены. Так, была у него коробка, наполненная пылью, и коробка эта всегда стояла на самой верхней полке и предназначалась для "отначиванья" или отваживанья навсегда какого-нибудь надоедливого покупателя. Приходит, например, старуха, показывает образчик и спрашивает: - Есть у вас ленты масакового цвета, только чтоб не в небесный цвет, а в медную искру ударяло? Гаврила уж около нее и говорит: - А много ли вам, сударыня, нужно? - Аршин, не больше. - Ну, с аршин-то найдется. У нас остаточек махонький. Дешево отпустим. А сам между тем думает: "Ну, нужно насмешку сотворить". - Так покажите. Гаврила начинает морщиться и говорит: - Высоко больно стоят-то эти самые ленты. Вот она коробка-то где... Нужно на прилавок лезть. Сударыня, не во гневе вам будь сказано... Вот видите ли: я в Крымскую кампанию в ополчении служил и был ранен в ногу, так нога-то словно палка. Не поможете ли мне ее на прилавок занести, сделайте Божескую милость. Старуха берет его ногу и начинает заносить на прилавок. Гаврила стонет: "Легче, легче", - и наконец взбирается на прилавок, берет с верхней полки приготовленную с пылью коробку, но вдруг вкрикивает якобы от боли в ноге и роняет коробку старухе на голову. Обсыпанная пылью и испуганная старуха начинает ругаться, а Гаврила, не спускаясь с прилавка, потирает ногу и стонет: - Нет масакового цвета, нет... верно весь продали... Только задарма ногу разбередил... теперь опять на сорок копеек мази потребуется. Ходил к нам в лавку жид-фактор и завсегда завалящийся товар скупал. У жида у этого была очень маленькая голова и преогромная шляпа, доставшаяся ему с чьей-то большой головы. Пришел он однажды к нам, нарыл товару целый ворох и стал давать самую неподходящую цену. Крокодилов был в лавке, рассердился на этого жида и ну его ругать. - Только, - говорит, - зря шляешься да товар мнешь. Пошел вон, Христопродавец, свиное твое ухо! Подошел к нему сзади, схватил за поля его шляпы да и нахлобучил ему ее на самые плечи и вытолкал его из лавки на линию. А уж у нас молодцы на линии, что твои собаки, охулки на руку не положат. Как увидали этого самого жида в нахлобученной до самой шеи шляпе, вмиг подхватили его, кто пинка дал, кто толчка, кто в загривок, да так, словно сквозь строй через всю линию и прогнали. Фалды даже на сюртуке оборвали, галстук с шеи сдернули. Очнулся жид на другом конце линии и только с помощью будочников стащил с головы своей шляпу, так крепко она была нахлобучена. Хоть и много у нас в рынке над ним шуток шутили и завсегда все с рук сходило, но на сей раз он обиделся. Сейчас в квартал и на Крокодилова жалобу... Наутро повестка. Крокодилов пошел в квартал. Надзиратель ему был знакомый; завсегда пьянствовал вместе и чуть не каждый день в горку играли. Приходит. Жид уже там. Надзиратель сидит и никак не может от смеху удержаться. - Что это ты, говорит, Пуд Стахич, с Иудиным-то племенем наделал? Вот жалуется на тебя, что ты его избил и шляпу ему испортил. - Я его бил? Я ему шляпу испортил? Врет он, ваше благородие, как перед Истинным, врет! Не токма что бить, а пальцем его не тронул. Я ему только вот что сделал...И не успел жид рта разинуть, как Крокодилов выхватил у него из рук шляпу и снова нахлобучил ему ее до самых плеч. - Вот это я точно сделал, не отрекусь. Надзиратель и вся контора так и покатились со смеху. Жид на дыбы. - Ежели, говорит, ваше благородие, вы за меня не заступитесь, я выше пойду. - Зачем не заступиться, заступлюсь, только начинай форменным манером. Подавай прошение на гербовой... да там еще с тебя придется... - и надзиратель начал высчитывать, сколько придется с жида. Жид призадумался. Денег было жалко. Надзиратель это видел, отвел его в сторону да и говорит: - Мирись, бери с него два целковых на шляпу, выгоднее будет. Так на двух рублях и покончили. А то так у нас раз шутку сшутили с попом, да такую шутку, что линия целую неделю со смеху помирала. Зашел к нам раз в лавку поп, простенький, из деревенских, и зашел первым покупателем, а уж у рыночников примета: ежели поп зайдет с почину, так целый день торговли не будет. Крокодилов был в лавке и крепко на это рассердился, ругаться начал, а Гаврила приказчик ему и говорит: - Позвольте, Пуд Стахич, я над ним шутку устрою. Крокодилов обрадовался. - Устрой, - говорит. Поп был в верхней лавке и покупал там шапку. Гаврила сейчас наверх. Вбежал туда впопыхах, прямо к попу, да и говорит: - Батюшка, спасайтесь! Поп побледнел. - В чем дело? - Беда! Кто Богу не грешен, царю не виноват! Грешным делом купили мы краденый товар и теперь внизу обыск, полиция нагрянула и уж всех молодцов перевязали. Сейчас придут и сюда! Спасайтесь, Бога ради, а то и вас за сообщника примут. - Куда? Поп засуетился. - Вниз нельзя, потому на лестнице схватят. Пожалуйте вот сюда в окошко, на галдарейной крышке постоите. Взял, выпустил его на крышу галереи да и запер окошко. Поп очутился на крыше и начал по ней бродить, а уж внизу на линии сбежалась целая толпа молодцов, указывала на него пальцами, хохотала и кричала: "Держи его! хватай!" На крыше поп пробыл с четверть часа и рад был, что его наконец через окно снова впустили в лавку, так как с крыши вниз другого хода не было. Попавши в лавку, поп без оглядки бросился из нее вон с такою поспешностью, что даже забыл принесенный с собой кулек, в котором находилось пять фунтов сахару, чай и прочая провизия. По линии он бежал во всю прыть, а молодцы кричали ему вдогонку: "Держи его! Держи!" Вот как шутили в разбойничьем вертепе у Крокодилова. ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ОТСТАВНОГО ПРИКАЗЧИКА КАСЬЯНА ЯМАНОВА 1 марта Вчера, 29 февраля, был именинник. Три года не случалось со мной этого. Одни расходы только! Пять рублей стоило. Именины справлять у себя, на квартире, хозяин дозволил: только, говорит, чтобы дебошу не было. В гостях были свои молодцы да соседские. Все шло хорошо, но в конце вечера Иван Свистков напился пьян, начал падать, уронил платяной шкап, оторвал от печки дверцы и ушел домой, надев по ошибке, вместо своей шубы, хозяйский лисий салоп. Сегодня поутру хватились салопа. Хозяин долго ругался и отказал мне от места. Вот тебе и именины! 2 марта Сегодня искал себе комнатку. Всю Ямскую обошел и не мог найти: такие цены неприступные! За что, говорю, так дорого? Помилуйте, говорят, нынче все набавляют. 5 марта Бывший хозяин не держит меня у себя на квартире. Ты, говорит, у меня теперь не служишь, так у тебя и опаски никакой нет. Кто тебя знает, может, еще стянешь что-нибудь! Ночую у приятелей. 6 марта Квартиру нашел на Лиговке, у Иоанна Предтечи; за 8 р. в месяц, нанял комнату у старушки с условием, чтобы не петь, на гитаре не играть, дам к себе не принимать, водку, собак и птиц не держать, не кашлять и не болеть. Чего доброго, говорит, еще заболеешь да умрешь, так и хлопот не оберешься! 7 марта Сегодня переехал. Приходила хозяйка и осматривала мое имущество. Нет ли, говорит, у тебя пистолета, пороху либо кинжала? Коли есть, так выбрось. Нынче вон все мода пошла стреляться да резаться, так чтоб не пришлось после отвечать за тебя! 10 марта Толкаюсь по рынкам и справляюсь о месте. Нет как нет! Сегодня был в Гостином Дворе, у братьев Браслетовых. Точно, говорят, нам нужен приказчик, но ты не годишься; во-первых, потому, что у тебя нос красный, а во-вторых, нам нужно такого приказчика, чтобы был с бакенбардами, не ел луку, потому что пахнет, а также чтоб одевался по моде и душился духами. Плюнул и ушел. Нужно как-нибудь сходить в Клуб Русского Купеческого Общества для Взаимного Вспоможения. Там бывают наши рыночные хозяева. Попрошусь, так, может, и примут на место. 12 марта Был в Клубе для Взаимного Вспоможения. Встретил купца Клестерова. Я поклонился - он отвернулся. Думал, что, может, не заметил, подошел к нему и говорю: нет ли у вас местечка, Федор Иваныч, или не услышите ли у кого?.. Поглядел он на меня зверем да и говорит: "Какую же ты имеешь такую праву местечка просить, коли ты по клубам болты бьешь?" Подошел к другому купцу; тот покосился и брякнул: "Ты бы еще больше водки по буфетам глотал!" Вот тебе и Общество для Взаимного Вспоможения! Хорошо помогли! С горя подошел к буфету и огорчился, царапнул четыре рюмашечки. Забрало меня с четырех рюмок и отправился я в карточную. Сидят дамочки и в мушку играют. Накурено страсть как, а ничего - сидят. Иная дама от одной папироски в обморок упадет, а тут на воздухе топор можно повесить, а она сидит. Вот что значит корысть-то! Одна в азарте, вместо мелу, схватила окурок папиросы и ну им писать на столе ремиз; другая до того зарапортовалась, что вместо своей коленки принялась чесать коленку своего соседа. Тот очнулся. Что это, говорит, вы, сударыня, мою коленку скоблите? Виновата, говорит, я думала, что это моя! Встретил там Петра Бубырева, что в Гостином служит. Весь проигрался. Видел, говорит, во сне старца, подошел будто он ко мне и говорит: "Петр, восстань, надень клетчатые брюки и иди играть в мушку в Приказчичий клуб - выиграешь". Я поверил, сел по полтине и до копеечки... Дал ему двугривенный, на извозчика и угостил водкой. Повеселел он и говорит: "Еще есть средство отыграться; говорят, хорошо иметь при себе в кармане куриную ногу: наверное выиграешь. Завтра же заложу часы". Домой пришел выпивши, долго не мог попасть в свою квартиру и звонился у трех дверей. 15 марта А что, не дать ли мне концерта? Ведь можно деньги собрать? Хоть я и петь не умею и ни на чем не играю, да это наплевать! Можно самому и ничего не делать. Ведь дают же на театрах концерты помощники режиссеров, библиотекари, декораторы? Я даже слышал, что сбирается дать концерт какой-то театральный плотник. Подумаем. Попытка не пытка, спрос не беда, а исполнители найдутся: их теперь как грибов в дождливое лето! 12 апреля Давно не писал моего дневника. Все еще шляюсь без дела, так как никак не могу найти себе места. Нигде не берут. Старый хозяин мой распустил про меня по рынку слух, что я его на левую ногу обделал, на руку не чист и штуку полотна стянул. Без дела скучно. Хожу по церквям, по мировым судьям, по знакомым. В конце Вербной недели гулял у Гостиного Двора по вербам. Встретил бывшего своего сослуживца Акакия Шилоногова. Прежде он жил в приказчиках, а теперь сделался адвокатом - ходит по мировым судьям. Говорит, что выгодно. Уж не сделаться ли и мне адвокатом? Что ж, я грамотный. 13 апреля Моя квартирная хозяйка все за мной подглядывает. Голубчик, говорит, не удавись, пожалуйста! Нынче вон пишут, что люди то и дело стреляются, режутся и вешаются. Уж коли, говорит, такая тебе охота придет, так ты уйди из квартиры и где-нибудь в укромном месте... Помилуйте, говорю, сударыня, да я к этому самому малодушеству и желания не имею. Сегодня вечером пришла ко мне в комнату и подарила мне подтяжки на станиславской ленте. Удивился. Это, говорю, сударыня, за что же? А она мне: "Бери, бери и носи на здоровье, а то я заметила, что ты брюки ремнем опоясываешь. Сними, говорит, ремень-то и отдай мне, все-таки тебе меньше соблазна будет". Это она все насчет удавливания. Снял ремень и отдал ей. Ну, говорит, - теперь я буду поспокойнее. Ты удавишься, тебе-то, - говорит, - ничего, а каково мне-то после будет? хлопот не оберешься. 14 апреля Был на Троицком подворье у всенощного бдения. Служили монахи. Великолепие! Какой дом новый выстроили - великолепие! Грешный человек, каюсь, соблазнился и подумал: не идти ли мне в монахи? Слава Богу, я грамотный, да и голос есть. За всенощной встретился опять с Акакием Шилоноговым. Пойдем, говорит, в трактир Европу, опрокинем, чайком побалуемся. Зачем, говорю, в Европу, коли трактиры ближе есть? А там, говорит, актеры завсегда сидят, так на них посмотрим. Какие, говорю, актеры? Всякие, говорит, и большие, и маленькие. Пришли в Европу, и точно, сидят всякие, и большие, и маленькие. Посмотрели на них, долбанули у буфета по рюмке забалуя белого и сели за стол чайком побаловаться. Сидим да на актеров поглядываем. Веселые такие сидят. Грешный человек - опять соблазнился и подумал: не идти ли мне в актеры? Житье легкое. Отчего же мне не идти, коли я читать и писать умею? 16 апреля Светлый праздник. Вчера купил десяток яиц, кулич и пасху. У заутрени был у Владимирской. Купечества было видимо-невидимо! Христосовался семьдесят два раза, не считая младенцев. Нарочно считал. После заутрени пил чай дома и разговлялся. После чая лег соснуть. Засыпая, думал: какие счастливые люди попы и сколько денег собрали они во время Великого поста и сколько соберут их еще на Святой! Вот уж в попы хоть грамотный, а ни за что не попадешь! 17 апреля Вчера ходил по знакомым поздравлять с праздником и христосоваться. Был у купца Иванова. Прихожу, - на столе стоит водка и ветчина. Похристосовались, выпили и закусили. Говорили о том, кто где был у заутрени. Хозяйка сидела в углу и вздыхала. Был у купца Семгина. На столе ветчина и водка. Христосовались, пили, закусывали, говорили о том, кто где был у заутрени. Семгина молча слушала и вздыхала. Был у Капустина, выпили по рюмке, закусили ветчиной и говорили о заутрени. Сама вздыхала. Был у Петра Семенова. Ветчина, водка, заутреня. Сама зевала и вздыхала. Один вздох был так глубок, что лежащая на столе газета взвилась со стола и упала на пол. Был... Однако довольно. Был в одиннадцати местах: везде водка, ветчина, заутреня и христосование. Все губы обтрепал целовавшись и на ночь смазывал салом, опять-таки от ветчины. Сегодня был у квартирной хозяйки. Угощала водкой и ветчиной. Насчет самоубийства разговору не было. Выпили по пяти рюмок. Вечером гулял у балаганов. Христосовался с четырнадцатью человеками, не считая жен и детей. Встретился с бывшим своим хозяином. Подошел к нему и говорю: "Христос воскресе, Парамон Иваныч!" А он мне: "Пошел прочь, мерзавец!" 19 апреля Вчера был пьян и решительно ничего не помню, что было. Помню одно, что ел ветчину. Сегодня голова трещит. С похмелья сидел дома и читал книжечку: "О том, как мне жить свято?" 21 апреля Был в гостях у дьячка Ижеесишенского. Пили водку, закусывали ветчиной и толковали о том, что значит: "мани, факел, фарес". Время провели весело. Вечером хозяйка, увидя меня не в своем виде, отняла у меня складной нож. Ты, говорит, с пасхального-то пьянства, пожалуй, зарезаться задумаешь. 22 апреля Сегодня весь день болен. На ветчину и глядеть не могу - претит, но водка пьется. 23 апреля Фомино воскресенье. Сегодня в рынках "Страшный суд", то есть расчет хозяев с приказчиками: кого по шапке, кому к жалованью прибавка. Купцы кончили счет лавок. Теперь надо потолкаться по хозяевам - места будут. 24 апреля Вчера вечером был в Приказчичьем клубе. Акакий Шилоногов угощал билетом и водкой. С барыша, говорит, потому теперь нашему брату адвокату лафа будет: на праздниках столько драк было, что беда!!! То и дело будут звать защитить у мирового. В клубе изображали собою железную дорогу и ездили от станции до станции. Станциями были три клубские буфета. Останавливались больше в Бологое, то есть в среднем буфете. Тут у нас главная стоянка была! Пили больше хрустальную, а перегородки ставили пивом, ездили в Химки, в пивной буфет. Хоть и изрядно нахлебался, хоть и о дверной косяк лоб ушиб, но зато узнал, что купцу Самокатову двух приказчиков требуется. Сегодня опохмелялся, а завтра пойду наниматься. 25 апреля Был у Самокатова, для счастья даже взял с собою в карман волчий зуб, которым меня ссудила хозяйка, но на место не попал. Принял он меня грозно, но обстоятельно расспросил, какой я веры, хожу ли в баню и не ем ли по постам скоромного. Также спросил, не пописываю ли в ведомостях. Нынче, говорит, всякая дрянь пишет; и глазом не сморгнешь, как на тебя мораль напустят. Помилуйте, говорю, где нам! Потом поставил свои условия: каждый день быть в лавке с 9-ти часов утра и до 9-ти вечера, харчи и квартира хозяйские, жалованья 20 р. в месяц, но деньги при себе не держать, дабы баловства не было, спать у себя, баня хозяйская, кухарку не трогать, книг не читать, на гитаре не играть, водки не пить, песен не петь, в карты не играть и гостей к себе не принимать. Это, говорю, мы все можем. Ну, а как, говорит, твоя фамилия? "Яманов". Коли так, говорит, так вон, мерзавец! За что же, говорю, помилуйте! "Вон, вон, вон". Так и выгнал. Верно, старый хозяин и ему на меня наклеветал. 26 апреля А что, не сделаться ли мне писателем и не начать ли напускать мораль на купечество? Да нет, где нам, с суконным рылом в калашный ряд! Чтоб быть писателем и мораль пускать, нужно мудреные слова знать, а я только одно мудреное слово и знаю: цивилизация. 29 апреля. Утро Вчера вечером был в трактире, пил чай и читал "Полицейские ведомости". В ведомостях прочел два объявления: в одном месте требуется секретарь к пожилой даме; в другом - молодой человек, умеющий громко и внятно читать по-русски. Тотчас же записал адресы. Придя домой, разделся, лег на кровать и размышлял сицевое: "Видно, уж мне в приказчики не попасть, - нужно чем-нибудь иным заняться; так, идти ли мне наниматься в секретари и в молодые человеки? Писать и читать умею, голосом обладаю зычным, даже могу назваться молодым человеком, так как на Благовещеньев день мне минуло всего тридцать два года". Решил утвердительно и с сею мыслью заснул. Во сне видел дьячка Ижеесишенского, белую лошадь и своего прежнего хозяина. Сидим будто в Палкином трактире под органом и едим сморчки в сметане. Ведь пригрезится же эдакая дрянь! Проснувшись сегодня поутру, рассказывал свой сон хозяйке. Голубчик, говорит, остерегись! Сон худой. Не удавись смотри. Нынче вот то и дело люди вешаются да стреляются! Ведь эдакая глупая баба! Только и на уме у ней, что удавление. Плюнул и ушел к себе в каморку. Сейчас иду наниматься в молодые человеки. 29 апреля. Вечер Ходил наниматься, но безуспешно. Прихожу, где требуется секретарь. Выходит старушка, узнала, в чем дело, и замахала руками: нет, нет, говорит, мне такого не надо! Мне нужно старичка, потому у меня две молодые горничные, а я в своем доме шуры-муры не потерплю. Плюнул и ушел. Прихожу, где требуется молодой человек; вышла опять-таки старушка, узнала, в чем дело, подвела меня к окну и принялась меня рассматривать в лорнетку. "Нет, говорит, ты мне не годишься". "Помилуйте, говорю, сударыня, отчего же не гожусь? Вы прежде попробуйте. Голос имею, что твоя труба, несколько раз в церкви Апостола читал и от церковного старосты одобрение получил, а что касается до молодости, то всего тридцать два года и все зубы целы". Замахала руками и убежала. Вышел лакей: пожалуйте, говорит, купец, а то в участок отправим. Плюнул и ушел. Это истинное несчастье! Куда ни кинь все клин! Только даром сапоги трепал. Пришел домой усталый, как собака, хотел снять сюртук и повесить на гвоздь, хвать - ни одного гвоздя в комнате, а было шесть штук. Я к хозяйке. Это, говорит, я повытаскала. Неужто, говорит, после такого сна, что ты вчера видел, я у тебя в комнате гвозди оставлю? Сон твой прямо к удавлению и ведет. Лучше, говорит, я тебе два рубля за комнату спущу и сундук для платья подарю. Плюнул и перестал разговаривать. 30 апреля Дело - табак! Из рук вон плохо! Завтра платить за квартиру шесть рублей, а денег всего имеется три двугривенных и один трехкопеечник. Как ни вертись, а придется тащить шубу в мытье. Впрочем, что ж за важность! Теперь весна и шуба только лишнее бремя. Даже и генералы закладывают. Весь день сидел дома и размышлял: каким бы путем мне себе пропитание добывать? В монахи идти еще успею, потому что, может быть, какое-нибудь и получше дело наклюнется; в актеры - и хорошо бы, да не знаю, к кому обратиться. Пойду-ка я лучше в писатели и начну напускать мораль на купечество. Что ж в самом деле, ведь не боги же горшки-то обжигают! Ежели я мудреных слов не знаю, так это плевое дело: взял да и выписал из старых газет. Решено! Иду в писатели! Что будет, то будет. 1 мая Май месяц. Кто в этом месяце женится, тот всю свою жизнь с женой маяться будет. Сообщил мне об этом вчера вечером дьячок Ижеесишенский, в бытность нашу в погребе у купца Набилкова, где мы усидели бутылку водки; а также сообщил он, что у попа Макария украли из ризничей резинковые калоши. Спрашивал я у него мудреных слов для писательства! Сообщил мне, и даже сам собственноручно написал на бумажке. Совершенно согласен со мной, что писателем, не знавши мудреных слов, сделаться нельзя. Вот эти мудреные слова: жупел, прокламация, геенна, инициатива, алектор, нигилист, рипида, вампир, социализм, альфа и омега, конституция, астролябия, анатомия, коммуна, инсургент... Дальше понять невозможно, так как дьячок хотя и писал, но был в то время уже совсем пьян, и вместо букв вышли какие-то куриные следы. 2 мая. Вечер Вчера после обеда ходил гулять в Екатерингоф; в Екатерингофе валялся на травке и встретил гибель знакомых. Все приехали с водкой и закуской. Я подходил ко всем и у всех угощался. Самому мне ничего не стоило, а даже отчего-то явился в кармане барыш. Вышел из дома с сорока копейками, а принес домой шестьдесят восемь копеек. Откуда они взялись - решительно не понимаю, так как в Екатерингофе напился пьян и даже не знаю, как попал домой. Сегодня проснулся поутру и несказанно удивился, увидя себя лежащим на кровати в одном сапоге и в шляпе на голове. Также неизвестно, как могли попасть ко мне в боковой карман сюртука женская туфля с каблуком и кусок кружевной вуали! Сейчас была у меня квартирная хозяйка и опять повела разговор о самоубийстве. Меня так и взорвало. Выругал я ее и говорю: "Коли вы, сударыня, еще хоть один раз помянете мне об этой мерзости, так я себя не пожалею и назло вам удавлюсь, да не у себя в комнате, а у вас в спальне, над вашей кроватью и на вашем же полотенце". Взвизгнула, схватилась за голову и чуть в ноги мне не упала. Голубчик, говорит, что хочешь возьми, только не делай этого. Давай, говорю, пять рублей. Дала. Вот дура-то! А что, ведь ее можно эдаким манером и почаще попугивать? Пять рублей - деньги! В радости послал за водкой и за колбасой. 3 мая Вчера был у Ижеесишенского и напился пьян. Весь вечер пели "со святыми упокой", и ежели бы не выбили у него в квартире пять стекол, то мог бы сказать, что время провели весело. Возвращаясь домой, подбил себе глаз. 4 мая Вчера поутру прикладывал к глазу моченую бумагу, слегка опохмелялся и писал статью, где напустил мораль на купечество. Вот статья. Это про моего бывшего хозяина. "Есть у нас в рынке один купец Оболтус Оболтусович Ухорылов; хвастается он своим богатством, а сам на книжку в баню ходит. Борода у него червивая и наполовину запрятана за галстук. Жена у него ведьма, то есть такая астролябия, что беда! Напьются они за ужином этой самой коммуны (рюмок по десяти выпьют) и начнется у них прокламация - в кровь раздерутся. Сынишко тоже инсургент изрядный: подобрал к кассе ключ и каждый день запускает туда свою конституцию. Франков тысячи две выудил. Теща у него скотина и такая, можно сказать, инициатива, что чрез нее один приказчик с кругу спился. Есть у них дед - жупел отменный. На прошлой неделе он был в бане и у солдата мочалку и обмылок стянул. Дочки то и дело с офицерами, социализм разводят, а те, известно, рады и все больше насчет анатомии... Брат хозяйский вампир или даже алектор или просто подлец. Ездил смотреть невесту и стянул у ней с туалета хронометр. Сестра у него замужем за нигилистом, вот что по ночам ездят, и откусила мужу пол-уха". Кажется, хорошо и мудреных слов довольно! Сегодня вечером перепишу набело и завтра потащу в какую ни на есть газету. Что будет, то будет! Попытка не пытка, спрос не беда! Примут - ладно, тогда сделаюсь писателем, не примут - пойду в акробаты. 11 мая Весь день тосковал и выбирал из старых газет мудреные слова для сочинительства. Мудреные слова: Компетентность - судя по смыслу, слово это должно обозначать какой-нибудь крепкий напиток. Антагонизм - ад кромешный (слово это перевел содержатель табачной лавочки, человек ученый, так как служил вахтером в кадетском корпусе). Гарантия - ругательное слово. Венера - богиня любви в поганой идольской вере. Слово сие узнал из песни, где поется: "Венера, богиня любви..." 12 мая Сегодня получил от Вавилова, что вместе в приказчиках жили, пять рублей долгу, и писал стихи "к ней". Даже придумал и "ее". "Она" - это дочка табачника, где я табак покупаю. Имя ей Вера. Стихи вышли очень чувствительны. А что, не посвататься ли мне к этой Вере? Хоть она и ундерская дочь, но все-таки из лица аппетитна и у ейного тятеньки табачная лавка и десять билетов внутреннего займа в нагрудник зашиты. Жениться мне давно уже пора, потому холостой человек завсегда имеет меньше доверия и солидарности. 13 мая. Утро Всю ночь не спал и думал, как бы мне половчее подъехать к табачнице Вере Евстигнеевне. В течение ночи выпил целую бутылку квасу и решил передать ей мое стихотворение. Почем знать, может, она и растает. 13 мая. Вечер Весь день спал и видел во сне табачницу. К вечеру переписал стихи, надел новый сюртук, начистил Циммермана и отправился в табачную. Также перед уходом хватил для бодрости две двухспальные рюмки самоплясу, а чтобы не несло из пасти, заел сухим чаем. Прихожу - стоит за выручкой. Здравствуйте, говорю, Вера Евстигнеевна. Позвольте пачку папирос Лаферма в десять копеек, только получше. Подала. Тятенька с маменькой, говорю, здоровы ли? Слава Богу, говорит, ко всенощной ушли. Ну, думаю, в самый раз попал, и сел. Все, говорю, вы хорошеете, Вера Евстигнеевна. Совсем напротив, говорит, это вы, верно, мне в контру. Вовсе, говорю, не в контру, а комплимент из груди и от сердца. Это, говорит, мужчины завсегда так говорят, а потом коварство и покажут. Мы, говорю, отродясь ни одной девушке нашего коварства не показывали, потому что это очень низко, а что насчет любовного разговора, так отчего же?.. Я, говорит, об этом и понимать не должна. Стишки, говорю, любите? Люблю, говорит, только чувствительные. Хотите, говорю, я вам предоставлю? Вот-с, пожалуйте. Это я сам про вас написал. Бросил стихи на выручку, сделал ей ручкой и убежал. Кашу заварил, будет ли только успех? 14 мая От квартирной хозяйки просто житья нет! Сегодня только что проснулся и сел пить чай, как вдруг она вваливается в комнату. Ты, говорит, молодец, и с квартиры не едешь и, кроме того, вижу я, галстук булавкой закалываешь. Отдай-ко, говорит, мне булавку-то, а то, не ровен час, воткнешь ее себе в висок и шабаш! Тебе уж и то было предзнаменование к смерти! Тихий я человек, а тут рассвирепел и выгнал ее вон. Нет, так нельзя, нужно искать комнату у другой хозяйки! Со злобы написал ругательные стихи на моего бывшего лавочного хозяина. 15 мая. Утро Вчера вечером пошел искать себе комнату и по дороге зашел в табачную. Табачница стояла за прилавком, а ейный тятенька был в другой комнате и пел: "Вдоль я пьян, поперек я пьян". Вошел я, а она так и зарделась. Извините, говорит, тятенька хмелем зашибшись и песни поют. Не извольте, говорю, беспокоиться, - это и с нами по праздникам бывает. Стихи изволили прочесть? Прочла, говорит, только не знаю, как я об этом понимать должна? Очена просто, говорю, как комплимент моих чувств к прекрасной девице. А может, вы интриган и эти стихи к другой девице относятся? Сейчас, говорю, умереть, - к вам! Это вы совсем не в ту центру попали, потому я в вас очень влюбившись и даже, можно сказать, ночей не сплю. А вы, говорит, по какой части? По купеческой, говорю. Коли так, говорит, так зайдите к нам завтра. Я вам напишу ответ моих чувств. Только нам здесь будет невозможно видеться, так как тятенька сняли на Черной Речке будку, открывают там табачную лавку и меня с маменькой туда посылают, а сами здесь торговать будут. Это, говорю, еще прекраснее, так как я ищу себе квартиру и, стало быть, найму тоже на Черной Речке. Сказал "адье", сделав ручкой, и ушел. Сейчас же отправлюсь на Черную Речку и буду искать себе комнату. 15 мая. Вечер Был на Черной Речке; все улицы обходил, но комнаты от жильцов себе не нашел. За какую-нибудь конуру просят пятьдесят, а то так и шестьдесят рублей в лето! В глубокой горести, с прискорбием души и тела, шел я по Мало-Никольской улице и хотел уже возвращаться в город, как вдруг увидел на воротах надпись: "отдается небольшая дача за 20 р. в лето". Стой, думаю, нам такую и нужно! Вошел на двор и закричал дворника, но вместо дворника вышла баба и сказала, что она хозяйка. Нам бы дачку, говорю, тетенька. "А собак и девиц при себе не держишь?" Нет, говорю, тетенька, мы этим баловством не занимаемся. Коли так, говорит, пойдем, - повела меня по задворкам. Вот, говорит, дача. Двадцать рублей без торгу. Поглядел я - совсем хлев. Да ведь это, говорю, коровник. Точно, говорит, что позапрошлый год это был коровник, но вот уже второй год дача, так как мы пол новый настлали и окно сделали. Да ведь здесь, говорю, протекает дождь сквозь крышу? Вот потоки. Протекать-то, говорит, протекает, так зато и цена дешевая. Летось не хуже тебя военный офицер жил, так и тот не жаловался. Пойдет дождь - он по углам посуду расставит, а сам клеенчатое пальто наденет либо зонтик распустит да так и сидит. Подумал, подумал и дал задатку три рубля. Что ж, по крайности буду жить недалеко от табачницы. Вот она что значит, любовь-то! 16 мая Был у табачницы и сообщил ей, что нанял себе дачу. Очень, говорит, приятно, потому по вечерам, после запору лавочки, мы будем гулять с вами в Строгоновском саду. Только не знаю, как маменька, потому она все ругается и хочет пришпилить мне хвост. Чувства, говорю, свои изволили изобразить? Изобразила, говорит, только мне очень стыдно. Возьмите, говорит, но не читайте, а спрячьте у себя на груди. Полезла к себе за лиф, вытащила оттуда бумажку и сунула мне в руку. Сказал ей "мерси", подарил на память сахарное сердце в пятиалтынный и ушел домой. Вот ее письмо. "Дражайшему предмету моему, Касьяну Иванычу, посылаю мой любовный вздох из груди моей. О, с какими слезами читала я стихи ваши! Хоть и стыдно писать, но вы моя палительная любовь. Я сама не знаю, что со мной сделалось. Внутри загорелось и сердце оборвалось, и голова пошла кругом, так что сдавала с рубля сдачу и просчитала гривенник, а тятенька обругал меня за это кобылой. Но из-за вас я снесу всякое пакостное слово. Ежели будете за мной ухаживать, то угощайте маменьку почаще киевской наливкой, и тогда она будет смотреть на нас сквозь пальцы. Она сырая женщина и ежели выпьет, сейчас ко сну, а я от политичного кавалера никогда не откажусь, потому нынче все больше охальники. А ежели будете ко мне свататься, то сводите тятеньку в трактир и угостите померанцевой водкой. Пьяный он добрее, а трезвый ругатель. Вчера видела во сне козла. Это хороший знак. А также не худо бы вам подарить ему бархатную жилетку. Вот моя любовь. Лети, письмо, от любви к любви в руки. Пишите ответ: любите меня или нет? Написала бы вам стихи, да тятенька сжег мою книжку. В. Дело идет на лад и девка будет наша, а с нею и табачная лавка! Завтра переезжаю на Черную Речку. 26 мая Живу на Черной Речке и блаженствую всласть. Каждый день встаю в восемь часов утра и пью чай, после чего отправляюсь к кабаку, где останавливаются чернореченские дилижансы, и слушаю, как ругаются промеж себя щапинские кондукторы и ямщики. День провожу с хозяйкой в приятной беседе об антихристе. Удивительно любит этот разговор. По ея соображениям, антихрист должел быть не один, а несколько, и между ними ея собственный племянник, ухитрившийся прошлое лето украсть у нея из-под трех замков пятипроцентный билет, а нынешнее лето пропивший в кабаке ее любимого кота. Здесь также узнаю я, у кого из соседей что варится и жарится к обеду, а также кто из супругов подрался между собою, кто сбирается в баню или же в Приказчичий клуб. Вечером отправляюсь к прекрасной табачнице, угощаю ейную маменьку вишневкой, а сам с табачницей отправляюсь гулять в Строгонов сад. Сегодня, для разнообразия, ходили на Финляндскую железную дорогу и смотрели, как машина свистит, а также порешили, что я завтра иду к ейному тятеньке и буду за нее свататься. 27 мая Был у ундера и сватался к его дочери, но получил отказ. Умасливал, умасливал его, а ничего не помогло. Вы, говорю, Евстигней Прохорыч, при кадетском корпусе вахтером состояли, стало быть, человек ученый и можете доподлинно понимать, что дочери вашей пора замуж, а он мне: "Покажи твои капиталы". Капиталов, говорю, у нас нет, но мы рассчитываем на дядиньку и тетиньку, так как у них в своем месте по дому, а он мне: "Представь копию с духовного завещания". Я, говорю, в вашу дочку влюблен, как какой-нибудь рыцарь, а он мне: "Коли, говорит, влюблен, так бери ее как есть, и живи с ней, а приданого я не дам". Мы, говорю, люди торговые и нам "как есть" брать нельзя. Целый час бился и все по-пустому. Вечером рассказал ей о нашем разговоре. Заревела и говорит: "Коли так, так похитьте меня силою и будемте жить в хижине, на берегу моря". Нет, говорю, ангел мой, лучше потерпим до осени. Может быть, он и смилуется. Как ни вертись, а приходится поворачивать оглобли назад. 2 июня Сегодня проснулся раньше обыкновенного, так как идет дождь и на лицо мое брызнул поток воды, протекающий сквозь крышу в потолке. Расставил по углам для стока воды всю имеющуюся у меня посуду и сижу в своей даче в калошах и под зонтиком и придумываю хитрость, чтобы завладеть табачницей, а с нею вместе и табачной лавкой. 4 июня Троицын день. Дело с табачницей ни взад, ни вперед. Только и путного, что курю даровые папиросы да читаю на даровщину газеты, так как она и газетами торгует. Впрочем, вчера вечером подарила бисерный кошелек и черешневый мундштук с серебряным наконечником. У тятеньки в лавке, говорю, хапала? У тятеньки, говорит, да это наплевать! Для тебя я еще и не то схапаю! Похвалил за это и поцеловал в уста сахарные. Хоть и велик у Бога праздник Троица, но целый день был трезв, и только перед обедом одну рюмочку засобачил. Разговаривал с хозяйкой об антихристе и обещался познакомить ее с дьяком Ижеесишенским. Уж больно он лих об антихристе-то разговаривать! 7 июня Скучно. Табачница да табачница, газеты да газеты, хозяйкин антихрист да антихрист вперемежку со Строгоновским садом и Черной Речкой удивительно надоели. Кроме того, в башке то и дело сидит вопрос: что я буду делать без места, когда проем все мои вещи? Уж и так теперь питаюсь енотовой шубой, что заложил жиду Мовше. Спасибо дровокату Свисткову, - пришел и дал даровый билет для входа в Русский Трактир, что на Крестовском острове. Сейчас отправляюсь на Крестовский. 9 июня Что ни говори, а табачницу нужно побоку, потому что она без табачной лавки и тятенькина нагрудника, в котором зашиты пятипроцентные билеты, ровно ничего не составляет. Что с ней зря болты-то бить по Строгонову саду? Как там ни толкуй, а всякая прогулка стоит косушки вишневки, которую нужно стравить ейной маменьке. Косушка стоит денег, а я уж и так проедаю енотовую шубу. По нескольку раз в день помышляю, что будет тогда, ежели я проем и сей последний живот мой. Сегодня послал ей с хозяйкой следующее разрывное письмо: "Милостивая государыня, Вера Евстигнеевна! С глубоким прискорбием души и тела уведомляю вас, что нам так жить невозможно, потому что нельзя, и мы должны покинуть друг друга. Ежели тятенька ваш не согласен на закон, то что ж нам попусту-то мыкаться и растравлять себя? Плюньте на меня, а я на вас, и разойдемтесь по чести. Вы еще не Бог весть какой старый конь; со мной не сошлось, так с другим сойдется, и жених может наклюнуться почище нас. Только навряд это будет, ежели ваш тятенька будет сам норовить выудить, а он, кажется, охулки на руку не положит. Во всяком случае желаю вам офицера с саблей. Касьян Яманов". Хозяйка вернулась. Отдали? - говорю. Отдала. Одна она в лавочке? Никак нет, говорит. Писарь военный какой-то сидит и морду корчит. В любовном, говорю, смысле? В любовном, говорит, потому что она ухмыляется. Молодой? Молодой. Красив? Ничего, так себе, с усиками; только на щеке шишка, на шишке бородавка, а на бородавке волос. Ну, пущай их, думаю. Ведь поди ж ты: плевая вещь эта табачница, а как гора с плеч свалилась! Вечером был у меня дьячок Ижеесишенский. Маленькая неприятность с ним случилась: в пьяном виде наткнулся носом на гвоздь и разорвал себе ноздрю. Теперь, впрочем, подживает. Познакомил его с хозяйкой. Та от него в восторге. Целый вечер толковала с ним об антихристе. Сам я с ним говорил мало и он успел мне сообщить только следующие городские новости. На колокольне у Иоанна Предтечи вот уже третий день сидит неизвестно откуда взявшаяся сова; водка в кабаке Фунтова стала припахивать фиалковым корнем; протоиерей отец Серафим Накамнесозижденский, быв в гостях у купца Треухова, обменил свои калоши; кот дьякона Диоклитианова, считавшийся в течение двух лет котом, оказался кошкою и окотился на днях восемью котятами... Записываю также интересные, но маловероятные слухи, которые ходят у нас по Черной Речке. Некто, быв в летнем помещении Приказчичьего клуба и выпив у буфета двенадцать рюмок водки, благоразумно отказался, когда ему предложили тринадцатую. На Выборгской стороне появился солдат, который безо всякой боли и видимого ущерба переделывает женский пол в мужской. Так, на днях он превратил одну майоршу в майора. Последний слух очень важен для женщин, которые желают занять места конторщиков, кассиров на железных дорогах, почтамтских приемщиков и не могут получить этих мест потому только, что они женщины, а не мужчины. 10 июня День субботний. Был в бане, после бани рассуждал сицевое: ежели я проем все мои животы и не найду себе места, то дело может дойти до того, что мне негде будет приклонить главу мою, так не идти ли мне на церковное покаяние? Дело сие очень не трудно сделать: стоит только свести тонкую интригу с какой ни на есть девицей, а после подать жалобу прокурору, что вот-де, такая и такая девица, соблазнив меня, совратила с пути истинного и вовлекла в противузаконное сожительство. Ребенок особ статья. До ребенка можно и не доводить дело. Тогда суд приговорит меня к церковному покаянию, а с этим покаянием мне будет даровая монастырская квартира и даровая монашеская пища. Решено: ежели через месяц не найду себе занятий, то заведу противузаконное сожитие, а пока буду отыскивать подходящую девицу, для чего и буду гулять по вечерам в Строгоновом саду. 11 июня Вчера лег спать и долго не мог заснуть; все думал: а что, ежели бы всех, кто находится в противузаконном сожитии, судить и присуждать к церковному покаянию? Тогда бы, пожалуй, и монастырей столько не нашлось, где бы поместить всех кающихся. Какое монастырей! Целые города нужно было бы обратить в монастыри и, почитай, половина бы народонаселения прекратила свои занятия. Половина фабричных должны бы были прекратить работу и начать каяться, студенты - оставить учиться и каяться, войско - оставить учение артикула и каяться, и так далее, и далее, все бы должны были сидеть по монастырям и каяться. 12 июня Сегодня поутру у нас на Черной Речке на дворе дачи купца Самодралова кучер поймал в погребе хорька. Столь, по-видимому, обычное происшествие привлекло к даче огромную толпу народа. Тут были и женщины, и мужчины, чиновники и няньки с ребятами и даже виднелся один генерал. Хорек лежал посреди двора, а около него стоял кучер и рассказывал всем и каждому о своем геройском подвиге. Некоторые чиновники вследствие этого опоздали на службу. Хорек был убран в полдень, но многие любопытные даже в три часа дня заглядывали еще на двор и осматривали то место, где он лежал. Вечером гулял по Строгонову саду с целью отыскания девицы для тонкой интриги, и со мной случилась довольно забавная история. Только что я вошел в темную аллею, как вдруг вижу, что передо мной идет рослая и полная дама, в голубом платье и соломенной шляпке с широкими полями, из-под которой виднеются роскошные темные волосы, распущенные по плечам. "Ну, думаю, коли одна вечером и в темной аллее, значит, ищет приключений", и с сею мыслью бросился за ней. Вдруг дама моя обернулась, и каково же мое было удивление и конфуз, когда она, вместо дамы, оказалась духовной особой, в голубой рясе и соломенной шляпе. Я не потерялся и тотчас же подошел к особе под благословение. 15 июня Скука смертная! Тоска невообразимая! Вчера день провел следующим образом. Поутру, встав от сна, пил чай и думал о том, что было тогда, когда ничего не было. Потом играл сам с собою в шашки и три раза запер себя в трех местах; после игры считал мух, летающих по комнате, но на второй сотне сбился в счете. Вечером поехал в город и ночевал у дьячка, а наутро отправился в дилижансе к себе домой на Черную Речку. В дилижансе меня значительно укачало, и я счел за нужное выйти из него у Строгонова сада и соснуть малость на травке и легком воздухе, что и исполнил. Долго ли я спал, не знаю, но видел страшный сон: видел я, что какие-то арапки, с черными лицами и красными ногами, пляшут на моем животе и поют арабские песни, а вдали стоит моя дачная хозяйка, Анна Ивановна, и ехидно улыбается. Долго я терпел истязания, но когда уже терпеть было невмочь, то вдруг заорал во все горло: "Анна Ивановна, заступись, голубушка! Серебряный подстаканник подарю!" - и вдруг проснулся. Открыл глаза и вижу, что надо мной стоит пожилая дама, в черном платье, и черномазый, молодой фертик с козлиной бородкой. "Добрый простолюдин! - сказала дама, - от чего я должна вас спасти и почему вы узнали мое имя?" Извините, говорю, сударыня. Это я так, в забытьи... Со мной это часто случается. А вы нешто Анна Ивановна? Точно так, говорит. А разве вы прежде не знали моего имени? Откуда же, говорю, сударыня, мне ваше имя знать, коли я вас в первый раз вижу? Дама закатила под лоб глаза и начала тараторить с фертиком по-французски. Слышу, поминает что-то: "спиритуалист, спиритуалист". Раз десять проговорила она это слово, потом обратилась ко мне и говорит: Послушайте, говорит, вы спиритуалист? Виноват-с, говорю. Это точно, что мы к спиртным напиткам пристрастие имеем и сегодня поутру маленько зашибли, но только без запоя... Побалуем, да и за щеку. Вы, говорит, не так меня понимаете. Скажите, вы медиум? Как-с? Вы медиум? медиум? - заболтала она несколько раз. Никак нет-с, говорю, я Касьян Яманов. Я вас не о фамилии спрашиваю, но желаю знать, не медиум ли вы... не ясновидящий ли? Скажите, вы не имеете сообщения с духами, не беседуете с отсутствующими, не разговариваете с людьми, которые уже давно умерли? Это, говорю, точно-с, случается... Раз мертвый купец меня к себе в приказчики нанимал, а вчера я ругался с моим бывшим хозяином, которого вовсе и в горнице не было, но это, говорю, сударыня, всегда в забытьи и больше от тоски, так как мы теперь отставные приказчики и болты бьем, а пить-есть надо! Так вы медиум, говорит, медиум! Вы и сами не знаете, что обладаете таким драгоценным даром. Что ж нам, говорю, в нем, коли от него не откусишь? Вы просили у меня руку помощи, и я протягиваю вам ее. Я сама спиритуалистка, а потому должна протянуть вам руку. Я вас устрою. Идемте, собрат мой, ко мне. Я живу здесь, поблизости. С диву дался на нее, однако пошел. Живет великолепно. Дача - роскошь! На подъезде встретил нас лакей в белом галстуке. Отстал я маленько от нее, отвел в сторону лакея и спрашиваю: "Кто это такая?" А он мне: "Вдова, генеральша Кувырканьева". Как сказал он мне, что она генеральша, так я и оробел. А что, думаю, вдруг драть меня прикажет? Уж не обругал ли я ее давеча во сне-то? Однако вскоре успокоился и вошел в горницу, так как заметил, что около дачи ейной стоял городовой. В случае чего, думаю, так можно крикнуть караул. Однако караул кричать не пришлось. Генеральша была очень любезна, угощала завтраком (первый раз пришлось есть с генеральшей), вином и расспрашивала меня: часто ли я беседую с духами умерших. Меня маленько забрало. Чтобы разжалобить ее, сказал, что часто. Ну, а можете вы, говорит, силою воли уменьшить вес предмета? То есть как это? - говорю. А так, говорит, к примеру, вот эта бутылка весит пять фунтов, так ежели вы пожелаете, то можете вы сделать, что она будет весить вместо пяти фунтов два? Могу, говорю, потому это плевое дело! Взял, налил из нее стакан, выпил залпом и говорю: "Потрудитесь свесить; теперь не более двух фунтов будет. Может, в восьмушке ошибся". Улыбнулась и говорит: "Это все не то! А верчением столов не занимались?" Трафилось, говорю, вертывали. Сели за стол все трое; она, я и фертик и сделали цепь из рук, поставивши их рогульками. Сидим и смотрим друг на друга. Так и разбирает меня смех, однако креплюсь. Напрягите, говорит, все силы вашей воли и тогда стол двинется. Ну, я и напряг, вследствие чего стол и двинулся, потому легонький-прелегонький. Генеральша пришла в восторг. "Вы медиум, медиум, поистине медиум! Ежели вы без места, то живите у меня, вам будет готовая квартира, стол и двадцать пять рублей жалованья. Согласны вы?" Ну, как тут не согласиться? Так переезжайте, говорит, завтра же... Обещал и домой воротился как угорелый. На дворе встретила хозяйка. Где это, говорит, пропадал целые сутки? Молчать, говорю, а то сию минуту превращу тебя в перечницу и уксусницу! Я, говорю, теперь не что иное, как медиум и спиритуалист, завтракал с генеральшей и буду жить в генеральском доме! Хозяйка обиделась. Ну, да мне теперь наплевать! Неисповедимы судьбы Божия! То есть думал ли я когда-нибудь, что из простого апраксинского приказчика превращусь в медиумы? Ну, так что ж такое? медиум так медиум! 16 июня Итак, я состою в должности "медиума" при дворе генеральши Кувырканьевой. Ведь поди ж ты, какую должность придумала! Уж подлинно, что богатые люди с жиру бесятся! Надо полагать, что эта генеральша - или барынька из блажных, или просто дура. Впрочем, что за важность? Лишь бы деньги брать. Но вот вопрос, что это за должность такая, медиум? Дьячок Ижеесишенский, который был у меня сегодня и коему я в радости сообщил о приискании себе места, с божбою уверяет, что медиум - это все равно, что шут у старинных царей и князей или юродивый. Тех же щей да пожиже влей. Теперь, говорит, с шутами и юродивыми никто больше не вяжется, так пошли медиумы в ход. Надо полагать, что он врет, потому что был выпивши. Завтра же пойду к генеральше и расспрошу, в чем заключается моя должность. Ежели заставят кувыркаться, колесом ходить или петухом петь, то навряд соглашусь. 17 июня Сегодня ходил к генеральше и спрашивал, в чем будет заключаться моя должность. Также упомянул насчет кувырканья, петуха и колеса. Улыбнулась и говорит: "Ничего этого не надо, у меня не цирк, а когда на вас найдет вдохновение, туман эдакой, то вы будете предсказывать будущее мне или гостям моим. Вы человек особенный, вы не то что другие: вы разговариваете с отсутствующими, с давно умершими, но мы этого не можем, поэтому вы будете задавать им наши вопросы и передавать нам их ответы. Поняли?" То есть понять-то, говорю, понял, только в разных смыслах... Ничего, говорит, постепенно привыкнете. Условился также и насчет жалованья и всего прочего. Условия мои такие, что я теперь много почище рыночного приказчика, а пожалуй, повыше и гостинодворского, несмотря на то, что гостинодворские пенсну на носах носят и в Приказчичьем клубе польку танцуют. Жалованья мне 25 руб. в месяц и отдельная комната (а те этого не имеют и спят по пяти человек в одной комнате) - когда нет дела, со двора или куда угодно, без спросу (а те только раз в неделю или в две, и то со спросом у хозяина), гостей могу принимать к себе кого хочу (тем же гостей принимать воспрещается), к завтраку, обеду и ужину полагается водка (а тем за водку-то нагоняй, а пожалуй, и выволочка) . Только что я вышел от нее на подъезд, француз-фертик (это сбоку припека-то) сейчас за мной. Что вы, говорит, с ней разговариваете! Разве не видите, что у ней здесь мало? и показал на лоб. Видим, говорю, что в умалении и скудно, только все же переговорить следует. Пустяки, просите только денег больше да врите, что в голову придет, как будто вы это слышите от умерших. Извините, говорю, почтеннейший, вы сами-то по какой части при ней состоите? Тоже, как и вы: медиум. Коли так, говорю, - ручку! Для первого знакомства отправились с ним сейчас же в Строгонов сад на горку (ресторанчик там есть) и засобачили в себя по три рюмки христианской да саданули по бутылке пива. Француз, а водку пьет, что наш брат русский. Обещался меня познакомить с француженками. Теперь я понимаю, в чем состоит моя должность: нужно прикидываться перед генеральшей колдуном, гадальщиком, предсказывать будущее, морочить ее и доить ее карман. Сама напросилась. Попробуем. Потрафим, так ладно, а нет, так ведь нам с ней не детей крестить! 18 июня Переехал к генеральше. Комнатка хотя и махонькая, но отменная. Из окна видны все жизненные удобства, как-то: кабак, городовой и портерная. Прислуга приняла меня не совсем ласково. Лакей при встрече со мной пробормотал: "Еще одного шалопая несет!" Горничная плюнула мне вслед и сказала: "Барон, что гоняет ворон". Ну, да это наплевать! Стерпится, слюбится. С дачной хозяйкой моей прощание у меня было самое трогательное. Плакала и рыдала она так, как будто провожала в могилу и просила меня навещать ее, а также присылать для беседы об антихристе дьячка Ижеесишенского. За квартиру ей отдал я не 20 р. за все лето, как бы то следовало, но всего 5 р., зато подарил мельхиоровый стаканчик при нижеследующем письме, которое она обещалась хранить в божнице. Вот сие письмо: "Милостивая государыня, Анна Ивановна! Принимая во внимание неусыпные труды ваши, как квартирной хозяйки, при доставлении меня два раза в пьяном образе из трактира купца Житейского, под названием "Черная Речка", в лоно дачи моей и укладку на ложе мое, именуемое диваном, со снятием сапогов и сюртука, а также и в опохмелении меня наутро малой порцией, изъявляем вам свою благодарность, а также дарим принадлежащий нам мельхиоровый стаканчик, каковой просим вас спрятать в шкап и, вынимая оный по праздникам, пить из него по "усмотрению". Отставной приказчик, а ныне медиум генеральши Кувырканьевой, Касьян Яманов". 20 июня Сегодня, увидав, что генеральша сидит на балконе, задумал ее поморочить маленько, для чего надел на себя овчинный тулуп шерстью вверх и в таком виде стал прохаживаться мимо балкона, поминутно закатывая глаза под лоб. Увидав сие, она тотчас же спросила: "Касьян Иваныч, что с вами?" Я же, не приветствовав ее ни единым словом, ответил: "Не мешайте, сударыня, я с духами беседую", и с сими словами удалился к себе. Надо статься, что коленом сим я ее отменно пробрал, потому что через полчаса, призвав меня к себе, подарила мне фрачную пару, оставшуюся от ее покойника мужа. У нас, говорит, послезавтра будут гости, будем заниматься столоверчением и вызыванием духов, так вы во фраке будете приличнее. Фрачная пара совсем новая и как раз пришлась по мне. Примерял ее, смотрелся в зеркало и думал: "Кто может заметить, что наш тятенька мужик был?" Вечером зашел ко мне француз, долго трещал, как трещотка, и сказал, чтобы я к послезавтрому придумал ответы духов. Обещал. Веселый такой. Выпили мы с ним полбутылки коньяку с чаем, и я научился от него трем французским словам: "о де ви" значит водка, "бельфам" - разухабистая баба и "пикант" - "забористая". Ложась спать, придумывал ответы духов, но ничего не придумал. 21 июня Ура! Ответы духов нашел. По городу, по дачам и у нас, на Черной Речке, ходят мальчишки и продают фотографические карточки "с предсказаниями", то есть с прилепленными к карточкам билетиками, на которых напечатаны предсказания на задуманные вопросы. Сегодня купил у мальчишки пяток карточек за четвертак. Билеты, что на них, и будут служить мне ответами духов. Вот эти предсказания из слова в слово: "что же хощеши, человече, того и получишь"; "чего ради плаваешь против воды? Не сломи кормило"; "берегись и ты, человече, добываешь корысти от всякого злого нападения"; "заткни язву души твоей и береги себя, яко сосуд скудельничий"; "яростная любовь млада, зане не утолится сребром, но кудрявым предметом в образе живе". Чего же еще лучшего ждать от духов? И туманно, и увлекательно, и занятно! 23 июня Вчера вечером был у нас сеанс столоверчения, спиритизма и беседы с духами. Гости наехали в пяти каретах. Кучера, высадив господ у подъезда, въехали к нам на двор и, сойдя с козел, принялись играть между собою в три листа. Игра завязалась самая интересная, и я хотел уже пристать к ним, но долг службы, так как я служу в медиумах, повелел мне отправиться на сеанс. Напялив на себя фрак, умаслив главу мою помадой фабрики Мусатова, опрокинув, для бодрости, две рюмки коньяку и заев оный сушеным чаем, дабы из пропасти не несло, я отправился в зал. Француз был уже там и во все горло кричал что-то по-французски на ухо глухому старику генералу. По совету француза, для напущения большей важности, я вошел в зало, глядя в потолок и с поднятыми кверху руками. Как было условлено, француз тотчас же обернулся ко мне и приветствовал меня по-французски (а черт его знает, может быть, и обругал). Я же, нисколько не оробев, раскрыл свои объятия и рявкнул голосом Леонидова из Александрийского театра сицевое: "Собрат, приди ко мне на грудь!" Сцена эта подействовала. Гости покачали головами, какая-то старуха прослезилась, а генеральша, наклонясь к уху генерала, крикнула про меня: "Простолюдин он, ни слова не знает по-французски, но понял мусью Мутона (это прозвище француза) по вдохновению". Генерал крякнул и промычал, а мы (то есть я и француз) бросались друг другу в объятия. "Господа, рекомендую нам нового медиума, Касьяна Иваныча Яманова", - сказала генеральша. Я поклонился и, разинув слегка рот, дикими глазами обвел присутствующих. Тут были: отставной генерал, тощий как моща, два лысые старика в очках, как впоследствии я узнал, один учитель латинского языка, а другой - греческого, пять-шесть старух с утиными носами, юнкер - племянник генеральши, отставной частный пристав и еще какой-то сотрудник "Московских Ведомостей", который, объявив мне об этом, тотчас же сел на диван, задремал и начал бредить, произнося слово "нигилист". Сеанс прошел благополучно. Стол вертели три раза, а остальное время беседовали с духами, вопрошали, по просьбе гостей, разных Иродов, Наполеонов, Соломонов и передавали от них ответы, я - письменно, а француз Мутон - изустно. Сеанс кончился за полночь и только потому, что, утомившись, я внутренне ругнул всех присутствующих и, сам не знаю как, вместо ответа духов написал на бумаге такое пакостное слово, которое никто не решился прочесть вслух. Впрочем, все обошлось благополучно. 1 августа Вот уже месяц, как не писал я своего дневника. Да и о чем писать, коли вся жизнь заключается в четырех словах: пил, ел, спал и скучал. Каюсь, что пил более, нежели ел и спал, за что и получил от генеральши два официальные предостережения (собственные слова ее превосходительства) с секретным предупреждением, что в случае моей неисправности она тотчас же даст мне третье предостережение со снятием с меня сапогов и с приостановкою выпуска меня со двора в течение двух месяцев. Как ни оправдывался я, как ни выставлял на вид, что вот уже в течение месяца несу на себе наказание запрещения розничной покупки водки через прислугу, а обязан довольствоваться четвертной бутылью в неделю, да и то пополам с французом, вследствие чего терплю явный ущерб в исполнении моих обязанностей в качестве медиума, - ничего не помогло, и она обещала привести свою угрозу в исполнение. 3 августа С табачницей у меня все счеты покончены, но сегодня она прислала мне с щапинским кондуктором слезное письмо. Вот оно: "Милый друг, Касьян Иваныч! Забудьте все прошлое и будьте по-прежнему моим предметом. Ах, какая я была дура, что променяла вас на военного писаря. Я его считала за благородного жениха, но он оказался коварный интриган и за питием чая стянул у маменьки две серебряные ложки. Верьте, что я вас не променяю теперь ни на чиновника, ни на офицера. Плюньте мне тогда в глаза, и ежели будете согласны на это, то приходите сегодня вечером в Строгонов сад. Лети, письмо, к тому, кто мил сердцу моему. Если же другу неприятно, то лети письмо обратно. Пришлите ответ, согласны или нет". Письма я не принял и на обороте написал сицевое: "Нам подержанного платья не требуется". 15 августа Генеральшина горничная Марья Дементьевна в благородстве оказывается много чище табачницы. Сегодня она стирала генеральшины манишки и так чувствительно пела "Гусар, на саблю опираясь", что я заслушался. Также и по-французски говорит. Сегодня вечером звал ее в молодцовский клуб, но она отказалась. Не пойду, говорит, я в молодцовский - там хватаются, а я привыкла к благородству. Ежели, говорит, хотите, то пойдемте в пятницу в благородку. Обещал, и вечером, когда лакей Иван ставил самовар, удрал с ней в Строгонов сад. Гуляли по первой аллее и разговаривали по-французски; я ей - "тре бье, лямур", а она мне - "жоли мерси". Проходящие, во всей вероятности, думали, что мы графы или князья. Возвратились домой в десять часов. Вследствие ее своевольной отлучки генеральшин лакей Иван рассвирепел и обещал пробить ей темя поленом. Это из ревности. 17 августа. Вечер Сейчас генеральша призывала меня к себе и объявила, что едет на неделю в Москву, а также берет с собою француза Мутона. "А как же, говорю, я-то?.. Мне бы тоже хотелось побывать в Москве, к тому же и у тамошних медиумов поучился бы, а то что ж мне с вами все на один манер?.." Пустяки, говорит, этому никто ни у кого не учится, это по вдохновению. Все-таки, говорю, какому-нибудь новому колену обучился бы. Нет, говорит, нельзя. Ты останешься в Петербурге и будешь наблюдать за домом, за людьми, за лошадьми, и за этот труд жалую тебе двадцать пять рублей и старый генеральский халат на красной шелковой подкладке (халат ее покойника мужа), для внушения страха прислуге. Халат и четвертная бумажка тотчас же были вручены мне. Отъезд генеральши назначен послезавтра. Как там ни говори, а без Мутошки будет скучно. Хоть он и француз, а все-таки человек: по херам с ним поговоришь, рюмочку-другую сентифарису толкнешь, о француженках потолкуешь и все эдакое... 18 августа. Утро Вчера ложился спать полный чувства самодовольства. Что ни толкуй, а все-таки я буду в некотором роде начальник, управляющий домом и, так сказать, глава. Квартира к моим услугам - захочу, так созову всю Александровскую линию и задам пир; по островам захотелось прокатиться или так куда съездить - так закатил кучеру пару пива и поезжай куда хочешь на генеральшиных лошадях. А что в самом деле: ведь квартира будет свободна, так не созвать ли знакомых приказчиков да не закатить ли пирушку в складчину? Чудесно! Повар есть. Купим провизии, так что угодно состряпает. Музыка понадобится, так у генеральши и рояль есть, а горничная Марья Дементьевна отлично играет одним перстом "По всей деревне Катенька" и "Чижик, чижик". Да и зачем нам фортепьяно, коли некоторые молодцы из моих бывших соседей по лавке в лучшую жарят на гитаре, а кучер Герасим, ежели на гармонии - так просто собаку съел. Сообщил о своем предположении повару; тот с радостью согласился. 18 августа. Вечер Целый день сбирали генеральшу в Москву. Вечером она собрала всю прислугу и объявила, что я остаюсь старшим и что все должны меня слушаться. Я в это время стоял в отдалении, потупя взор. Когда генеральша ушла, лакей Иван показал мне кулак и сказал: "Это старшему". На что я ему ответил: "Погоди, голубчик, дай только генеральше уехать, так я тебя в бараний рог согну" - и тут же объявил ему, что горничная Маша будет состоять при мне. "Ну, еще это дудки!" - сказал он. А Маша ему: "Конечно, денно и нощно при Касьяне Ивановиче состоять буду, так как он от самой генеральши поставлен". Под вечер забежала ко мне в комнату и просила, чтобы я сжил Ивана. Обещал. 19 августа Сегодня провожал генеральшу в Москву. Когда поезд тронулся, мне в голову пришла гениальная мысль. В газетах то и дело читаем, что то там, то сям устраиваются съезды и конгрессы; был съезд археологов, съезд естествоиспытателей, были железнодорожные съезды, наконец, недавно был статистический конгресс, - так чем устраивать в генеральшиной квартире просто пирушку, не лучше ли мне устроить "съезд петербургских лавочных приказчиков"? В сущности, это будет та же пирушка, только по новой моде, по-современному. В сильной радости, что в голову мою пришла такая счастливая мысль, прямо с железной дороги я побежал к дьячку Ижеесишенскому и сообщил ему об этом. Тот в восторге чуть не привскакнул на стуле. Не теряй, говорит, золотого времени, беги на рынки и созывай приказчиков! Но как же, говорю, ты-то будешь на этом съезде, коли это будет съезд приказчиков? Какой же ты приказчик? Пустяки, говорит, я буду делегатом от просвирни и от свечной продажи. Порешили сзывать из каждого рынка по одному и по два приказчика и назначили съезд на 22-е августа, после чего я опрометью побежал в рынки и Гостиный Двор. Первый визит мой был в бывший Апраксин двор, к приказчику Николаю Усталову. Выслушав меня, он не сразу понял, в чем дело, но когда я растолковал ему, что мы на съезде выпьем, закусим, поругаем хозяев и потолкуем - "как бы нам обороняться от них, дабы они не слишком на нас ездили", то обещал быть. Главная, говорит, штука, что у хозяина не отпросишься со двора! Ну, да как-нибудь урвемся! Спрошусь в баню, а на всякий случай, если запоздаю, то положу на кровать чучелу в моем халате. Ежели хозяин заглянет в молодцовскую, так будто бы это я сам лежу. От Усталова бросился в Мариинский рынок, из Мариинского в Гостиный Двор, из Гостиного в Никольский рынок, из Никольского на Васильевский остров в Андреевский, а оттуда домой на Черную Речку, где по силе данной мне власти обругал лакея и почил от трудов моих, надев генеральский халат. 20 августа Приготовляемся к съезду петербургских лавочных приказчиков. Одну четверть водки настаиваем черносмородинным листом, другую - рябиной. Горничная Марья Дементьевна шьет флаги из старой юбки и красной занавески для украшения зала съезда. С поваром составили карточку легкой закуски, которая будет предложена съезду. Вот эта карточка: 1) селедка с картофелем и огурцами, соус а-ля Гостиный Двор; 2) заливной жирный поросенок, а-ля бывший мой лавочный хозяин Парамон Иваныч; 3) редька и хрен, а-ля жизнь рыночного приказчика; 4) котлеты битые, а-ля лавочный мальчик. Кроме того, икра, сыр, масло, сардины. Вечером был у меня дьячок Ижеесишенский. Порешили с ним, что на съезде допустим и постороннюю публику, но только в качестве зрителей и по билетам. 21 августа Повар и лакей Иван разгласили о съезде по всей Черной Речке. Многие просят билеты для входа, но отказываю. До сих пор выдал билеты только содержателю лодок на Черной Речке, кабатчику, где забираем водку, бывшей моей дачной хозяйке Анне Ивановне и генеральшиной прислуге. Табачница, узнав о съезде, прислала с дворником письмо, в котором также просит у меня билета. Послал ей ответ сицевого содержания: "С суконным рылом в калашный ряд соваться не след! " 22 августа Сегодня, в девять часов вечера, назначен съезд. Вчера всю ночь обдумывал речь, которую буду говорить на съезде, но ничего не обдумал. Горничная Марья Дементьевна советует мне быть во фраке, говоря, что во фраке я много интереснее и смахиваю на благородного кавалера. Подарил ей за это шерстяную вязаную косынку на голову. 23 августа Только что сейчас очнулся от съезда. Вот так съезд! Хотел занести описание его в дневник, но не могу и откладываю до завтра. Голова трещит, руки дрожат и в глазах двоится. Где-то слегка поправил себе глаз и теперь прикладываю к нему мокрую бумагу. Марья Дементьевна приготовляет горчичник для приставления мне на затылок. Делегат от просвирни, дьячок Ижеесишенский, спит в сарае непробудным сном. Чтобы привести его в чувство, кучера вылили на него два ушата воды, но ничего не помогло. 24 августа Описание съезда петербургских лавочных приказчиков. Во вторник, 22 августа, состоялся первый съезд петербургских лавочных приказчиков. Заседание происходило на Черной Речке, на даче генеральши Кувырканьевой, радушно предложившей свой зал для занятий съезда. В день заседания, у ворот дома, еще с шести часов вечера, толпилась пестрая толпа народа. Тут были и простолюдины, и сановники, рубище сираго нищего и роскошный наряд изнеженного богача. Все это с нетерпением ожидало приезда дорогих гостей и пылало к ним теплою любовью. К восьми часам вечера пароходы, дилижансы и извозчики начали подвозить гостей. Толпа заколыхалась и замахала шляпами и платками. На некоторых глазах дам мы заметили слезы. Милостиво благодаря за радушный привет, члены входили в залу, украшенную цветами, гирляндами, флагами и щитами с изображением торговых атрибутов, как-то: аршина, ножниц, четверика, весов с гирями и кота. В глубине помещался большой щит со следующим стихом поэта Некрасова: Не обманешь - не продашь. Посреди залы стоял большой стол, покрытый зеленым сукном, вокруг которого помещалось тринадцать кресел. В углу под образами стоял такой же стол, с которого радушно глядела закуска и всеми цветами радуги блистали обильно наполненные графины и бутылки. По стенам стояли стулья для публики. Всех членов собралось всего восемь человек. Это большей частью молодые люди с здоровыми кулаками, с полною верой в будущность и с горячею любовью к своему делу, но есть между ними двое, на висках которых давно уже показались седины, а именно: делегат от просвирни, дьячок Ижеесишенский и приказчик из живорыбного садка Трифон Петров, двадцать пять лет не отходя от места живущий у своего дяди в племянниках. Заседание открылось в половине девятого часа выбором председателя и секретаря съезда, где большинством голосов и при громе рукоплесканий публики и были избраны в председатели съезда уполномоченный от бывшего Апраксина двора отставной приказчик Касьян Яманов и в секретари к нему - дьячок Ижеесишенский, после чего новоизбранным секретарем съезда было прочтено письмо члена Василия Носовертова, приказчика из лабаза Никольского рынка, по непредвиденным обстоятельствам не могшего присутствовать при занятиях съезда. Вот оно: "С глубоким прискорбием души и тела извещаю своих товарищей, что на съезд явиться на могу. Разве с нашим иродом-хозяином сообразишь? Уперся, каналья, как бык, и хоть кол на голове теши. Просился в баню и хотел махнуть к вам - не пускает: ты, говорит, в субботу был; просился ко всенощной: завтра, говорю, тятенькина память, тоже не пустил. Плюнуть бы на него, да за ним семьдесят рублей моих денег, так не отдаст. Чтоб ему, анафеме, ни дна, ни покрышки! А вам посылаю поклон и с любовью низко кланяюсь". По прочтении письма члены съезда приступили к выпитию первой рюмки водки и повторили, "чтобы не хромать", после чего начались прения. Первым говорил уполномоченный от Гостиного Двора Василий Вервин, приказчик купца Ледникова. Это средних лет мужчина во фраке с красным носом. Вся фигура его как бы развинчена; говорит невнятно и то и дело плюется. Объяснив в кратких словах, что гостинодворским приказчикам живется сравнительно все-таки лучше, чем таковым в других рынках, он изъявил желание, дабы в подвалах под лавками были устроены кровати для задавания высыпки по понедельникам, после вечеров, проведенных в Приказчичьем клубе. Положено ходатайствовать об устройстве в подвалах нескольких кроватей. Затем поднялся уполномоченный от приказчиков голландских лавок Алексей Женский - элегантный молодой человек с пробором на затылке и с закрученными усами. В нем мы видели совсем европейского приказчика; говорит в нос, на носу пенсне, одет по последней моде, за щекой держит мятную лепешку, дабы не пахло водкой. Кратко объяснив свое житье-бытье и сказав, что они не терпят притеснений в гулянках, так как живут на своих квартирах, объяснил съезду те неудобства их жизни, что голландцы торгуют до десяти часов вечера и отворяют лавки во все праздники, кроме воскресенья и дня похорон голландцев, а также не дозволяют приказчикам быть женатыми, уверяя, что от этого страдает торговый интерес. Не успел г. Женский кончить своей речи, как с кресла вскочил Николай Усталов, второй уполномоченный от Александровского рынка, и крикнул: "Это что, а запряг бы я вас к нашему хозяину да заставил бы торговать каждый день, не исключая и воскресеньев, так посмотрел бы я тогда, как у вас рожи-то вытянулись!" Председатель звонком призвал его к порядку, но он не унимался и кричал: "А со двора ходить два раза в год, да не сметь иметь при себе денег, и не знать, за какое жалованье служишь!" Члены совета схватили его за фалды сюртука и, посадив в кресло, водворили порядок. Председатель съезда предложил выпить по третьей рюмке водки, так как "Бог троицу любит", что и было принято единодушно, затем секретарь Ижеесишенский доказал, "что без четырех углов дом не строится", с чем съезд согласился вполне, и выпил по четвертой, после чего оратором выступил Кузьма Захаров Зашибалов. Это человек еще молодой, самого здорового телосложения. Уверяют, что он может креститься двухпудовою гирею. На лбу у него шрам от раны, полученной на Масляной неделе, при осаде в ночную пору Парижа, что на Гороховой улице. Говорил он дельно, речь свою начал, ругая хозяина, требовал отмены запрещения держать в молодцовских водку, и в конце речи стал употреблять такие слова, что председатель вынужден был остановить его, так как в публике было несколько лиц женского пола. Речь свою он кончил восклицанием: "Ах вы свиньи! свиньи!" За ним говорил приказчик из мелочной лавки, Прохор Данилов - коренастый бородач в серой сибирке и с волосами по-русски, на которые была вылита целая четверть фунта деревянного масла. Речь его заключалась в следующем: "Вот наше житье так собачье житье. С шести часов утра до одиннадцати часов вечера за прилавком. Только и загуляешь, как в деревню на побывку поедешь". Далее следовала речь секретаря съезда, дьячка Ижеесишенского, но речи его никто не понял, так как он еще до начала съезда утомился, откупоривая бутылки и наливая в графин водку, после чего председатель, Касьян Яманов, начал говорить заключительную речь, но так как члены стали поглядывать на закуску, то он, при громких рукоплесканиях всех присутствующих, объявил заседание съезда закрытым. После закрытия съезда следовала легкая закуска, за которой присутствовали и лица из публики. За закуской провозглашались тосты и говорились речи, в которых ругались хозяева и исчислялись подвиги членов съезда в разных увеселительных заведениях, причем секретарем съезда, дьячком Ижеесишенским, предложена была подписка на устройство в следующее воскресенье приличной закуски. Предложение было принято с радостью. Члены съезда ликовали, и к одиннадцати часам двух четвертей водки как бы не бывало, вследствие чего находящийся в числе приглашенных к закуске кабатчик Заманилов радушно предложил от себя третью четверть, а содержатель лодок на Черной Речке предоставил к услугам членов свои лодки, для прогулки по печке. Три лодки, украшенные флагами и фонарем на носу, тронулись по тихим водам реки. Погода стояла прелестная, и казалось, что сама природа ликовала при виде столь дорогих гостей. Когда флотилия приблизилась к знаменитой горке, что в Строгоновом саду, из ресторана вышел буфетчик и радушно предложил членам съезда, каждому за свои деньги, яства и пития. Здесь было выпито две дюжины пива, причем члены качали председателя и, наконец, распевая "Феню", отправились обратно к плоту, где их ожидала генеральшина коляска с кучером Герасимом на козлах. С большим трудом уместившись в ней и положив председателя к себе на колени, члены съезда отправились в Новую Деревню, в заведение "Элизиум". При входе их оркестр, состоящий из семи человек музыкантов, заиграл французскую кадриль из русских песен, а буфет предоставил спиртные напитки, из которых члены выбрали "пунш монашеский". В "Элизиуме" было несколько дам из Новой Деревни. Они просили у членов съезда рубль на память, а также радушно предлагали осмотреть их квартиры. Член ветеран-рыбак, Трифон Петров, милостиво разговаривал с одной из девиц, спросил ее городской адрес и ласково ущипнул за щеку. После чего... Далее ничего не помню. Помню, что пил водку, ел раков... Кажется, куда-то тащил меня городовой... Был в каком-то трактире... Кажется, упал в воду. Марья Дементьевна уверяет, что пришел я с дьячком домой на другой день поутру, в одиннадцать часов, и повалился спать. А важно я насъездился! Глаз так и ломит! Досадно, что ничего не знаю о судьбе членов съезда. Уж не попали ли, грехом, после съезда на съезжую? 25 августа Положительно не помню, кто мне это съездил в глаз на этом самом съезде. Теперь он пока синего цвета, но Марья Дементьевна уверяет, что он должен пройти почти все цвета радуги: из синего превратится в лиловый, из лилового в коричневый, а после в желтый, который уже постепенно и перейдет в натуральный тельный. Оно бы ничего, кабы зажил до приезда генеральши, но вот беда - ее мы ждем завтра или послезавтра. Приедет, сейчас поймет, что я в ее отсутствие вместо наблюдения за домом пьянствовал, и тогда не миновать мне от нее третьего предостережения. Кроме материального ущерба моему собственному телу и карману (пятьдесят рублей прокутил), съезд этот принес ущерб и генеральше. В вечер съезда члены перебили у нас посуду, сломали диван, три кресла и крыло от коляски. Во всем этом надо ей дать ответ, а какой ответ? Сначала думал сказать, что в ее отсутствие на соседской даче был пожар, во время которого я, не щадя живота своего, до последней капли крови, спасал ее имущество, впопыхах много переломал, перебил и даже расшиб себе глаз; но как скажешь ей об этом, коли мы с служителем Иваном в контрах из-за горничной. Тот ей сейчас: "Не верьте, ваше превосходительство, он врет", - ну, и расскажет, в чем дело. С Иваном нужно жить в мире и согласии, а горничная Марья Дементьевна то и дело пристает ко мне, чтобы я сжил его с места. Как его сживешь? Ведь он не кошка, в кулек не посадишь да на чужой двор не занесешь. 26 августа Вчера вечером читал книгу доктора Лаупмана, под названием "Карболовая кислота с точки зрения химической, гигиенической, медицинской" и пр. Оказывается, что самая кислота от всего предохраняет и уничтожает всякую нечисть. Ложась спать, рассуждал сицевое: "А что, не попробовать ли мне обсыпаться этой самой карболовой кислотой, так, может быть, она предохранит меня от гнева генеральши, а также не обсыпать ли ею и Ивана, тогда, может быть, он и сам собой сживется с места?" Завтра отправлюсь в город и куплю коробку карболевки. 30 августа Сегодня приехала генеральша из Москвы и задала мне такую гонку за съезд, что просто беда. Ежели, говорит, ты и в городе так себя вести будешь, то я тебя выгоню вон! Уж я ли ей не потрафлял, а она мне ни в чем уважать не хочет. Ежели еще раз меня обругает, то плюну на нее, брошу это самое медиумство и открою собачий двор. Завтра съезжаем с Черной Речки. 31 августа. Вечер Сегодня переехали в город, на Фонтанку, близ Семеновского моста, в громаднейший дом. В доме имеются все удобства: кабак, портерная, мелочная лавка, гробовой мастер, городовой, доктор, а также и женского полу достаточно: горничные и кухарки, отменной красоты, так и порхают по двору и черным лестницам. Для перевозки нас с дачи генеральша наняла под нас целый щапинский дилижанс; сама же отправилась в коляске. В дилижансе сидели среди коробок и разных хрупких вещей: я, горничная Маша, четвертная бутыль с водкой, прачка, три генеральшины собаки, попугай в клетке, француз, две канарейки, повар, кошка с котятами и судомойка с кофейной мельницей. По дороге я сравнивал наш дилижанс с Ноевым Ковчегом. И в самом деле, в нем так же, как и в Ноевом Ковчеге, было помещено чистых по паре и нечистых по семи пар. Чистые - я и горничная Маша, а все остальные - нечистые. 1 сентября С сегодняшнего дня я рекомендую карболевую кислоту от всяких зол всем и каждому, а именно: мужьям, желающим отвязаться от жен, женам от мужей, приказчикам от хозяев, должникам от кредиторов, купеческим сынкам от строгого присмотра тятенек и пр. Стоит только посыпать ею ненавистного человека. Делаю это по опыту. Как там ни говори, а третьего дня я только чуть-чуть посыпал постель Ивана карболевой кислотой, и она уже успела сжить его с места. Вчера он отправился вместе с возами мебели в город, по дороге запьянствовал и пришел домой только сегодня, вследствие чего генеральша отказала ему от места. Ура! Наше взяло, и Марья Дементьевна моя! В радости поцеловал ее в уста сахарные трижды. Она же просила меня подарить ей шубку с беличьим воротником. Обещал. 2 сентября. Осматриваюсь и мало-помалу знакомлюсь с домом. Самое замечательное лицо в нашем доме - это портерщик. Человек умный и ученый, хоть и из отставных солдат. Читает "Сын Отечества", "Общепонятный Лечебник" и поминутно говорит о медицине. То и дело слышишь: "Возьми толченого стекла, кирпичу, золы, оным натирайся и пей". В портерной у него висит клетка, а в клетке этой сушеная рыба. Спрашивал у него, что это за штука такая? - Это, говорит, лекарство от запою. Второе замечательное лицо - Аграфена, кухарка купца Семистволова. Баба красавица - кровь с молоком. Голос что твой кларнет. Прежде торговала по дворам селедками. Дворники, мастеровые и кучера без ума от нее и то и дело караулят ее под воротами. Марья Дементьевна напоминала насчет шубки. Обещал. 4 сентября. Как так ни говори, а шубку купить ей надо, потому девица-то уж очень прекрасная. Но где взять денег! С этим съездом я крепко поиздержался. Разве дружественную лотерею и разыграть кое-какие старые вещи? Билеты разберутся скоро, потому что дом, где живем, огромный и прислуги всякой гибель. Решено, сделаю новоселье с лотереей, тем более что на эту удочку деньга преотменно хорошо ловится. Сегодня генеральша объявила мне, что послезавтра она едет к сестре в Царское Село, где и пробудет двое суток. Чудесно. 5 сентября. Сегодня составил ерестик выигрышей. Вот он: 1) Енотовая шуба, крытая черным сукном. (Ее выиграет для виду дьячок Ижеесишенский и потом передаст мне обратно.) 2) Бинокль жженой кости. 3) Книжка "Како мне жить свято". Остальные выигрыши состоят из фаянса, хрусталя, бронзы и пр. Цена билету 20 к. 6 сентября Сегодня поутру был в прачечной и в мелочной лавке и прочитал там во всеуслышание программу новоселья. Обещался быть и сам хозяин лавочки и взять на пять рублей билетов. Отчего, говорит, своих покупателев не побаловать? Дом у вас большой и нашего товару достаточно требуется. Только не всякое лыко в строку ставьте, коли ежели мы что насчет весу или заборной книжки... Будьте, говорю, покойны. Рука руку моет. На новоселье обещались прийти многие. Некоторые кухарки, не имеющие на лотерею денег, тащат в залог платки и юбки. 8 сентября Вчера состоялось новоселье. Выручки от лотереи с лишком сто рублей. Тут не только Марье Дементьевне на шубку, но и мне на штаны хватит. В час ночи выгнали всю публику и ужинали в компании, состоящей из меня, дьячка, француза, Маши и кухарки Аграфены. Ведь поди ж ты! Совсем русская баба эта Аграфена, в сарафане, а французу понравилась. Это, говорит, бель-фам. Что ни говори, а в Петербурге деньги наживать можно, нужно только уметь взяться за дело да иметь поменьше совести. 24 сентября Как там ни говори, однако, а каким-нибудь делом заняться следует. Ведь есть же и такие дела, которые можно начать и без капитала. Хоть я и получаю от генеральши двадцать пять рублей в месяц жалованья за свое медиумство, но этого мне мало, так как Марья Дементьевна с каждым днем становится все более и более похожею на бездонную бочку - и того подай, и другого, и третьего. Давно ли я ей купил шубку с беличьим воротником, а уж теперь она просит черное шелковое платье. Нынче, говорит, все дамы носят. Пробовал ей доказывать, что она не дама, но ничего не принимает в резон. Скверно! Лишь только я написал эти строки, как нам принесли газету "Голос". Стал ее читать и в отделе "Новости заграничные" прочел следующее: "Парижская полиция напала недавно на след совершенно новой промышленности. Она арестовала человека, который торговал веревками повесившихся и продавал их по 5 франков за метр. Человек этот сознался, что веревки эти особенно раскупаются несчастными игроками и что он продавал их в год от 1,500 до 1,800 метров". Какая богатая и счастливая мысль! Делом этим можно заняться и у нас в Питере и, что всего важнее, одному, без денежного компаньона. Клубы Приказчичий, Благородный, Немецкий и Купеческий поддержат коммерцию. Даже мало того, промышленность эту можно развить и в недрах Английского клуба. А игорные дома, а частные семейства, а ярмарки? Да что, достаточно и одних клубов! Как известно, в них вдесятеро больше несчастных игроков, нежели счастливых. И вся эта масса несчастных бросится покупать веревки. Решено: займусь продажей веревок повесившихся! Игроки в мушку смело дадут за это сокровище по три рубля за аршин. Мысль эту сообщил Марье Дементьевне. Одобрила и спросила: "Но где ж ты возьмешь веревок, на которых вешались?" Куплю, говорю, каких ни на есть старых на Толкучке, а там разбирай поди, вешались ли на них или нет! 25 сентября Делу о продаже веревок в клубах дал некоторую огласку, а именно: рассказал о ней в мелочной лавочке и в прачечной нашего дома. Огласка эта будет лучше всякой публикации в газетах, и дело о продаже будет известно менее чем через сутки всему околотку. Огласку эту могу рекомендовать всем иерусалимским немцам-полотнянщикам, тратящим большие суммы на газетные публикации о распродажах. Удивляюсь, как лица эти, в течение десяти лет занимающиеся "быстрою распродажей только до 15 октября по причине передачи магазина", до сих пор не прибегали к этому способу публикации! А между тем дело очень просто. Стоит только прийти в мелочную лавку, купить пачку папирос и рассказать лавочнику в присутствии кухарок и горничных, что вот-де "компаньон нашей фирмы, съеденный дикими на Сандвичевых островах, требует расчета и ликвидации дел, а потому объявляю быструю генеральную распродажу", и при этом сообщить адрес своего магазина. Горничные и кухарки передадут это барыням, а те со всех ног бросятся в магазин. Самому неизвестнейшему сочинителю в России, Александру Качу, написавшему трактат о пользе мельхиоровых подстаканников, советую поступать таким же образом. 26 сентября Утром прочитал в газетах, что сегодня в Приказчичьем клубе назначен семейно-танцевальный вечер, а потому и решил начать свою торговлю веревками именно в этом клубе, для чего поутру сходил в Толкучку и купил на полтину старых веревок. В восемь часов вечера, запихав веревки в карманы сюртука, а также опоясавши ими себя под жилетом, я отправился в клуб. Не заглядывая в танцевальную залу и пройдя мимо буфета, во избежание соблазна, зажмурившись, я прямо попал в игорные комнаты. Игроки в мушку были в сборе. Кругом царствовала тишина, изредка прерываемая возгласом "картошника": "В двадцать копеек место свободное!" В углу уныло стояли лакеи и ожидали, пока кто-нибудь из игроков крикнет: "Человек! рюмку мараскину и на закуску огурец!" То там то сям шныряли ростовщики. Я подошел к одному из столов, за которыми сидели, между прочими игроками, восточные человеки в лезгинках, и поместился за столом между худой и желтой, как лимон, дамы. Около нее стоял ее муж, жирный мужчина, и так сильно вздыхал, что переворачивал своим вздохом лежащие на столе карты. Дама проигрывала, оборотилась к мужу и произнесла: "И что за глупое распоряжение не пускать в клуб детей? В летнем помещении, когда я нашу Манечку сажала, так та завсегда мне выигрывала". "Известно, младенцы - ангельские души, вздохнул муж и прибавил: - А ты переверни стул, помогает..." "Вертела уж, да ничего не берет". "Веревку висельника хорошо при себе иметь. Отменно помогает", - проговорил я. "Знаю, - отвечала дама, - но где ее возьмешь?" "Найдем-с". Я слегка ткнул даму под мышку и таинственно поманил к себе. Она встала с места, посадили за себя мужа и подошла ко мне. "Не желаете ли веревочки-то? Самая что ни на есть лучшая", - предложил я даме. "Ах, сделайте одолжение!" - воскликнула она. "Одолжения, говорю, - мы не делаем, а продавать продаем". - "Почем?" - "Пять рублей аршин". Начали торговаться, и наконец, сторговались за три рубля. Это был мой первый почин, а ведь почин дороже денег! Второй аршин веревки я продал какому-то чиновнику Военного Министерства. Коли, говорит, выиграю, так ладно, а не выиграю - сам на ней удавлюсь. Третий аршин попал купцу. Тот долго торговался, нюхал ее, слегка пожевал, предлагал поменяться с ним на лошадиную подкову и в конце концов дал два рубля и угостил меня водкой. Два часа ночи. Пишу эти строки, а за стеной так и похрапывает Марья Дементьевна. Сейчас отправлюсь к ней, разбужу ее и вручу три рубля от щедрот моих. 27 сентября Сегодня отправляюсь в Немецкий клуб. 28 сентября Был вчера у немцев, но у них не то, что у русских: к веревкам хотя и приценивались, но, покупая, требовали непременного свидетельства в том, что на них вешались, вследствие чего торговал плохо. Только и торговли было, что продал за целковый аршин какому-то сапожнику, да и тот купил эту веревку не для игры, а чтобы учить своих учеников уму-разуму. О, немцы, немцы! Мы так доверчивы к вам и позволяем себя стричь в лучшем виде, но как только дело коснулось до вас, вы сейчас на дыбы и требуете свидетельство. 5 октября Скука и тоска смертная! Делов никаких. С веревками висельников тихо; никто не покупает; все отговариваются денежным кризисом, а между тем по клубам в мушку так и лупят. 6 октября Вчера от скуки всю ночь дулись с французом в банк на мелок. Я проиграл ему миллион сто тысяч. Угости, говорит, новой водкой "Бисмарк", тогда и долг похерю. Обещал. Сегодня целый день пили с ним "Бисмарка" и спорили, какая вера лучше: французская или русская – вследствие чего раздрались. 7 октября А что, не издавать ли мне газету? Ведь не Боги же горшки обжигают. 7 октября. Вечер Об издании газеты советовался с портерщиком. А какие же, говорит, ты будешь защищать интересы? Известно, говорю, свои собственные. Придумали и заглавие газеты. Газета будет называться "Сын Гостиного Двора". Сообщил об этом Марье Дементьевне. Отлично, говорит. А часы золотые мне купишь? С портерщиком составил объявление об издании газеты и читал его в прачечной и в мелочной лавочке. 8 октября В газетах только и кричат, что о безденежье, о денежном кризисе. И в самом деле удивительно, как трудно выманиваются нынче деньги! Только и успевают в этом деле французские полудевицы, клубы да ростовщики. Первые дерут шкуру с богатого класса, вторые - со среднего, в виде права за игру в мушку, и третьи - с недостаточного класса, в виде процентов. Клубы, впрочем, в сдирании шкур немного хромают и дерут только, с тех, кто умеет играть в карты; между тем, сколько есть публики, которые не умеют играть в карты, а с нее тоже можно бы было содрать несколько шкур. На этот счет у меня есть маленький проектец, который я и хочу представить на усмотрение клубов. Дело вот в чем. В видах усиливающейся в публике страсти к игре картежной, биржевой и лотерейной клубы могли бы ввести у себя игры гимнастические и обусловить их денежным выигрышем, взимая, разумеется, в свою пользу за право игры. Игры эти состоят в следующем: 1) Игра в двадцатифунтовую гирю. В игре участвуют не более двадцати игроков. Собравшиеся игроки отдают маркеру условленную ставку, позволяют себе связать назад руки и в таком положении поочередно ловят зубами висящую с потолка на веревке раскаченную двадцатифунтовую гирю. Успевший удержать зубами гирю выигрывает и получает от маркера деньги, а в случае ежели среди игроков не найдется ни одного ловкача, то собранная ставка остается в пользу клуба. 2) Игра в доску с гвоздями. Поставив ставку, игроки позволяют завязать себе глаза и в таком положении по очереди трижды бьют кулаком по шлифованной ясеневой доске, в которую вбиты гвозди острием вверх в расстоянии один от другого на два кулака. Умевший ударить кулаком в пространство между гвоздями выигрывает, а в случае ежели такового не найдется, то ставка остается в пользу клуба. Примечание. Искровенившие себя во время игры или получившие синяки имеют право требовать возвращения половины ставки на арнику или свинцовую воду для заживления ран. Кажется, что хорошо. Как клубы, так и игроки будут довольны. Первые получают хорошую прибыль (это, кажется, главная цель всех клубов), а вторые, кроме денежного ущерба, получат и ущерб телесный. Клубному игроку, не шулеру чего же желать больше? Он не избалован и, кроме этого удовольствия, никогда не получает другого. 9 октября Как только возьмешь в руки газеты, сейчас натолкнешься на описание какого-нибудь съезда. Вчера на ночь читал описание съезда лесничих и думал: отчего это ростовщики не устроят съезда? С этою мыслью загасил свечу, уснул и видел довольно странный сон, который заношу на страницы моего дневника. Вижу, что будто бы я в сообществе дровоката Свисткова стою в поле. Ночь; ветер так и свищет и пронизывает меня до костей, а сверху падает не то дождь, не то снег и прилипает к моему халату, сшитому из шерстяных треугольничков и подаренному мне Марьей Дементьевной. "Где мы?" - спросил я у Свисткова. "На острове Голодае", - отвечал мне он. "Куда же мы идем?" - "На съезд ростовщиков". - "Я озяб, нельзя ли зайти куда-нибудь погреться и опрокинуть по паре фигурок?" - "Здесь нет трактиров, но не унывай; ты скоро согреешься тем жаром, которым нагреты руки ростовщиков о сирых и нищих. Кроме того, ростовщики и сами народ "теплый"; следовательно, промеж их тебе будет также тепло". - "А далеко идти?" - "Теперь недалеко. Видишь вдали мелькает огонек? Это сарай, в котором лет пять тому назад вываривали сало из падали, а на сегодня сарай этот избран местом съезда ростовщиков". Ежеминутно утопая в грязи, мы подошли к сараю и вошли в него. Сарай был убран прилично и украшен знаменами со следующими надписями: "дери с живого и с мертвого", "жалости не знай, так как это пустое слово" и т. п. В глубине сарая стоял стол, драпированный спорками салопов, старыми штанами, сюртуками, юбками, и на всей этой ветоши блестела надпись, гласящая: "Из дряни образуются капиталы". Над столом висел огромный щит с изображением коршуна, щиплющего голубя, а под коршуном подпись: "10 % в месяц". По залу взад и вперед бродили ростовщики, как мужчины, так и женщины; тут были молодые франты и грязные старики с трясущимися головами, салопницы, отставные военные, дебелые женщины с пальцами, унизанными бриллиантовыми перстнями, евреи с пейсами и евреи без пейсов, с запахом лука и чеснока и с запахом самых тонких французских духов; тут был и он сам, глава всех ростовщиков, ростовщическое светило, г. Карпович. "Сколько женщин! - невольно воскликнул я. - Неужели это все ростовщицы?" "Да, - отвечал Свистков. - Смотри и радуйся! А еще все говорят, что у нас стеснен женский труд! Смотри, сколько женщин!" Свистков не ошибся: в сарае было не только тепло, но даже жарко, и пот с меня капал градом. До того были нагреты руки ростовщиков о свои жертвы. Зато освещение было скудно и лампы еле мерцали. Я спросил Свисткова о причине этой, и он объяснил мне. "Тот материал, который горит в этих лампах, не может светить ярче, - отвечал он. - Это слезы тех жертв, которым приходилось прибегать к ростовщикам". "Господа, приступимте к выбору председателя съезда!" - провозгласил, кто-то, но вдруг со всех сторон раздались громогласные крики: "Не надо выборов! Не надо! Карповича в председатели! Карповича!" Г. Карпович, видный из себя мужчина, занял председательское кресло и зазвонил в колокольчик. Начались речи. Первым говорил какой-то длинный и сухой немец и изыскивал средства распространить круг деятельности ростовщичества. "Под залог вещей мы даем, кричал он, - под товары даем, под пенсии даем; мною самим опутано до сотни пенсионеров, и им не видать своей пенсии до самой смерти, так нельзя ли нам давать молодым матерям под залог грудных детей? Трудно предположить такую мать, которая не выкупит своего ребенка. Украдет, а выкупит; сама продастся, а выкупит!" Немец кончил. В это время за стеной раздался плач и скрежет зубовный. "Что это?" - спросил я Свисткова. "Это хор, состоящий из лиц, имевших дело с ростовщиками, поет им туш", - отвечал он. За немцем говорил румяный молодой франт и сообщил съезду, что им опутаны все клубные игроки в мушку. "Спросите клубного игрока: "который час?" - ответит один из десятерых, а остальные скажут, что у них "не заведены часы". Часов вовсе у них нет. Они все у меня в залоге, а у игроков на жилетах болтаются только одни бронзовые цепочки". Присутствующие закричали "ура" и захлопали в ладоши. Шум до того сделался сильный, что я проснулся. - Ведь поди ж ты, пригрезится же такая чепуха! Проснувшись, жалел, что не доглядел сна до конца. По окончании съезда непременно должен бы быть обед, потому что какой же съезд без обеда?.. Жалко, на обед этот можно бы было втереться и хоть во сне чем-нибудь попользоваться от ростовщиков. 11 октября Хоть я и не публиковал о своем намерении издавать в будущем году газету, а ограничился только сообщением моей мысли портерщику и мелочному лавочнику, но о намерении моем знают уже очень многие. Сегодня поутру приходил даже один господин с предложением своих услуг по части сотрудничества в газете. - Прошу покорно садиться. Ваше имя? - спросил я. - Митрофан Петрович Флюгаркин, - отвечал он, садясь, и икнул. - Нет ли у вас зельтерской воды? Вчера я был на ужине у одного из артистов, так что-то неловко... - добавил он. - Зельтерской воды нет, но ежели квасу, так сколько угодно. - Давайте хоть квасу! Я спросил его о его специальности. - Я новостятник. - То есть что же это такое? - Это особая отрасль литературы. Видите ли, специальность моя заключается собственно в том, что я ужинаю у артистов после их бенефисов, узнаю там театральные новости, сплетни и сообщаю их в газеты. Ни одна артистическая попойка, ни одна артистическая драка без меня не обходятся. В этом деле я вездесущ. - Но ежели вы выносите сор из избы, так как же принимают вас после этого артисты? - спросил я. - И ёжатся, да принимают, потому не смеют... Не прими-ко меня кто-нибудь, так я завтра же отбарабаню его в газетах. Впрочем, это бывает редко. Я большею частию в мире с ними, превозношу их до небес, за что и получаю изредка в подарок серебряный портсигар или что-нибудь в эдаком роде. Ежели желаете - я готов сотрудничать. Ударили по рукам. 12 октября Сегодня еще приходил сотрудник с предложением своих услуг, попросил вперед тридцать копеек и сообщил, что его специальность - описание помойных ям, черных лестниц, тараканов, появляющихся в супе греческих кухмистерских, и тому подобное. Народу мало-помалу прибывает. Портерщик тоже обещался сообщать о драках в портерных. 26 октября Материалы для газеты "Сын Гостиного Двора" накопляются. В портфеле редактора имеется даже драма, под названием "Тайный плод любви несчастной ". Драму эту, по модному обычаю, писали трое: Ижеесишенский, Мутон и я. Мутон переводил с французского, а я и Ижеесишенский переделывали на русские нравы. Впрочем, о том, что драма переделана с французского, мы умалчиваем и делаем это в тех видах, чтобы при постановке ея на сцену получать за нее поспектакльную плату, как за оригинальную пьесу. Это будет, во-первых, повыгоднее, а во-вторых, опять-таки это нынче в моде. Кроме того, драма эта не только что заимствована с французского, но даже и весь разговор в ней составлен из названий пьес русского репертуара. "Тайный плод" есть не что иное, как проба пера нашей литературной троицы, и ежели пьеса эта будет иметь успех, то со временем мы можем напечь таких пьес бесчисленное множество и запрудить ими Александрийскую сцену. Вот наша пьеса. ТАЙНЫЙ ПЛОД ЛЮБВИ НЕСЧАСТНОЙ Драма в трех действиях Разговор составлен из названий русских пьес Действующие лица Графиня Хохликова, 50 лет. Виктор, сын ее, 25 лет. Барон Кнаквурст, воздыхатель графини, 50 лет. Андроныч, церковный сторож, 125 лет, а нет и более. Акулина, его внучка, 20 лет. Ребенок, без речей. ДЕЙСТВИЕ I Театр представляет роскошный будуар. У камина сидит развалясь графиня. Она ест клюкву и нюхает духи. Около нее, облокотясь на камин, стоит барон и курит папироску, свернутую из трефового валета. Графиня. Я назначила вам, барон, время от 4 до 6, чтобы поговорить о важном деле. Теперь я живу "на хлебах из милости" у сына моего Виктора, но, "по духовному завещанию", в случае его смерти, все его имение должно перейти ко мне. Я вам пожертвовала собой и теперь требую, чтобы и от вас была "жертва за жертву". (Кровожадно). Мне нужна смерть сына!.. Барон (вздрагивая). Вы вся "коварство и любовь"! (Про себя.) Однако "бойкая барыня"! Графиня. Но "пагуба" одного Виктора ни к чему не поведет. У него есть "ребенок" от сироты Акулины и он хочет прикрыть свои "ошибки молодости" "женитьбой", а потому нужно уничтожить как Акулину, так и ее "дитя"! Барон (закрывая лицо руками). Мне страшно! Графиня. Трус! Привыкать надо! Барон (задумываясь). Нужна "паутина", чтобы опутать их. Но зачем же неповинную девушку?.. Графиня. Ништо ей! "Не в свои сани не садись!" Ведь ежели на ней женится Виктор, она будет "ворона в павлиньих перьях". Вот вам кинжал! Барон (берет кинжал, прячет его за пазуху и чешет за ухом). Может выйти "неприятная история"! Графиня. Так согласны, мой "нахлебник"? Барон (про себя). Отказаться, так будет "гроза". (Вслух.) Ах ты, "горькая судьбина"! Я согласен, но требую за это "миллион". Графиня. Это "бешеные деньги"! Барон. Ну, "двести тысяч"? Графиня. "Свои люди, сочтемся"! Барон (воздев очи в потолок и тыкая в графиню пальцем). Вот "виноватая"! Это для меня "несчастие особого рода"! (Быстро убегает.) Графиня (остается одна и поет). "Все мы жаждем любви"! (Подбоченясь.) Ну, чем я не "Елена Прекрасная"? ДЕЙСТВИЕ II Театр представляет лес. Вдали виднеются горы, море и кладбище. Направо хижина Андроныча. Андроныч сидит на завалинке и читает "Театральное Искусство" Петра Боборыкина. Рядом с ним сидит Акулина и вяжет бисерный кошелек, У ног ее играет ребенок. Акулина (нежно Андронычу). Дедушка, ты мой "благодетель"! Мне что-то грустно. Я видела страшный "сон на Волге". Андроныч. Не кручинься, сегодня "праздник жатвы", а "праздничный сон до обеда"! Наступает "ночное" время, худого ничего не случилось, так, значит, и не случится. Пойти поколотить в доску. (Уходит.) Виктор (входит и бросается на Акулину). О, если б ты знала, какое у меня "горячее сердце"! Ты "бедная невеста", но "бедность не порок", и сегодня ночью мы обвенчаемся. Коли согласна, то давай руку и совершим "рукобитие". Я "отрезанный ломоть", и родительница не может мне препятствовать. Акулина (подавая ему руку). Тише! Какой-то "старый барин" сюда идет! Виктор. О, это барон Кнаквурст! Он человек "передовой", "либерал" и наверное идет сюда "с благонамеренною целью". Акулина (ласкаясь к нему). "Фофочка" мой! "Мотя"! Женясь на мне, ты не получишь, конечно, каменного дома, но вот "приданое современной девушки"! (Указывает нежно на младенца.) Барон (подкравшись к Виктору, бьет его кинжалом). "Тетеревам не летать по деревам"! Виктор вскрикивает и падает мертвый. Удар рассчитан верно, я "старый математик". Акулина (падает на труп Виктора, мгновенно сходит с ума и поет). "Всех цветочков более розу я любил..." Барон (в ужасе). "Она помешана"! Теперь нужно уничтожить ребенка! Куда его? Кинуть в "лес" или в "омут"? В "пучину"! (Бежит на гору, кидает ребенка в пучину и кричит.) А ну-ка "со ступеньки на ступеньку"! ДЕЙСТВИЕ III Декорация первого действия. Барон курит трубку и поплевывает. Графиня ест подсолнечные зерна и нюхает духи. Барон. О, "Прекрасная Галатея"! От моего "скрытого преступления" погибли три жертвы, и ты завладела наследством "золотопромышленника". Теперь должна быть денежная "дележка". Давай сто рублей! Графиня. Дудки! Хочешь "полтора рубля", так бери, а нет, я стащу тебя "к мировому". Барон. Ну полно! Что за "маскарад"! "Капризница"! Графиня. Не маскарад, а "на то щука в море, чтоб карась не дремал"! Барон. Поддела, окаянная! Ах, знать, "не судьба" мне быть богатым. (Плачет.) Андроныч (входит). Барин, ты совершил "преступление и наказание"... сейчас потерпишь! Кайся! Барон. Молчи, "каширская старина"! Андроныч. Не ругаться! У меня "шуба овечья да душа человечья", а ты "мишура"! Преступление твое открылось. Виктор только слегка ранен, Акулина, увидав его живым, пришла в себя, а ребенок, брошенный с горы, упал "на бойком месте", попал в воз сена и остался цел и невредим. Вот они! Входит Акулина с ребенком и Виктор. Барон (бросаясь на Виктора). Все равно! Ты должен погибнуть! Умри! (Замахивается на него кинжалом.) Виктор. Стой, брат! "Дока на доку нашел"! (Прицеливается в барона из пистолета и убивает его.) Барон (умирая). Кажись, все концы скрыл, но нет! Видно, "на всякого мудреца довольно простоты"! Андроныч. Ништо тебе. Довольно ты у нас пображничал. "Не все коту масленица". Виктор. А вас, маменька, выгоняю из дома. Питайтесь подаянием. Авось и прокормитесь: "свет не без добрых людей". Вы завладели было моим состоянием, но знайте, что "чужое добро в прок нейдет"! (Акулине). А тебе, моя "подруга жизни", дарю половину моего состояния. Акулина (плачет от умиления). "Не в деньгах счастье"! Графиня. Сын мой, я не виновата! Я принимаю "в чужом пиру похмелье". Виктор. "Довольно"! Андроныч (целуя Акулину). Богачка стала. Вот уж подлинно: "не было ни гроша, да вдруг алтын". Занавес. Ну, чем это не драма? 2 ноября Пренеприятная история! Вчера генеральша наняла нового лакея немца Карла. Да ведь какого немца-то! Самого что ни на есть настоящего, трехпробного, такого, что даже в прусском ландвере служил. Как ни старались мы с французом противодействовать этому найму, но ничего не помогло. Генеральша уперлась на своем, что немцы аккуратный народ, и взяла его. Положим, что немцы хорошие лакеи: это доказывается их уживчивостью, но каково мне и французу? Немец для нас все равно что таракан во щах. Каюсь, что во время последней войны я даже свечи ставил за французов, чтобы Бог привел им хоть один раз поколотить немцев, а Гамбетту, Тьера и Трошю так даже в заздравное поминание записал. Предчувствую, что с этим Карлом будут у нас страшные стычки! Француз Мутон, впрочем, не унывает и ищет удобного случая дать ему "куде-бот", а по-нашему пинка... 3 ноября Вчера произошла стычка и стычка довольно большая. Карл долго ломался передо мной в разговоре и, наконец, объявил, что кабы не немцы, так русские до сих пор лежали бы в берлогах и сосали лапы. - Немцы все для вас придумали и все изобрели, - проговорил он. Меня взорвало. - Как все? - воскликнул я. - А самовар, из которого ты завариваешь чай, а перину, на которой ты спишь, а петербургские дрожки, на которых ты ездишь, кто изобрел? В ответ на это Карл громко захохотал, а я обозвал его сосиской и гороховой колбасой. 4 ноября Поди ж ты! Пустая вещь, но вчерашний разговор до того меня обозлил, что я сегодня без ярой злобы не могу вздумать о немцах, а между тем, с самого утра немцы и все немецкое так и вертятся перед моими глазами. Начать с того, что только лишь я проснулся сегодня поутру, как вдруг услыхал на дворе громкий выкрик: "штокфиш! штокфиш!" - Боже мой! Русскую, архангельскую рыбу треску и ту называют немецким именем! - в ярости воскликнул я и плюнул. - Сапожник Шульц тебя дожидается. Он калоши тебе принес, - ласково проговорила Марья Дементьевна, входя в мою комнату, но я, вместо обычного поцелуя, выгнал ее вон. - Везде немцы, везде! На бирже, в литературе, в департаментах, войске! - восклицал я жалобно и пил кофий, сваренный Марьей Дементьевной, но и он казался мне каким-то жидким, немецким. О, как захотелось мне вдруг напиться допьяна, и с этой целью я позвал Мутона, так как посылать за водкой была его очередь. - Раскошеливайся на полштофа! - сказал я. - Немцы одолели, и потому давай и напьемся пьяными. Он с радостью согласился на мое предложение, так как в этих случаях всегда соглашается, и спросил: - А на закуску не велеть ли принести горячих сосисок от Шписа? - Друг, ведь Шпис немец! - проговорил я, - так закусим лучше просто булочкой. - Но ведь и булка у нас от немца Шюта. - Тогда простым черным хлебом... - отвечал я с горькой улыбкой. Он не возражал. В это время почтальон подал русскую "Иллюстрацию". Хотел посмотреть картинки в "Иллюстрации", но вдруг увидал подпись "редактор-издатель Гоппе" и отложил свое намерение. Между тем, благодаря распорядительности Мутона, водка уже стояла на столе. О, с каким наслаждением выпил я первую рюмку нашего русского, доброго, простого вина и тотчас схватился вновь за полштоф, дабы налить вторую рюмку, но вдруг с яростью отпихнул его от себя. - Что с тобой? - вопросил француз, глядя на меня удивленными глазами. Вместо ответа я указал ему на ярлык полштофа. - Водка завода Штритера, - внятно прочел мой добрый собрат по спиритизму и поник головой. Мы долго молчали и не глядели друг на друга. "Сита, решета! Кастрюльки хорошие!" - послышалось на дворе. Француз поднял голову и произнес: - Вот это уже не немец, не Штритер какой-нибудь, а ваш брат-славянин. Это чех. Поддержи его коммерцию. Я бросился к окну, высунулся в форточку и стал звать брата-славянина. Через несколько времени брат-славянин уже стоял у нас в кухне, гремел своими жестяными кастрюльками и говорил: - Хорошей немецкой работы! первый сорт. Я покосился, но тотчас же удержал себя и спросил: - Брат-славянин, ты чех? - Из Бэмен, - проговорил он. - Ну, что у вас, на Драве, на Саве, на буйном Дунае? Он выпучил на меня глаза! Стоящий около него лакей Карл перевел ему мой вопрос по-немецки. - Хорошо, хорошо, - улыбнулся он, оскалив зубы. - Но разве ты не говоришь по-славянски? - снова задал я ему вопрос, но вместо ответа он забормотал: "Кауфен зи, мейн гер, кауфен зи!.. Хороша немецка работа!" - Вон! - крикнул я, затопав ногами, вбежал в свою комнату и упал к себе на кровать. - Боже, - восклицал я, - о каком же слиянии и объединении славян толкуют наши славянофилы! Ну, что общего между мною ярославцем и этим полунемцем? - Но вдруг вспомнил, что и самый лучший наш ученый славянофил назывался немецкой фамилией Гильфердинга, и перестал бесноваться. - Что же, есть у нас и русский славянофил по фамилии Ширяев, но только, увы! слепец, - проговорил я себе в виде утешения и опять поник головой. Ко мне подошел Мутон. - Тебе надо прогуляться, рассеяться, - произнес он. Выйдем и пройдемся по улице... - и при этом он подал мне мою шляпу. Я машинально протянул к шляпе руку, но вдруг судорожно отдернул ее: на дне шляпы стояла надпись: "фабрика Ф. Циммермана, в С.-Петербурге". - Не надо шляпы, я надену меховую шапку, что делал мне мастер Лоскутов! - сказал я и, шатаясь, вышел на улицу. Француз последовал за мной. Мы вышли на Гороховую, и, о ужас, перед глазами моими замелькали вывески разных Шульцев, Миллеров, Мейеров, Марксов. Я зажмурился и храбро шел вперед, но вдруг наткнулся на кого-то. - О, швейн! - раздалось над моим ухом. Я плюнул и открыл глаза. Передо мной стоял красноносый немец с виолончелем в руках, прикрытым зеленым сукном, а над самой головой немца виднелось прибитая к подъезду вывеска: Аптека Гаммермана. - Зайдем пивцом побаловаться? - предложил француз. - Вот очень хорошая немецкая портерная! Меня взорвало. - Молчать! - крикнул я и побежал далее. Француз бежал сзади меня и говорил: - Ну, так зайдем в Толмазов переулок в "Коммерческую гостиницу". Гостиница эта совсем русская и ее содержатель настоящий русак. Я согласился. Через десять минут мы сидели в гостинице за чаем и, потребовав афиши, начали просматривать их, так как вечером я желал побывать в театре, чтобы развеяться, но на афишах то и дело мелькали немецкие фамилии. "Театр Берга", гласила афиша, и я плюнул, но, наконец, уже и плевать перестал; афиши подряд гласили: "Русское Купеческое Общество для Взаимного Вспоможения... оркестр под управлением Германа Рейнбольда"... "Русское Купеческое Собрание... оркестр Вухерпфеннига" и т.д. - Довольно, - сказал я и, отложив афишу в сторону, с грустью принялся пить чай. Француз угадал мою грусть. - Сегодня день субботний, а потому в театрах играют только немецкое или французское, - проговорил он, - а мы лучше как-нибудь отправимся в русский театр и посмотрим оперетку Зуппе "Прекрасная Галатея". Говорят, что в этой оперетке очень хороша г-жа Кронеберг. - Мутон, ты издеваешься надо мной! - заорал я во все горло, кинул двугривенный за чай и бросился вон из трактира. - Она русская, русская! и только носит немецкую фамилию! - кричал он, еле поспевая за мной, но я не слушал его, выбежал на Большую Садовую и очнулся только у Публичной Библиотеки, где мальчишка газетчик совал мне под нос номера газет. - Есть "Петербургская Газета"? - спросил я. - Отдельная продажа запрещена! - проговорил мальчишка, - а вот ежели хотите немецкую газету, так эта дозволена. Вместо ответа я сорвал с него шапку и бросил ее в грязь. Тот заревел. Ко мне подошел городовой и проговорил: - Так, господин, нельзя обращаться на улице. За это и в участок можно. Я бессмысленно посмотрел на городового и стал переходить улицу к Гостиному Двору. - Должно быть, немец, не понимает по-русски! - пробормотал городовой и этим словом до того меня обидел, что мне легче бы было просидеть сутки в полицейском участке. Мы шли по Суконной линии Гостиного Двора. Француз шагал около меня. - Генеральша просила купить ей календарь, - сказал он. - Зайдем в книжный магазин. Мы зашли к Вольфу и спросили русский календарь. - Чей прикажете? Желаете издание Гоппе? - отнесся к нам приказчик. Я заткнул себе уши и уже не знаю, какой календарь приобрел француз. - Зайдем в Пассаж? - предложил он мне. – Там девочки хорошенькие прогуливаются, эдакая фам пикант, там уж наверное развеешься... Я согласился, но лишь только прошел по Пассажу несколько шагов, как ко мне подошла какая-то нарядно одетая девушка, скосила глаза и произнесла: - Каспадин, угостить путылка пива! - И даже эта-то немка! - почти взвизгнул я, опрометью бросился на улицу, вскочил на извозчика и поехал домой. Француз летел за мной по следам на другом извозчике. У ворот нашего дома мы остановились и вошли на двор. На дворе кричал татарин, продавая халаты. Увидев его, я встрепенулся. - Друг! - крикнул я, - хоть ты и свиное ухо, хоть и ненавистен нашему брату русскому с давних пор, но все-таки ты мне милее немца! И с этими словами я бросился татарину на грудь и зарыдал от умиления. 10 ноября На днях познакомился я через Флюгаркина в Палкином трактире еще с одним сочинителем, по имени Практикановым. Практиканов, как он сам мне объяснил, происходит из семинаристов и на своем веку прошел огонь, и воды, и медные трубы. После третьей "двухспальной" рюмки водки он произнес: - Видел я, батенька, и сладкое, и горькое, ощущал на телесах моих и розы, и тернии, служил учителем и был околоточным, разъезжал в колясках с разными французскими полудевицами и доходил до такой крайности, что принужден был изображать в ярмарочном балагане дикого человека и есть живых мышей и лягушек, а теперь пишу передовые статьи для наших газет. - Где же вы пишете? - полюбопытствовал я. - Где придется, где больше дадут! - отвечал он. - Я стою вне всякой партии. Кроме того, я обладаю способностью писать за и против. Сегодня я разругаю в одной газете классическое образование, а назавтра в другой газете буду доказывать всю необходимость умственной классической гимнастики и расшибу в пух и прах всех, стоящих за реальное образование. Это мне все равно, что наплевать! Сегодня буду доказывать, что народ пьянствует вследствие неразвития, а завтра - что вследствие раннего ослабления вожжей, на которых его держали, а нет, так докажу и то, что народ вовсе не пьянствует. Если же серьезных статей не требуется, то я могу писать и легкие, например: на сколько следует нам укоротить юбки актрис театров Буфф и Берга и даже, мало того, могу возвести этот легкий вопрос в серьезный. Понадобится доказать, что отечеству грозит опасность вследствие все еще не могущего умереть нигилизма, и я вам из какой-нибудь грубости, наделанной каким-нибудь мещанином квартальному надзирателю, раздую целый пожар. Я все могу! Естественное дело, что при виде такого способного сочинителя я тотчас же просил его сотрудничать в моей будущей газете "Сын Гостиного Двора". Он согласился и на днях обещал быть у меня. 12 ноября Сегодня Практиканов был у меня. Беседовали часа три и пили чай с коньяком. Ах, какой умный этот Практиканов! Флюгаркину до него как до звезды небесной далеко. После третьего стакана я спросил его, как он думает, будет ли иметь успех моя газета "Сын Гостиного Двора"? - Это, говорит, совершенно зависит от того, кого и что будете трогать и кого и что не будете трогать. Прежде всего нужно навсегда сохранить за собою право розничной продажи, для чего следует обо всем говорить полегоньку, вполовину и поминутно оглядываться. Поверьте, что можно писать либерально и в то же время самым невинным образом. Карайте, например, и насмехайтесь над ростовщиками, домовладельцами, набавляющими на квартиры, над дровяниками и над купцами всех шерстей. Но, кроме этой казенной сатиры, вы можете трогать адвокатов, акционеров и изредка лягнуть какого-нибудь мирового судью. Можете сколько угодно обличать чиновников, но никак не выше чина коллежского советника. А актеры, а черные лестницы, не освещаемые по вечерам, а вольнопрактикующиеся лекаря, а помойные ямы, тротуары, извозчики, содержатель общественных карет Щапин и, наконец, наш брат литератор? Видите, сколько материалу. Хорош также материал "городовой бляха № 98, 743", но не всегда безопасен. Об этом надо говорить умеючи: сперва рассказать факт, а потом и замазать. Указав вам на такое количество материалу для статей, должен, однако, прибавить, что и с этим материалом, в видах денежного интереса журнала, нужно обходиться осторожно, а не валять с бреху. Например, нападая на купцов, зазывающих покупателей, как можно осторожнее касайтесь немце-евреев-полотнянщиков, зазывающих покупателей разными быстрыми распродажами, которые устраиваются вследствие будто бы полученной хозяином магазина смертельной раны в битве при Гранвелотте или же банкротства на сто миллионов голландского торгового дома. Говорю вам - осторожнее, потому что иначе полотнянщики могут обозлиться и не посылать в вашу газету объявлений, а громадные объявления их - важная статья дохода для редакции. Говоря о беспорядках на железных дорогах, ругайте пьяного машиниста, грубого кондуктора, но о директорах железных дорог - молчок! Директоры железных дорог могут дать подспорье газете не только в виде своих объявлений, но и в виде денежной милости, подписавшись для своих служащих, на сотню-другую экземпляров самой газеты. Так же и обо всех акционерных компаниях. Чуть хапнула слегка мелкая пташка - обличай, но ежели запустит в общественную кассу свою лапу директор - молчок! Здесь опять объявления. Самое безобидное для себя - нападать на мелкого купца; о нем что хочешь говори, приравнивай его к чему угодно. Но ежели этот купец, вступив в подряд, кормил своих рабочих гнилью и в конце концов обсчитал их - хули купца, но не удивляйся смирению рабочих, которые ели гниль и все-таки все до одного продолжали работать, а после уж/иленья трудовых рублей тихо и мирно разошлись по домам. Еще безобиднее тема для статей - обличение крупных, талантливых и влиятельных литераторов. Во-первых, про тебя будут говорить: "Ай, моська, знать она сильна, коль лает на слона", а во-вторых, это порадует и там... Практиканов встал со стула, выпрямился во весь рост, указал перстом в неопределенное пространство и в таком виде умолк. О, как величествен был он в эту минуту в своем всеведении!.. Я не выдержал, бросился к нему на грудь и чуть не зарыдал от умиления. Боже, даже дух занимается, когда подумаю, какие деньги могу я нажить моей газетой "Сын Гостиного Двора" при помощи этого сочинителя Практиканова, столь глубоко изучившего литературное дело! Просил его заходить ко мне почаще. Обещал. Ей-ей, этому человеку даже и каждый день стоит стравливать по бутылке коньяку!.. 14 ноября Вчера поутру рассказывал французу Мутону о Практиканове и его литературном знании и умилился душою. Француза же рассказ мой о Практиканове нисколько не удивил. - Ничего, - говорит, - тут нет необыкновенного. У нас во Франции очень много таких людей, да, кажется, и у вас их достаточно разводится. Все знание Практиканова заключается в том, что по-нашему, по-французски, называется "савуар вивр". - Что же это, - говорю, - за слово такое и как оно по-русски? - Перевести, - говорит, - не могу, а объяснить - объясню. И объяснил. Из слов его я понял сицевое: "Савуар вивр" - значит умение подчиняться обстоятельствам, выгодная служба и нашим, и вашим, умение так распорядиться, чтобы и волки были сыты, и овцы были целы, а также и свой карман набить. Видишь ты, например, адвоката, питающего неодолимую симпатию к защите исключительно гражданских дел и, вследствие этого, разъезжающего на кровных рысаках, - это "савуар вивр". Видишь украшенного медалями купца, одной рукой грабящего, а другой расточающего некоторые крохи на колокола и благотворительные заведения, - это "савуар вивр". Видишь либерального журналиста, покупающего дом, это "савуар вивр". Видишь юношу, кричащего о святых принципах и о бескорыстном служении делу, и в то же время обделывающего свои делишки по службе, через выгодную женитьбу на начальнической любовнице, это "савуар вивр". Видишь гуттаперчевые спины, сгибающиеся перед начальством, глядя по рангу, - тоже "савуар вивр". Видишь человека, добывающего концессию, опять "савуар вивр". Даже мелкий купец, ни слова не знающий по-французски и сумевший вовремя выгодно обанкрутиться, и он показывает "савуар вивр". 15 ноября "Савуар вивр" не идет из головы да и только. Чувствую, что я начал даже мешаться в словах. Хочу сказать Маше: "послушай, Марья Дементьевна", а язык говорит: "послушай, савуар вивр". Сел обедать и, не видя на столе водки, хотел спросить: "где водка?", а между тем спросил: "где савуар вивр?" Сегодня генеральша говорит мне: "Приготовься, у нас вечером будет сеанс спиритизма и столоверчения", а я ей в ответ: "слушаю, ваше савуар виврство!" Черт знает, что такое! В голове только одна мысль и бродит, как бы мне достичь этого "савуар вивра"? 18 ноября. Утро Вчера опять весь день думал, как бы мне достичь "савуар вивра". С этой мыслью заснул и видел довольно странный сон. Вижу, что будто бы прогуливаюсь я по набережной Фонтанки, и странное дело, в каждом выкрике разносчика, в стуке экипажных колес, в свистке городового, в предложении извозчика своих услуг - одним словом, во всем слышу любезные мне два слова "савуар вивр". В великой радости встречаюсь у самого Цепного моста с приятелем моим Митрофаном Флюгаркиным, но вот диво, даже и он вместо обычного "здравствуй", приветствует меня словами: "желаю тебе "савуар вивра". - Как, неужели и тебе засели в голову эти слова! - воскликнул я. - Какие слова? - изумился он. - А вот эти, что ты сейчас произнес? - Это пожелание савуар вивра-то, что ли? Помилуй, да это нынче в большой моде и постепенно вытесняет наши прежние приветствия, давно уже намозолившие всем языки. Вместо здравствуй теперь говорят: "желаю тебе савуар вивра"; вместо вопроса "как ваше здоровье" спрашивают, как ваш савуар вивр. Я улыбнулся, но Флюгаркину поверил, так как он все-таки человек сведущий. - Ну, скажи, пожалуйста, как же достичь этого "савуар вивра"? - спросил я. - Очень просто, стоит только не иметь ничего заветного: ни совести, ни чести, ни убеждений, ни веры, ни жены, ни любовницы и при случае более или менее выгодно продавать их. Положим, что ввиду сильного предложения этих предметов цены на них не высоки, но с умением можно и в розницу поторговать очень выгодно. Ты сам знаешь, курочка по зернышку клюет, да сыта бывает. Теперь для этой цели устраивается даже еженедельный аукцион, где продаются все эти предметы с молотка. Аукцион этот бывает каждую субботу в бывшем Соляном Городке, а так как сегодня суббота и мы близ Городка, то не хочешь ли войти в него и посмотреть аукцион? Я согласился. Мы отправились и, сделав несколько шагов, вошли в здание Соляного Городка. Большая зала кишила народом и отличалась, как и все аукционы, крайним беспорядком. Публика была самая разнообразная, начиная от мужика, старой салопницы и кончая генералом и пышной барыней, в сопровождении ливрейного лакея. Все это бродило, стояло, сидело в разных позах, хвасталось покупками, рассматривало их, перетряхивало и взбалтывало. У задней стены залы помещался амвон. На амвоне за столом сидел, как водится, аукционист с молотком в руке; рядом с ним помещался секретарь с книгами, а поодаль стояла горка с бутылками, банками и коробками, наполненными предметами, подлежащими аукционной продаже. Ярлыки на банках и бутылках имели надписи, вроде: добросовестность чиновничья, добросовестность купеческая, добросовестность актерская, литературные убеждения, женская любовь, женина честь, продаваемая мужем, и т.п. Все эти предметы охраняли какие-то чуйки и по мере надобности передавали их аукционисту. Но вот в руках аукциониста появилась огромная бутыль. Он встряхнул ее и крикнул: - Добросовестность театрального рецензента! Оценка рубль за спектакль. - Пятак, - раздалось где-то. - Гривна! - Три рубля пятнадцать! - возгласил аукционист и щелкнул на счетах. - Позвольте, позвольте посмотреть! - послышалось в толпе, и к столу подошли, как я узнал из их последующего разговора, два актера и одна полная и красивая актриса. Они взяли бутыль в руки и начали трясти ее. - Фу, какая жидкая! - сказал один из них. - Прошлый год перед бенефисом я густую-прегустую покупал и за ту платил три рубля и ужин, а эта совсем вода. - Два-то с полтиной дать можно! - отозвался другой актер. - Накидывайте цену, мадам, коли вам требуется? обратился он к актрисе. - Ни за что на свете! Я не за тем сюда пришла! воскликнула она. - Я за этот предмет никогда не плачу деньгами, а всегда натурой: что же касается до публики, то ее подкупаю гусарским мундиром, трико или вообще узким мужским платьем, в котором и выхожу на сцену во время моих бенефисов. - Господа, не задерживайте! - произнес аукционист. В публике раздались восклицания: "пятак", "двугривенный" - и, наконец, бутыль осталась за каким-то молодым еще актером. - В будущем году "Гамлета" буду ставить в свой бенефис, так пригодится, - решил он и, расплатившись, потащил ее к выходу. - Сострадание ростовщика! - снова раздался возглас. - Оценка сто рублей! На этот предмет торговались три каких-то солидных господина в орденах и толстый концессионер с часовой цепочкой, составленной из железнодорожных жетонов. Они друг перед другом начали страшно набивать цену. - И что это они петушатся! На что, кажется, такая пустая вещь? - спросил я Флюгаркина. - Как на что? - отвечал он. - По-теперешнему времени это самая редкостная вещь и каждый из этих тузов старается приобрести ее для своего кабинета редкостей. - Так, так, - произнес я, но в это время банка с состраданием ростовщика осталась за концессионером, набившим на нее баснословную сумму, а к столу аукциониста подошел франтовато одетый молодой человек и сказал: - Нет ли у вас бескорыстной любви девушки, так пустите в продажу не в черед, потому мне некогда долго дожидаться! - Никак нет-с, а то бы с удовольствием!.. - отозвался аукционист. - Этот товар попадается очень редко и никогда не продается самими владельцами, а большею частью их опекунами и родственниками. Извините... И снова возглас: - Продается бедность безвестная, непокрытая и неповитая! Оценка грош! На это предложение никто, однако, не откликнулся, и банка с бедностью снова поместилась на полке. - И аукционист-то глуп, - прошептал Флюгаркин. - Ну, кому эта вещь нужна? - Ах, не говорите этого! - вмешалась в разговор какая-то чуйка. - Иногда при случае и бедность требуется, только ее больше покупают гуртом, за вино или за плевые деньги. Бывает, правда, что иные продавцы и дорожатся, но при малом спросе всегда отдают за подходящую цену. Между тем к Флюгаркину подошел длинный и худой, средних лет, мужчина с бакенбардами и в золотых очках и ломаным русским языком спросил: - Скажите, пожалуйста, журнальная добросовестность еще не продавалась? - Никак нет-с! - отвечал тот, - но будет продаваться. Сегодня этого товару скопилось достаточно. - То-то... Мне много требуется. Я, видите ли, испрашиваю себе концессию на железную дорогу от Шелакского Носа до острова Калгуева, так нужно, чтобы журналы говорили в мою пользу. К концессионеру подскочила какая-то личность в цилиндре. - Не хотите ли купить по вольной цене? - предложила она ему. - Я бы с удовольствием продал мою собственную добросовестность и продал бы недорого. Мы тоже пишем и пишем много... - Очень вам благодарен, но зачем же? Я вот приценюсь прежде на аукционе, - отозвался концессионер и отошел в сторону, бормоча: - Твоей-то мне и даром не надо; я ищу кого покрупнее! А с амвона то и дело раздавались стук молотка, бряканье счетов и возгласы: - Женская любовь! Совесть купеческая! Человеколюбие подрядческое! Самые чистые юношеские убеждения, сломленные бедностью, и т. п. Товар этот шел за очень недорогую цену; его покупали вяло и, оттащив к стороне, перетряхивали и говорили: - И черт меня дернул этот пятак накинуть! Куда я теперь денусь с этим хламом?! - Ничего, при другом товаре как-нибудь сойдет! - ободряли себя менее опытные. Я стоял как истукан и дивился на этот странный аукцион, но когда аукционист возгласил: "Материнская любовь! Оценка десять с полтиной!" - я невольно вздрогнул и, взглянув на Флюгаркина, произнес: - Боже мой, неужели и это-то продается? Флюгаркин пожал плечами, наклонился к моему уху и во все горло гаркнул: - Не дивись! Это дух времени! Знамение времени! Крик его был громким, подобно гласу трубному, так что потряс даже стены залы. Я был буквально оглушен, чувствовал, что падаю в обморок, и вдруг проснулся. У постели моей стояла Марья Дементьевна и держала в руках кофейник. - Вставай! Десятый час! Кофей-то стоял, стоял да и простыл давно! - говорила она. Я тотчас же рассказал ей мой сон. - Пей на ночь больше всякой хмельной дряни, так тогда еще и не такая глупость приснится! - добавила она. Я молчал и соображал насчет "савуар вивра". 21 ноября Мысль во что бы то ни стало сделаться сочинителем не дает мне покоя. Марья Дементьевна уверяет, что сегодня ночью я даже во сне кричал: "хочу быть сочинителем!" и только тогда перестал, когда она меня толкнула под бок. Сегодня задумал писать кровавый роман в двадцати четырех частях, а может быть, и более, из всех бытов: крестьянского, чиновничьего, купеческого, мазурнического, аристократического, нищенского, военного, фабричного, биржевого и пр., и пр. Роман этот думаю назвать забористым названием: "Трущобы Невского проспекта, или Петербургские фальшивомонетчики" и при объявлении об издании моей газеты "Сын Гостиного Двора" обещать его моим годовым подписчикам в виде премии. Это ныне в моде и, наверное, поднимет подписку. Ежели же мой роман не будет кончен или даже вовсе не будет выдан подписчикам - тоже не беда. У нас публика смирная и простит, оставит втуне. Роман свой я напичкаю всякой уголовщиной и мне будут служить материалами романы наших современных беллетристов. Даже мало того, я постараюсь освоить себе их манеру писания и их мотивы, и каждая глава моего романа будет писана или а-ля Лесков-Стебницкий, или а-ля Крестовский, или а-ля Авдеев, или а-ля Боборыкин и т.д., и т.д. Смею надеяться, что таким образом роман мой будет самый "интересный" и в "современном вкусе", а этого только и надо публике. 22 ноября Целый день писал свой роман и писал до одеревенения руки. Вечером Марья Дементьевна смазывала мне руку беленым маслом. 23 ноября Вот начало моего романа. ТРУЩОБЫ НЕВСКОГО ПРОСПЕКТА, или ПЕТЕРБУРГСКИЕ ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКИ Роман в 24 частях, а может быть и более, соч. Касьяна Яманова, автора драмы "Тайный плод любви несчастной" (Подражание всем нашим современным романистам) ЧАСТЬ ПЕРВАЯ И в огне не горят, и в воде ни тонут ГЛАВА 1 ("Панургово стадо" "Петербургских Трущоб", находящееся "Вне Закона"{Ежели названия глав будут не совсем соответствовать содержанию, то это делается опять-таки из подражания нашим современным романистам.}) (а-ля В. Крестовский, не псевдоним, а настоящий трущобный) В один из бурных осенних вечеров, часу в шестом, в то самое время, когда над Петербургом носился обычный осенний вихрь, сваливал своею силою пешеходов с ног, звонил в колокола и качал, как легкие былинки, громадные пятиэтажные дома, по бушующим волнам Екатерининского канала, близ Казанского моста, скользила утлая ладья, управляемая белым арапом, одетым в нагольный тулуп. Кроме белого арапа, в ладье сидели еще двое: красивый, средних лет мужчина с черными усами и белокурый молодой человек, с золотушным оттенком лица. Мужчина был одет в мерлушковую скуфейку и драповое пальто работы Сара, а молодой человек в военное пальто. Яркий свет фонаря, светящего с набережной, падал на лицо статского и освещал его замечательные глаза изумрудно-зеленого цвета и в то же время давал заметить беспокойное состояние военного. Гусар трясся, как в лихорадке. Все молчали. Наконец статский прервал молчание. - Веденей! - произнес он, обращаясь к гребцу. - Хер-о-хер-ста-хер-но-хер-вись-хер хер-у-хер хер-вхо-хер- да-хер! Белый арап усиленно взмахнул веслами и остановился около отверстия в гранитной набережной, сияющего над уровнем волн. Отверстие это было не что иное, как исток водосточной трубы. - Ну, князь, вылезайте и следуйте за мною! - проговорил статский и полез в водосточную трубу. Дрожащий от страха военный последовал за статским. Долго они ползли по скользкой и узкой водосточной трубе, но наконец труба эта до того расширилась, что они могли подняться на ноги. Статский вынул из кармана потайной фонарь и осветил путь. Они прошли по каменному коридору и остановились у железной двери, на ручке которой висел большой деревянный молоток. Статский взял в руки молоток, три раза ударил им в дверь и три раза пропел "кукареку!". Удары и крик, глухо повторяемые эхом, разбудили сидящих на карнизах сов и летучих мышей, и они тревожно начали летать по коридору. Военный в ужасе закрыл глаза и судорожно прижался к статскому. Между тем дверь как бы по мановению волшебного жезла отворилась сама собой и путники вошли в богато убранную прихожую, украшенную зеркалами из магазина Шпера и лампами Дарзанса. Повесив свои пальто на оленьи рога, заменяющие собой вешалку, они взялись за ручку двери, ведущей во внутренние покои, и быстро очутились в роскошном кабинете. Рояль Эрара соперничал в нем с художественной мебелью Тура, малахитовые безделки письменного стола - с персидскими коврами, а громадная библиотека соперничала, с произведениями живописи знаменитых итальянских мастеров. В углу стояло чучело медведя с подносом в руках, на котором помещались стаканы и бутылки с шампанским и дорогим токайским. На диване, покрытом барсовой шкурой, сидел седой как лунь, но еще бодрый старик с длинными бакенбардами. Всего более бросался в глаза его орлиный нос, на носу шишка, на шишке бородавка, а на бородавке волос. Это был не кто иной, как беглый еврей Ицка Дырка, начальник тайного общества "петербургских зашибателей копейки" и вращающийся в аристократических салонах под именем цыганского графа Мундштука. - А, пан Тзмпрзжицкий! - заговорил старик, вставая, и подал руку статскому. - Что нового? - Честь имею представить вам нового члена нашего общества, князя Слабонервова! - отвечал вошедший, указал на гусара и сверкнул изумрудными глазами. - Отлично. Сейчас он примет присягу на верное служение. Хозяин свистнул и ударил в ладоши. Альков в глубине кабинета заколыхался, и глазам гостей предстало чудо природы. Это был человеческий урод, вершков двадцати ростом, одетый в золотую ливрею. Там, где следовало быть рукам, были ноги, а на месте ног руки. Огромная голова покоилась на тощем, как скелет, теле и имела всего только один глаз, помещающийся во лбу. Ни ушей, ни носа не было, и ежели урод нюхал табак, то нюхал его ртом. - Аскольд! Приготовь все нужное для присяги. Верный слуга забегал на своих ручках, юркнул за альков и через минуту вышел оттуда, держа в ногах бархатную подушку, на которой лежали: человеческий череп, окровавленный кинжал, колода карт, отмычка и фальшивый кредитный билет. Все это он положил на стол. - Клянись, князь, клянись этими предметами! - сказал хозяин, обращаясь к гусару. Гусар дрожал, а между тем граф Мундштук читал заклинания: - Поступая в общество "зашибателей копейки", я, князь Слабонервов, обещаюсь надуть каждого смертного: в картах, на векселях, фальшивыми монетами... Гусар молчал и вдруг вскричал: - Меня обманули! я жертва этого негодяя! Он объявил мне, что цель вашего общества пускание мыльных пузырей, а оказывается, что тут преступление! Я не согласен, я не согласен! - Возврата нет! - трагически произнес граф и прибавил: - Кроме того, вы должны загубить семь христианских душ, дабы этим путем мы всегда имели вас в руках. - Ни за что на свете! Князь Слабонервов зашатался и упал в обморок. Пан Тзмпрзжицкий ехидно улыбался и сверкал зелеными глазами. Гусара привели в чувство и предложили на выбор или загубить семь душ, или самому быть утоплену в Екатерининской канаве. В отчаянии он поломал несколько минут руки, согласился на первое предложение, разрезал свою руку, обмакнул в кровь перо и вписал свою фамилию в книгу членов общества "зашибателей копейки". Через полчаса тот же белый арап подвозил их к спуску у Каменного моста. Выйдя на берег, князь кинул гребцу червонец. Тот поблагодарил знаками и открыл свой широкий рот, причем князь в ужасе заметил, что во рту у белого арапа недоставало языка. Он был нем. ГЛАВА II ("На далеких окраинах" {Я забыл объявить, что я обратился весь в подражание и заимствование и даже самое название глав составил из заглавий романов тех писателей, которым стараюсь подражать.}) (а-ля Каразин) Пан и князь позвонились у дверей, на дощечке которых было написано "купец Буйновидов", и вошли в довольно странную комнату, убранную седлами, персидскими коврами, ружьями и азиатскими шашками. Сам Буйновидов сидел на куле сена и был в канаусовой рубахе и кафтане нараспашку. Рядом с ним верхом на нескольких казацких седлах помещалась прелестнейшая женщина, которую он называл Марфой Васильевной. При входе пана и князя она вскочила с места и, истерически захохотав, схватила князя за нос. Князь смутился, но не смутился пан и, сгребши Марфу Васильевну в охапку, прижал ее к стене. Она наотмашь хватила его по зубам. Пан поцеловал у ней руку. - Князь Слабонервов! Он у нас на испытании и должен загубить семь душ, - отрекомендовал товарища Тзмпрзжицкий. - Якши, - отвечал купец и, обратись к князю, сказал: - На первых порах, ваше сиятельство, ты должен отравить вот ее мужа, так как мы желаем получить от него наследство. Он указал на Марфу Васильевну. - Фальшивое духовное завещание уже составлено, - прибавил от себя пан. Князь затрясся, как в лихорадке, но, невзирая на это, начал пьянствовать вместе с компанией. Между тем лицо Буйновидова перекосилось от выпитого вина. Он хлопнул в ладоши и крикнул: - Узбек! Приведи Ваську сюда! На пороге показался верный джигит Буйновидова с рассеченной шашкой головой. Он ввел в комнату ручного крокодила Ваську. Завидя Буйновидова, огромное животное радостно завизжало, завиляло хвостом и, бросившись к нему на грудь, принялось лизать ему ноги. Вдруг пан Тзмпрзжицкий умышленно наступил крокодилу на хвост. Как ужаленный змеею, отпрянул взбешенный крокодил от своего хозяина и, щелкая зубами, начал выбирать себе жертву из присутствующих. Все как бы замерло. Князь спрятался за Марфу Васильевну, Буйновидов творил молитву, а пан стоял в углу и со злорадством сверкал своими изумрудными глазами. В это время из соседней комнаты выскочил страшный бульдог и бросился на крокодила. Началась неравная борьба, и верный пес с выкушенным уже боком видимо ослабевал, как вдруг Узбек ловким ударом ножа пропорол брюхо крокодилу, и разъяренное животное принялось околевать, путаясь ногами в вывалившихся из живота внутренностях. Мало-помалу все пришли в себя. - Ну, теперь едемте в Приказчичий клуб отравлять моего мужа! - обратясь к князю, сказала Марфа Васильевна. - Лучше погибну, но не решусь на преступление! - прошептал князь. Марфа Васильевна побледнела. - Коли так, так ладно же! Седлать коней! - крикнула она и через час неслась верхом на бойком, как вихрь, коне по набережной Лиговки. Перед нею, перевесившись через шею коня, лежал князь Слабонервов. Сзади их следовали пан, купец и верный джигит Узбек. Они приехали на Волково поле, и князь почувствовал запах разложившегося трупа. - Мы покажем тебе, как не почитать наши приказания! - говорила Марфа Васильевна, снимая князя с лошади и ставя его на ноги. - Узбек! делай свое дело! крикнула она джигиту. Тот поднял с земли что-то дынеобразное и свирепо поднес к самому лицу связанного по рукам и по ногам князя. Князь в страхе отшатнулся: в этом дынеобразном предмете он узнал отрезанную голову артиллерийского поручика, неделю тому назад обыгравшего его в карты. Вонючая и позеленевшая уже голова врага коснулась его губ. Он упал в обморок. ....................................................................................................... - Мы его посадим туда, - послышалось над его ухом. - Просидит ночку, так загубит и не семь душ, а семьдесят семь! Князь очнулся и содрогнулся. Он понял, что его хотят посадить в "клоповник". Между тем его уже подтащили к зияющей яме, развязали руки и ноги и опустили в эту зияющую яму. Полуголодный, с волосами, стоящими дыбом, он был страшен в эту минуту. Как раз посередине ямы лежал совсем уже разложившийся труп. "На этом трупе копошилась какая-то живая, белая масса, словно он весь был обсыпан вареным рисом; но каждое зерно этого адского плова двигалось; каждое зерно имело маленькую, поворотливую головку; каждое зерно жрало то, по чему ползало" {О "позеленевшей голове" и об "адском плове" зри роман "На Далеких Окраинах* Н. Каразина. "Дело" № 10. 1872 г.}. В это время из щелей ямы вылезли клопы и пауки и принялись есть князя, а над головою его раздавался адский хохот отъезжающих мучителей. ........................................................................................................ К вечеру другого дня к яме подъехала Марфа Васильевна и спросила князя: - Ну, что, загубишь теперь семь душ? - Валяй хоть сотню! - отвечал князь. Вылезая из ямы, князь почувствовал, что он безумно влюблен в Марфу Васильевну. ГЛАВА III "Солидные добродетели", "Жертвы вечерней" или "Дельцов", "Поддели", "По-американски". (а-ля П. Боборыкин) В тот же вечер, часу в двенадцатом, князь ехал с Марфою Васильевной на извозчике в маскарад Купеческого клуба отравлять ее мужа. И хорошо, приятно было князю. Он сидел бок о бок с красивой, интеллектуальной и энергической женщиной и даже чувствовал запах ее молодого, здорового тела. Извозчик погонял кнутом лошадь с ловким московским пошибом. - Люблю энергических мужчин, а то у нас все тряпки! - говорила Марфа Васильевна с легким московским пошибом в говоре. - Я ищу сильную натуру; мне нужна сила! - Когда я был в Париже, то видел одну американку... - начал было князь, но в это время они подъехали к затянутому тиком подъезду клуба и жандарм высадил Марфу Васильевну с дрожек. Маскарад был в разгаре. Блестя медными касками, бродили по залам кавалергарды и шуршали шлейфами породистые француженки, расточая свою бойкую речь с парижским пошибом и картавостью на букву р. Марфа Васильевна висела на руке у князя. В знаменитой голубой гостиной она встретилась с каким-то седым генералом и погрозила ему пальцем. Генерал нахмурил брови и приветствовал ее звуком "г-м". - Вот муж мой, - проговорила наконец Марфа Васильевна, сжав локтем руку князя, и указала веером на громаднейшего мужчину с крупными губами. Это была колоссальная фигура с огромным животом московского пошиба. Все в ней дышало силой. Он мог не спавши пропьянствовать кряду пятнадцать ночей, кряду десять ночей просидеть за картами и наутро, освежив себя зельтерской водой, работать как вол. Работа его состояла в составлении проектов акционерных обществ. Он был богат, как Крез, и зарабатывал в какие-нибудь полтора часа по пятидесяти тысяч рублей. Фамилия его была генерал Автоматов. Между тем Марфа Васильевна подошла к нему. - Здравствуй, "пуповина" петербургских дельцов! Рекомендую тебе князя Слабонервова. - Не хотите ли ужинать? - предложил генералу князь, помня, что ему нужно отравить его. - С удовольствием! - отвечал генерал, и они отправились в столовую, по дороге в которую Автоматов прихватил с собой какого-то мизерного человека со значком присяжного поверенного на фраке. - Бутылку "вдовы Клико"! - крикнул князь и, разливая вино в стаканы, всыпал в стакан Автоматова яду. Однако на титаническую натуру Автоматова яд не подействовал; мало того, гигант даже съел после этого целого поросенка с кашей и сказал князю: - Не хотите ли вступить в нашу компанию, дабы объегорить одну барыньку насчет наследства? Возьмите три пая. Князь поблагодарил и решился повторить попытку отравления. - Едемте к Доротту, - предложил он. Предложение было принято. Марфа Васильевна в радости захлопала в ладоши. - Тройка - это роскошь! Помните, что говорит про тройку английский поэт Давид Копперфильд? - проговорила она. Через полчаса тройка поджарых лошадей летела к Триумфальным воротам. Ямщик гикал на них с московским пошибом и подкатил к подъезду Доротта. Компания вышла. Скуластый касимовский татарин во фраке отвел им отдельную комнату; здесь князь уже не стеснялся и закатил в рюмку Автоматова целый фунт мышьяку; Автоматову сделалось дурно. - Домой, домой! Мне дурно! - заговорил он, и через несколько времени троечные сани подкатили их к красивому каменному дому на Большой Морской. В санях сидели также Марфа Васильевна и князь. Когда Автоматов вошел в свой кабинет, он уже был холодным трупом. - Теперь я твоя навеки! - проговорила разгоряченная Марфа Васильевна и, как бы "обожженная лучезарным хвостом идеи", упала к князю на грудь. -В углу стоял пан Тзмпрзжицкий и сверкал своими изумрудными глазами. - Вот так по-американски поддели дельцов! - глухо произнес он. Марфа Васильевна подняла голову и с ловким московским пошибом показала пану кукиш... _________________ Однако довольно. И то одеревенела рука. Буду продолжать свой роман на будущей неделе. ГЛАВА IV "Преступница или нет?" (а-'ля маститый беллетрист "С. -Петербургских Ведомостей") На другое утро Марфа Васильевна с ужасом отшатнулась от князя Слабонервова. Отшатываясь, она выронила из кармана маленькую записную книжку в перламутровом переплете, запертую большим висячим замком. Князь Слабонервов тотчас же незаметно поднял ее и спрятал за пазуху. Ему чувствовалось, что в этой книжке заключается страшный секрет, узнав который он может держать Марфу Васильевну в руках. Придя домой, он тотчас же заперся в своем кабинете, взял лом, взломал им замок и, раскрыв книжку, начал ее перелистывать. Глазам его представилось несколько страничек, исписанных мелким женским, убористым почерком, а во главе первой странички стояла следующая строка, представляющая набор русских букв: "Йашулс ен - обюлен". Затем такими же тарабарскими строками исписаны были все странички. Князь долго ломал себе голову, стараясь придумать, на каком языке все это писано, и, наконец, выпив целый графин воды, очень ясно понял, что все это надо читать наоборот от правой руки к левой и что таинственное заглавие значило: "Не любо - не слушай". Продолжая читать, он прочел следующее. Родилась я на южном берегу Белой Арапии. Отец мой был цыган, а мать - капорка. Матери я лишилась рано. Мы жили на родине и честно зарабатывали себе хлеб, занимаясь конокрадством, но в один прекрасный день в Белую Арапию приехал статский советник Автоматов и предложил моему отцу место механика на своих шелковых фабриках, находящихся на берегу Ледовитого океана. Отец с радостью согласился, и мы переселились в Россию, сделавшись задушевными друзьями с Автоматовым. Вскоре, однако, отец умер, и Автоматов сделался моим опекуном, осыпая меня баснословною роскошью. В это время мне исполнилось шестнадцать лет. В день моего рождения Автоматов явился ко мне и запечатлел на лбу моем свой обычный поцелуй, но, дивное дело, я вдруг почувствовала, что поцелуй его как бы ожег меня. Я быстро взглянула ему в лицо, но он уже лежал у моих ног и, осыпая их поцелуями, предлагал мне руку и сердце. Я согласилась. Страшную моральную и физическую перемену произвел во мне брак со стариком. Через полгода у меня появились припадки столбняка. Часто, прогуливаясь по улицам и завидя красивого мужчину, я вдруг останавливалась; лицо мое озарялось необыкновенным страстным блеском; глаза разгорались; губы начинали трепетать, как будто прося поцелуя, и я вся обращалась в неподвижную статую манящей и зовущей вакханки {Зри "С.-Петербур. Ведом.". № 235.}. Муж был испуган внезапной переменой во мне и пригласил коновала, который и начал меня лечить толченым хрусталем на водке. Это был молодой человек с огненными глазами и мясистыми губами, вызывающими на поцелуй. Мы подружились, но я в душе возненавидела его. Однажды вечером мы сидели на берегу Ледовитого океана и при блеске заходящего солнца радостно смотрели, как, гоняясь друг за другом, плескались в волнах киты и китихи. Я обрывала лепестки морской лилии; коновал играл пальцами на губах и вдруг со всего размаха упал к моим ногам, клянясь мне в вечной безумной любви. Я вся затрепетала от гнева, услышав эти бессовестные слова, но в этот миг со мной сделался мой обычный столбняк; я в бессилии раскинула руки, шепча бессвязные слова; вакхическая нега блеснула в моих глазах, и я упала на дерн скамьи... {Зри там же.}. Через четверть часа я очнулась от обморока в бесстыдных объятиях коновала. Этими словами тарабарская грамота кончалась. Прочитав ее, князь с ужасом понял, что за женщина была Марфа Васильевна. Он содрогнулся и вдруг почувствовал, что у него поседело полголовы. Между тем на пороге кабинета стоял пан Тзмпрзжицкий и сверкал своими зелеными изумрудными глазами. - Едем обыгрывать в карты наверняка! Только смотри: бей по сороке и по вороне и никому не давай спуску! - произнес он. Князь затрепетал, но повиновался. ГЛАВА V "Петербургские игроки" (а-ля Афанасьев-Чужбинский) Десятитысячный кровный рысак, мерно ударяя ногами в покрытую снегом мостовую, мчал князя Слабонервова и пана Тзмпрзжицкого по Невскому и обдавал их лица морозною пылью. Вдруг у Казанского собора, около памятника Барклая-де Толли, пан заметил кучку носильщиков, отставных солдат, и приказал кучеру остановиться. Носильщики играли в орлянку. Пан тотчас же выскочил из саней, вынул из кармана фальшивый двугривенный о двух орлах и с криком "орел или решетка?" кинул его в воздух. Носильщики сказали "решетка" и поставили по "трешнику". Двугривенный само собой упал орлом кверху, и пан выиграл. Игра продолжалась, и в какие-нибудь четверть часа у носильщиков не осталось ни гроша. Пан был в выигрыше восемьдесят три копейки. Важно побрякивая медными деньгами, он опустил их в карман пальто и велел ехать кучеру на Сенную, в трактир под названием "город Африка". - Неужели вы не брезгаете и грошами? – спросил его князь. - Ничем. Это цель нашего общества "зашибателей копейки", членом которого вы имеете удовольствие состоять, - отвечал пан. - Из грошей составляются миллионы. Агенты наши играют везде и везде шулерничают. Они обыгрывают нищих в ночлежных притонах, старух салопниц на кладбищах и даже мастеровых мальчишек на Семеновском плаце. Положим, что от мальчишек они выигрывают бабки, но бабки эти тотчас же продаются в мелочных лавочках и превращаются в деньги. Разговаривая таким образом, они незаметно подъехали к черному трактиру "город Африка". - Вот здесь, князь, вам нужно будет показать свое искусство и обыграть одного сибирского купца на тридцать тысяч! - сказал пан. Князь содрогнулся, но возврата уже не было, - они миновали закопченную буфетную комнату и вошли в грязную и вонючую каморку, освещенную двумя сальными огарками. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел какой-то грек в синих очках и с вырванной ноздрей и метал банк. Ему понтировали разные темные личности; тут были апраксинские приказчики с отмороженными носами, лакеи из важных домов с вырванными бакенбардами, военные писаря с подбитыми глазами и пр., и пр. Видно было, что здесь царствовал страшный разврат, доходящий иногда не только до драки, но даже и до убийства. - Сибирский купец еще не приезжал? - отнесся пан к греку. - Нет еще! - отвечал тот, отрицательно помотав носом. - Его привезет Карл Карлыч. - Князь Слабонервов! Он будет метать! - отрекомендовал пан товарища. - Баста! - произнес грек, кончил игру и сгреб деньги. Отмороженные носы, выдранные бакенбарды и проч. понуря головы, вышли из комнаты. Они проигрались до копейки. - Как дела? - спросил пан грека. - Рубль с четвертаком деньгами взял да старые голенищи. Вскоре явился сибирский купец. Это был жирный мужчина, с клинистой бородкой, с говором на "о" и с полупудовой часовой цепочкой, надетой через шею. Его сопровождал тощий и длинный немец, известный среди петербургских игроков под именем барона Киндербальзам. Рассказывают, что в молодости он съел живого человека, за что был сослан в Сибирь, но оттуда он бежал, явился в Петербург с паспортом японского подданного и занялся шулерством. Между тем началась игра. Князь со слезами на глазах начал метать. Руки его дрожали. В какие-нибудь десять минут сибирский купец проиграл тридцать тысяч и в ужасе схватился за голову. - Дурно, дурно... - прошептал он и упал на диван. Его опоили дурманом. Через час рысак мчал князя и пана по Невскому. На коленях у них лежало что-то, завернутое в рогожу. Поравнявшись с Пассажем, они это что-то сбросили с колен и помчались далее. Это что-то, завернутое в рогожу, было не что иное, как труп сибирского купца. ГЛАВА VI "Обойденные", "На ножах" с "Соборянами", так как им "некуда" сунуться (а-ля Н. Лесков-Стебницкий) Воротись домой, князь остановился перед портретом своей матери и судорожно зарыдал, оплакивая свои преступления, в которые он был вовлечен шайкою гнусных злодеев, известных под именем нигилистов и имеющих своим принципом девиз "цель оправдывает средства". Он долго рыдал, но, наконец, взор его упал на письменный стол. На столе лежала записка. Дрожащими руками разорвал он конверт и увидел подпись цыганского графа Мундштука. Вот что писал граф: "Любезный князь! Завтра в полночь все члены нашего общества, как мужчины, так и женщины, служащие общему делу, соберутся в ресторане Доминика и будут отливать фальшивую монету, после чего произойдет общая дележка заработка, а потому, как председатель общества, приказываю вам явиться в означенный ресторан. Помните вашу клятву, данную вами в верности служения обществу". Внизу, под фамилией графа, стояла следующая приписка: "Князь, несколько месяцев тому назад я видела вас купающегося в Черной Речке и скажу вам откровенно: вы мне очень нравитесь. Завтра увидимся на собрании. Платонида Гермафродитова". Прочитав эту записку, князь вдруг почувствовал, что он пламенно влюблен в таинственную незнакомку. Всю ночь ворочался он с боку на бок, целый день ходил как сумасшедший и вечером, лишь только часовая стрелка стала приближаться к цифре XII он с замиранием сердца полетел в ресторан Доминика. Тайное общество "зашибателей копейки" было уже в сборе, когда в ресторан явился князь. Первое, что ему бросилось в глаза, это были стриженые девки в очках и долгогривые нигилисты с нечесаными бородами. Они сидели за мраморными столиками и ели сырое мясо, употребляя при этом в дело вместо вилок свои грязные пальцы. Тут были также и цыганский граф, и пан Тзмпрзжицкий, и барон Киндербальзам и даже Марфа Васильевна с купцом Буйновидовым. Князь вошел в ресторан как сумасшедший и алчными глазами начал искать таинственную незнакомку, но вдруг почувствовал, что к нему кто-то лезет в задний карман. Он обернулся, и глазам его представился длинноволосый нигилист, вытаскивающий у него носовой платок. - Что вы делаете, милостивый государь! - воскликнул он. - Пользуюсь тем, что плохо лежит, - отвечал длинноволосый и прибавил: - Вы знаете, что, по Прудону, всякая собственность есть кража; мне понадобился платок и я беру его. - Но ведь князь наш член! -заметил подоспевший к ним в это время граф Мундштук. - Это для меня решительно все равно! И платок князя исчез в кармане нигилиста. Князь в удивлении посмотрел на нигилиста, но тот не смутился и произнес: - Рекомендуюсь: Амфилох Азбукиведиглаголенский. Прошу любить и жаловать. Они пожали друг другу руки, но в это время проходящий мимо лакей нечаянно наступил на ногу нигилисту. Нигилист размахнулся и с такой силой ударил лакея по скуле, что у того вылетели изо рта ровно четыре с половиной зуба. Другой нигилист сидел в углу, пил пиво, рассказывал Марфе Васильевне, что истинно развитый человек ничем не должен отличаться от животных, и в подтверждение своих слов лаял по-собачьи. К князю подошла молоденькая девушка в синих очках и остриженная под гребенку. Она была в нагольном тулупе и в мужских сапогах со шпорами. - Гермафродитова? - спросил князь. - Да! - отвечала она. И уста их слились в единый долгий поцелуй. - Господа, приступим к отливанию фальшивой монеты! - воскликнул, наконец, цыганский граф Мундштук. Присутствующие вынули формы. Пан Тзмпрзжицкий начал растапливать на газовых рожках олово в железной кастрюльке, и через час было отлито до сотни двугривенных. Граф Мундштук приступил к дележке и вдруг оделил кого-то. Послышалась крупная непечатная брань. Все кричали и никто никого не слушал. Кто-то схватил со стола вилку и начал махать ею в воздухе. Некоторые из присутствующих стибрили с буфета по чайной ложке, а некоторые таскали друг у друга платки из кармана и сбивали с носов очки. В это время князь Слабонервов пришел в себя и ему вдруг сделалось гадко, скверно. В одно мгновение устыдился он окружающей его обстановки и во все горло закричал "караул!". В дверях ресторана показался городовой. Завидя блюстителя порядка, все сборище схватилось за шапки и опрометью бросилось спасаться через кухню, а через минуту князь Слабонервов во всю прыть мчался к себе на квартиру, в Большую Морскую, и нес на своих руках обомлевшую Гермафродитову. Когда князь достиг своей квартиры и взялся за ручку колокольчика, он вдруг увидал Тзмпрзжицкого. Пан стоял в углу и сверкал своими изумрудными глазами... На сей раз довольно, будь каким угодно современным талантливым писателем, а уж кровавее этого романа, ей-ей, ничего не придумаешь!.. 16 декабря Странное дело! Петербург - город русский, столица Российского государства, но в нем имеется всего две труппы актеров, дающих представления на русском языке: одна драматическая и одна оперная, тогда как в то же время трупп, представляющих на иностранных языках, имеется пять, а именно: немецкая, французская, итальянская, театр Буфф и театр Берга. Сюда также можно причислить и шестую группу цирка Гинне, где клоуны бормочут по-французски, по-немецки или по-английски, а собаки и лошади понукаются тоже на этих языках. Неужели это делается в видах обучения нас иностранным языкам? В иноязычные театры идешь иногда поневоле, так как для того, чтобы добыть билет в русский театр, необходимо обладать или особенным счастьем, или физическою силою, или заплатить театральному барышнику двойную цену, или, что еще лучше, отдаться бенефицианту, который иногда сдерет с тебя за билет четвертную сумму. Так, например, я, желая развлечься театральным представлением, но ни разу не могши достать билета в русский театр, всю прошлую неделю ходил в иноязычные театры и до того насобачился в иностранных выражениях, что сегодня, сев писать для моего журнала "Сын Гостиного Двора" рассказ из народного быта, написал такую ерунду, что даже сам испугался. Все русские слова, как назло, выскочили из головы и заменились иностранными. После всего этого легко попасть и в сумасшедший дом. Вот какой странный рассказ вышел из-под моего пера. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ПЕЙЗАНИН И КОКЕТЛИВАЯ ПЕЙЗАНКА (Новелла из русского национального жанра) На комфортабельно устроенных антресолях, драпированных батистом, после элегантного фриштика из казеина и бутерброда, лежал русский пейзанин и читал брошюру популярных лекций о гигиене. Против него на козетке фигурировала пикантная пейзанка, кокетливо демонстрировав свою миниатюрную ботинку из-под шемизетки, и цитировала что-то из литературного альбома с гравюрами. - Эдокси! - сказал пейзанин. - В голове моей возник гениальный проект, детали которого и параграфы я изложу тебе. Ты интеллектуальный субъект, можно сказать ба-бле, и идея моя не будет для тебя терра инкогнита. Ты знаешь, сколь охотно любят абитюе наших таверн все тривиальные экспрессии и цинические бон-мо. За эти бон-мо я хочу предложить нашему пейзанскому сосьете взимать с циников материальный штраф в виде сантимов и сумму эту ассигновать на основание классического лицея, где будут штундироваться наши дети. - Все это очень распрекрасно, моншер Пьер, - пикировалась с мужем Эдокси. - Я знаю твои гуманные идеи в деле морали и эдюкации и вполне солидарна с ними, но поговорим немного об индивидуальности субъекта. Я питаю симпатию к одному сержанту, стоящему у нас на постое, и вот уже три дня, как нахожусь с ним в интимных отношениях. Будучи субъектом индивидуальным, я не хочу тебя игнорировать и потому анонсирую тебе об этом. С энергией тигра вскочил Пьер с антресоль, и на физиономии Эдокси послышался громкий аплодисмент. Эдокси вскрикнула, но дикий Пьер вцепился в ее шевелюру и сорвал шиньон. В это время вбежал бравый сержант и прекратил между ними баталию, встал нейтралитетом. - Вот тебе и цивилизация! - воскликнула Эдокси, и на нее вдруг напала паника. - Я ни полигамии, ни полиандрии допустить не могу! - проговорил Пьер и поник головой. Сержант вынул из кармана полштоф и восстановил между ними мир. Не правда ли, преизрядная чепуха? А все оттого, что посещаешь одни иноязычные спектакли, да и в русский театр попадешь, так видишь тоже иностранные пьесы, переделанные на русские нравы, а сюжеты этих пьес столько же пристали к русским нравам, сколь к корове пристало седло. 18 декабря Вчера поутру генеральша призвала меня к себе и сказала: - Ну, Касьян, теперь я твоей службой вполне довольна. Насчет медиумства ты теперь совсем привык и даже, можно сказать, собаку съел, так что любого француза можешь за пояс заткнуть. Одно только, манер у тебя деликатных нет. Летом мы поедем за границу, и ты этому самому медиумству будешь учиться там у знаменитого и самого главного медиума Юма, а теперь пока нынешнюю зиму привыкай к деликатным манерам. Я хочу, чтобы ты бывал везде, где бывают аристократическое общество и разные графы и генералы. Сегодня в Большом театре идет в первый раз "Комарго": вот тебе два кресла, возьми с собой горничную Машу и иди. Вынула из кармана два билета и подает. Взял билеты, но Маше ни слова, а побежал к дьячку Ижеесишенскому. - Ну, говорю, Фараон, идем в Большой театр балет "Комарго" смотреть. - Окрестись лучиной! Нечто в театр духовные особы ходят? - А ты нечто духовная особа? Вот, коли бы волосы длинные носил, тогда дело другое, а теперь кто ни взглянет на тебя, - сейчас скажет: купец из-под Щукина... Почесал он это в затылке да и говорит: - А и в самом деле идем. Ни разу балета не видал. Говорят, очень занятно. - Отправились. Отменное представление! Как мне эти самые голоногенькие девочки понравились, что танцы водили, так просто беда! Пришел домой и на мою Марью Дементьевну глядеть не могу. Та мне: "Здравствуй, Касьян Иваныч, хорошо ли веселился?" А я ей: "Брысь!" Заплакала, ну, да леший ее побери! Понятное дело: коли ежели человек на ученых актерок нагляделся, так нешто ему может после них нравиться простая женщина? Ни в жизнь! 22 декабря И зачем я побывал в балете? Созерцание хорошеньких голоногеньких женщин сделало то, что я окончательно перестал находить хоть что-нибудь хорошее в моей Марье Дементьевне. Вот уже четыре дня прошло с тех пор, как я случайно попал в Большой театр на первое представление "Комарго" и среди пестрой толпы танцовщиц заметил одну нежненькую блондиночку в желтом платье, а блондиночка эта до сих пор не идет из моей головы да и только! Так вот и стоит перед глазами, так и дрыгает розовыми ножками! Чувствую, что влюблен и влюблен очень глупо. Боюсь, чтобы не начать писать стихи "к ней" и, таким образом, чтобы не дойти до положения "поэта-солдата" Петра Мартьянова, который, как известно, пишет стихи не только "к ней", но даже "к ее банту", к "ее алькову". Ежели я дойду до положения этой любовной горячки, то это может неблагоприятно повлиять на мой журнал "Сын Гостиного Двора", первый нумер которого должен непременно выйти в первый день нового года. А Марья Дементьевна, как назло, так и лезет ко мне, невзирая на то, что на все ее речи я отвечаю одним коротким ответом: "брысь!" 12 января 1873 г. О, как я влюбился в неизвестную мне балетную блондинку в желтом платье! Влюбился, как кот в марте месяце, и самым наиглупейшим образом! Лишь только заведу глаза, как она уже стоит передо мною и у самого носа махает голенькой ножкой. Я даже от пищи стал отказываться, хотя питье принимал охотно. С нежнолюбящей меня подругой моей, Марьей Дементьевной, я перестал разговаривать и на все ее вопросы отвечал односложным "брысь". По целым часам просиживал я ночью у окошка и за неимением луны смотрел в то место, где должна быть луна. Я хотел заложить Карповичу шубу и часы и поднести ей букет живых цветов с любовной запиской; раз, незаметным образом, забрался на сцену Большого театра и хотя оттуда был выведен, но, невзирая на это, торжественно задумал поступить в балет на роли чертей, дабы сблизиться с милой блондинкой. С этой целью я начал даже составлять черновое прошение на имя начальника репертуарной части П. С. Федорова. Сотрудники мои по изданию газеты "Сын Гостиного Двора" стали уже опасаться за существование самой газеты. Я похудел. В это время меня навестил дьячок Ижеесишенский, с которым мы не видались со дня первого представления балета "Камарго". - Что с тобой? Или холера перекатила? Ведь ты тоще попова кота без хвоста! - воскликнул он, всплеснув руками. Я отвел его в сторону и сообщил, в чем дело. Он почесал затылок и многозначительно понюхал табаку. - Хочешь, вылечу тебя от этой любвишки? - сказал он. - У меня есть отличное средство. Как рукой снимет! - Вылечи, голубчик, - прошептал я и от полноты чувств упал к нему на грудь. - Тащи графин холодной воды! Я принес. - Пей! - проговорил он, наливая стакан. Я повиновался. - Пей другой!.. И таким образом он вкатил в меня целый графин. Я начал дрожать от холода. - Теперь собирай в узел чистое белье и едем в Туляковы бани! Был вторник - день банный, и мы отправились. - Веденей, поддай на каменку по-татарски и в лучшую выпари вот этого господина купца! - крикнул дьячок знакомому парильщику. - Двугривенный на чай! - С нашим удовольствием, ваше боголюбие, - отвечал парильщик. - Пожалуйте, ваше степенство! - обратился он ко мне. Я отдался ему, и он повел меня на полок, где уже было приготовлено, с десяток распаренных веников. Дьячок последовал за нами. - Запоем они страдают, что ли? - спросил про меня у дьячка парильщик. - Хуже того. Влюблен. Так уже ты постарайся получше! - Будьте покойны, все до капли вон выхлещем! - отвечал парильщик и принялся хлестать меня веником. Тщетно ревел я коровой, тщетно хотел убежать с полка, тщетно молил парильщика дать мне легкую передышку, он был непреклонен и до тех пор не спустил меня с полка, пока не обхлестал об мою шкуру весь запас веников и не превратил их в то лекарство, которое некогда считалось нашими педагогами за радикальное средство от лени. Через полчаса я красный, как вареный рак, сидел уже дома за самоваром и пил чай. Около меня сидела моя подруга Марья Дементьевна... и дивное дело, лицо ее по-прежнему казалось мне приятно, стан гибок, и я снова, как и в былое время, влепил ей в уста сахарные крупную безешку. Любви к балетной блондинке как не бывало! Лекарство, исцелившее меня, настолько прекрасно, что я смело рекомендую его всем безнадежно влюбленным и опубликую его в ближайшем нумере "Сына Гостиного Двора" и даже, мало того, - подобно Рукину и Истомину, лечащим от запоя, буду лечить от любви. Людям, решающимся на самоубийство вследствие безнадежной любви, советую испытать на себе это средство перед самоубийством: попытка не помешает, а пустить себе пулю в лоб или утопиться всегда можно успеть и после. Вечером был у меня литератор Практиканов и принес мне богатейший материал для моей газеты "Сын Гостиного Двора". Материал этот есть не что иное, как интимное письмо Турецкого Султана к Князю Бисмарку о своем житье-бытье. К Практиканову оно попало из мелочной лавки вместе с завернутой в него колбасой. Вот это письмо: "Другу любезному, Оттону Карлычу, почтение! Я уведомляю тебя, друг любезный, что я к тебе на именины приехать не могу, а лучше ужо по весне, как поедешь в Вену на выставку, так заезжай-ко сам к нам. Ей-ей, дело-то ладнее будет. С такой, брат, турчанкой познакомлю, что любой француженке нос утрет. Да тебе ехать оно и сподручнее. Ты - немец аккуратный и в дороге не исхарчишься, а наш брат поедет, да, пожалуй, и загуляет. К тому же я теперь стал соблюдать экономию. Сам знаешь, семейство большое: одних жен тысяча штук. Той на платье понадобилось, той на башмаки, другая стонет, что солопишко ветром подбит, третьей шляпку новую подай - и ведь все с меня, с одного вола. К тому же на праздниках и на попов издержался. Ведь наши попы народ алчный. Придет славить, так ты и в руки-то ему дай, да и брюхом-то он вынесет. А я теперь живу смирно и спокойно. Встанешь это поутру пораньше, пойдешь с архиереем нашим Муфтием Иванычем в трактир чайку напиться. Сухари свои берем. Придем и спросим на двоих, а потом коли ежели кто подойдет из знакомых, третью чашку потребуем да на копейку сахару. В двенадцать часов обедаем. Похлебаешь это щец со свининкой да студню, свернешь из нотной бумаги папироску да и на сеновал на бок. На диване совсем нынче не сплю: первое дело материя прорвалась, а обить новой все лень, а второе - столько в нем блох, что и не приведи Бог, больше, чем вашего брата немцев в Питере. За шутку извини. А что, кстати, у вас с восточным вопросом? У нас уже давно эту самую игру бросили, и я велел вынести его на чердак. Теперь по вечерам ежели, так все больше либо в три листика, либо в горку играем. Придет это папа римская, Муфтий Иваныч, евнух мой главный, вот мы вчетвером и засядем по копейке темная, а потом опрокинем по рюмке померанцевой, да и разойдемся по домам. Папа все жилит в игре, потому стар стал и думает, что его надувают. Вчера сцепился с Муфтием Иванычем насчет веры спорить, чья лучше. Потеха, да и только. Ну, наша вера хоть и поганая, а наш Муфтий Иваныч его переспорил, потому он насчет веры собаку съел. И пришли ты мне, друг любезный, Оттон Карлыч, вашу прусскую железную каску. Не думай только, чтобы она мне для войны нужна была, совсем нет; я и стрелять-то теперь разучился, а начал я, видишь ты, теперь постройку новой бани. Ну, сам знаешь, архитекторишки воруют, так я сам хожу по лесам да за десятником наблюдаю, так все боюсь, как бы кирпич мне в темя не упал. А коли на голове железная каска, так оно и спокойнее; к тому же в ней и на пожары ездить сподручнее, а я до пожаров смерть охотник, только воду качать сам не люблю. Коли пришлешь хорошую, то я тебе вышлю такого табаку, что до ошаления им закуришься. Подателю сего письма Меджидке водки не подноси, а то он загуляет и на целую неделю пропадет. Прощай. Жены мои, Фатьма Захаровна, Акулина Селиверстовна, Степанида Петровна, Анна Ивановна № 1, Анна Ивановна № 2, 3 и 4, Каролина Федоровна, Пульхерия Семеновна, Магдалина Федоровна, Тереза Федоровна... Ну, всех не перечтешь! Одним словом, вся тысяча и с ребятишками шлют тебе почтительный поклон и нижайше кланяются. Султан турецкий Абдул Азисов". 18 января Материал для моей газеты "Сын Гостиного Двора" так и падает мне в руки, как некогда падала с неба манна евреям, путешествовавшим в пустыне. Я вполне чувствую, что не достоин этих благ, но ведь смешно было бы отказаться от своего счастья. Еще так недавно я приобрел такой богатый исторический документ, как письмо к князю Бисмарку; ныне же я располагаю еще большими драгоценностями, а именно: письмом князя Бисмарка к турецкому малому визирю, письмом папы римской к банкиру Ротшильду, письмом персидского хранителя великой печати к купцу Быстроносову, торгующему внутри Апраксина двора, воспоминаниями городового В. П. Бурнашева о Шекспире и многими другими документами. Получил я их от нашего мелочного лавочника, Ивана Иваныча Иванова, который, узнав через подругу моего сердца, Марью Дементьевну, что мне очень понравилось письмо турецкого султана, самолично явился ко мне на квартиру и любезно доставил все вышепоименованные письма. На вопрос мой, где он их приобрел, он сообщил мне, что ему принес их на святках в куче разной бумаги какой-то неизвестный хмельной шпанец с огромным кинжалом и, обменив на яствия, сознался, что слимонил эти бумаги из библиотеки Эскуриала во время бывшего там в прошлом году пожара. Лавочника Иванова я принял с распростертыми объятиями и угостил чаем. Заношу в мою записную книжку письма, доставленные мелочным лавочником, и бьюсь об заклад, что ежели редактор-издатель "Русской Старины", М. Семевский прочтет их, то в кровь исцарапается от зависти. Вот они: 1. Письмо князя Бисмарка к турецкому малому визирю. "Другу бесценному, Абдулу Азисовичу, от друга его любезного, Оттона Карлыча. И посылаю тебе низкий поклон и с любовью низко кланяюсь. И скажу тебе, что у нас поговаривают о походе. Идем с французов недоимки взыскивать. Исправник наш, шельмец, крепко позапустил их и потому мы вступаем скоро против них взыскать недоимки. Работы будет много, но мы, солдаты, не унываем, так как у нас, в Неметчине, инженер-механик Лебервурстов изобрел паровую дральную машину, которая, сберегая солдатские силы, будет пороть сразу по сотне человек. Ты пишешь, что все валяешься на сеновале, а по вечерам играешь в трынку с папой римской, мухоеданским архиереем Муфтием Иванычем, а у нас совсем напротив и даже на другой манер. У нас каждый день ученье, каждый день гимнастика, так что некогда урваться в портерную и пивка попить. Ей-ей, не вру. А теперича хоть бы эта самая железная каска. Дерешь, дерешь ее кирпичом каждый день, а толку никакого, а ротный все ругается, зачем не блестит. У нас на этот счет очень строго. Вчера только урвались за вал в орлянку сыграть - вдруг тревога. Не успели и денег разобрать, и я в это время потерял шесть кровных трешников и две семитки. Веришь ли, такая у нас гонка идет, что даже вот уже две недели не могу себе подметок подкинуть, а сапожный товар как куплен, так до сих пор и лежит. Смерть люблю это самое сапожное ремесло, а все времени нет. Вчера еще несчастие случилось: штык сломал. Пошел к знакомой кухарке Ульяне, что у купцов живет, и стал у ней просить денег на починку - не дала. Ты, говорит, с Покрова обещался башмаки мне сшить, да до сих пор жилишь. Дура, говорю, коли ежели бы мы на своей воле были, так неужто бы я стал из-за башмаков мараться? А ведь у нас что ни день, то ученье да тревога. Денег все-таки не дала. Плюнул и ушел. Думаю совсем ее бросить, потому что ж нашему брату солдату с женщиной жить, коли от нее никакой пользы. Солдат - человек бедный и ему взять негде. На казенной-то гороховой колбасе тоже немного напляшешь, а захочешь свининки, пирожка и все эдакое, к тому же нам теперь и лекции читают, что от мяса получаются силы. А силы мне нужны. Прежде вон я живым манером и с одного удара перерубал тесаком медный пятак, а теперь не могу. Ты пишешь, друг любезный, Абдул Азисович, и зовешь меня к себе в Туретчину. Может, и заверну к вам, коли нас на выставку в Вену погонят. А что до турчанки, с которой ты меня хотел познакомить, то присылай ее к нам. У нас она не пропадет задарма. У нас богатых юнкеров много и их полублагородия ее поддержут. А что, кстати, твой евнух Мустафа Захарыч? Мы слышали, что он собирается ехать в Питер и хочет открыть там в Гостином Дворе меняльную лавку. Коли правда, то сообщи. Дочка моя Акулина тебе кланяется. У ней все зубы болят. Вчера ходила к нашему коновалу; заговаривал он ей, да что-то не помогло. Вот все думаю ее замуж отдать за какого ни на есть писарька, да народ-то больно нынче хитер стал. Все требуют денежного приданого, а у ней самовар и перина давно припасены. Также и бурнус ей летом справил. Именины мои прошли благополучно. Ходил с кренделем по начальству и собрал пять рублей с тремя четвертаками. Прощай, будь здоров и кланяйся супружницам твоим. По именам их не называю, так как их у тебя тысяча штук, да к тому же у меня и бумаги не хватит. По безграмотству и личной просьбе Оттона Карлова сына Бисмаркова письмо сие писал и к нему руку приложил ефрейтор Василий Федоров Шесток, он же, Бисмарков, ставит три креста***". II. Письмо папы римской к банкиру Ротшильду. "Его благородию, господину купцу Мовше Боруховичу Ротшильдову. Многоуважаемый и боголюбивый Мовша Борухович! Ревнитель красоты храмов и убогой римской обители нашей! Шлю вам поклон и привет, искренние из глубины сердца моего и молю Бога о здравии и благоденствии вашем и всего семейства вашего. Сообщаю вам, Мовша Борухович, что задумали мы в богоспасаемом граде нашем устроить новую обитель, так как старая обитель наша стала быть осаждаема то появлением привидениев во образе безобразных гигантских карликов, то мышами и другими насекомыми, но, не обладая денежными средствами, не можем сего исполнить, не обращаясь к щедротам усердствующих дателей и к вам, как к нашему главному и наибольшему жертвователю. Много видела обитель наша от вас помощи, и каждая вещь, пожертвованная вами, вселяет в сердца наши теплое чувство молитвы о долголетии вашем, но тем не менее обращаюсь к вам с покорнейшею просьбою. Поусердствуйте! Рука дающего да не оскудеет и вам воздается сторицею. Смиренный брат Скорпион, податель сего письма, вручит вам книжку для записи доброхотных жертвований, которую вы и предъявите знающему и уважающему вас купечеству. Вся надежда теперь на купечество. Только в этом сословии тлеет еще искра ревности к украшению монашеских обителей; только в них еще осталось доброжелательство к благосостоянию монашества; только оно еще не тронуто тлетворным духом неверия, а в остальных сословиях заметно крепкое ослабление в вере. Мню, что всему виной злокачественная гидра, именуемая энгелизмом. Она привела к тому, что некоторые дерзают мнить, якобы я не есмь непогрешим. Еще молю вас, не оставьте нас в оскудении, а то дошли теперь до того, что не каждый день и стерляжью уху едим; к тому же и баня совсем развалилась, а какие ежели были бриллиантовые супирчики, то уж давно все у Карповича, а на выкуп их денег нет, да и квитанции заложены. Дошел до того, что нынче к зиме и шубу лисью из старого меха перетряхал и перекрывал новым сукном, а старый спорок подарил кардиналу отцу Василиску. Конечно, пока боголюбивые купчихи Изабелла Фердинандовна Испанская и Евгения Монтиховна Французова были в силе, то они помогали как снедью, так равно и денежною милостию (даже, бывало, стеариновые огарки присылали), но теперь они торговли больше не производят, так как обанкрутились и ежели бы не убегли, то наверное сидели бы в долговом. Нельзя ли также прислать мне грограну бисмаркового цвета на рясу (цвет сей дикий, вроде цвета гороховой колбасы), а тоже и чаю цветочного, хоть полцибика, да сахару постного московского ящичек, а то насчет этого товару мы крепко поиздержались и по постам пьем либо с изюмом, либо с медом. Братию начал поить нынче липовым цветом да сушеной малиной. Жмутся, а пьют. О себе скажу, что я нынче здоровьем плох, хворость одолела: то поясница болит, то грудь, да и подагра разыгралась. На прошлой неделе накидывал в бане банки на спину, а также и кровь жильную у цирульника пускал, но не помогло. Живем мы тихо и спокойно. Изредка хожу к салтану Абдулу Азисовичу и балуюсь в три листика. Третьего дня, пользуясь своею непогрешимостию, был у него в гареме, да что - не рука нам... Прощайте, дорогой Мовша Борухович! Целую вас братским целованием, боголюбивый брат наш, кланяюсь всему благочестивому семейству вашему и остаюсь всю жизнь мою молитель за вас, папа римская Пий". III. Письмо персидского хранителя великой печати к апраксинскому купцу Быстроносову. "Другу Никите Семенычу! С пальцем девять, с огурцом пятнадцать! Толстое почтение с кисточкой, поклон с набалдашником! На прошлой неделе урвался у тятеньки на ярмарку и еду к вам в Питер. Еду налегке и, окромя двух самоваров и трех перин, ничего не взял лишнего. Бочонок кизлярки и погребец со мной. Даже и жен не взял с собою, потому, думаю, что этого добра и у вас довольно. Думаю также посвататься и жениться у вас, коли невеста подходящая выищется. Мы ведь не то что русские купцы, нам и на бесприданнице жениться не стыдно. Это только вашему брату подавай непременно, окромя денег, бархатный салоп да атласное одеяло. По дороге играем в горку. Вчера обыграли проезжего станового. Проигрался он, рассердился и стал нам из-под полы свиное ухо показывать. Ну, да я теперь попривык и мне это наплевать! Не токмо, что ухо, а хоть целую свинью покажи, так и то не рассержусь. С нетерпением жду побывать у вас в Приказчичьем клубе. Говорят, что там наших восточных человеков гибель, и игра в мушку идет отменная. Попытаем счастья. В подарок тебе везу шашку. Коли не понравится, то можешь переделать ее на аршин или на кочергу, а камни с рукоятки употребить жене на серьги. Не знаю, как у вас, в Питере, кобылятина, а у нас дорога. Шесть с четвертаком пуд. Прощай! На постоялом дворе останавливаться не буду, а привалю прямо к тебе на фатеру. Кланяйся жене. Твой друг Назар Эддинов Музафаров". IV. Воспоминания городового В. П. Бурнашева о Шекспире. Примечание. Прошу, пожалуйста, не смешивать воспоминания городового В. П. Бурнашева с воспоминаниями петербургского старожила В. П. Бурнашева, которые были напечатаны в "Биржевых Ведомостях" и в "Русском Вестнике". Это только однофамильцы, и воспоминания моего Бурнашева много достовернее и правдивее, чем воспоминания Бурнашева-старожила. "Это было еще до потопа. Как сейчас помню, в день Кирика и Улиты я был приглашен на завтрак к его превосходительству Кирику Кузьмичу Безносову, по случаю высокоторжественного дня его ангела. Он в то время жил на Фонтанке в казенном доме, на том самом месте, где теперь протекает Лиговка, и занимал место директора паровой живодерни, состоя в четвертом классе. Швейцар Фомка, у которого во время нашествия гуннов мыши отъели левое ухо, улыбаясь, отворил мне дверь, и я увидел самого хозяина. Он сидел в роскошном вольтеровском кресле, подаренном ему его двоюродной сестрою, Анной Спиридоновной Затыканьевой, урожденной Колумб. Она приходилась теткой датскому принцу Гамлету и была замешана в повстаньи готтентотов во время действия Коммуны. Кресло, на котором сидел хозяин, было сплетено из комариных ног и было выкрашено кровью райских птиц, взятых из Ноева Ковчега. Одет он был в прелестный бухарский халат из паутины писателя Манна и был в опорках на босу ногу. Опорки эти некогда принадлежали историку Геродоту, были привезены из Ярославля книгопродавцом Лисенковым и его превосходительство до самой смерти не снимал их; когда же он умер, то он похоронил их в новом дубовом гробе. Лысые волосы его, окрашенные в зеленую краску, стояли дыбом и были жирно вымазаны патокой. Гости были уже в сборе. Тут был гражданинский сочинитель князь Мещерский, Александр Кач, квартальный надзиратель Держиморда, французский палач Сансон, Гомер, только что написавший тогда свою Иллиаду и продавший ее на Апраксин двор книгопродавцу Маврикию Вольфу по четыре копейки за строчку. Также виднелась седая голова актера Петра Каратыгина и вишневый парик Фаддея Булгарина. Меня особенно поразил один из гостей. Это был молодой человек, лет восьмидесяти пяти, щеки которого цвели, как наливной лимон. Одет он был в серую сибирку, сапоги со скрипом и в суконную фуражку с заломом, какую обыкновенно носят подмосковные фабричные, когда они бывают на дворянских выборах в Китае. Он ходил промежду гостей и обрезывал перочинным ножом с их фраков пуговицы. Тут же были: Павел Иваныч Чичиков, молодой англичанин Давид Копперфильд и испанский Дон-Кихот. Но обратимся к делу. - Как ваше здоровье, ваше превосходительство? - обратился я к хозяину, учтиво придерживая шпагу, и поцеловал у него руку. - Ничего, только вот ящер одолел, - отвечал он и крикнул: - Отчего ты не по форме одет? Я смешался, стал осматривать свой мундир и, к ужасу моему, заметил, что на мне вместо мундира надет женин чепчик, а вместо шпаги висит казацкая нагайка, которой я за час перед сим дрессировал моего ученого воробья, сбираясь с ним идти на медведя. - Виноват, ваше превосходительство! - прошептал я. - То-то, виноват! На сей раз прощается, а в другой раз я посажу тебя на гауптвахту и заставлю читать повести Бажина. Мне его сиятельства-то совестно! – проговорил он, указывая на Держиморду. Тот покосился, вынул из-за уха кусок сапожного вару, смазал им свои усы и, выпив рюмку керосину, отправился в Александринский театр на бенефис Филиппо, где он должен был быть по наряду и брить на барабане лбы купцов, решившихся сесть, вместо райка, в первый ряд кресел. По уходе его гости оживились и стали играть в чехарду, которая тогда только-только начала входить в моду во всех аристократических домах. Первый раз я играл в нее на балу у Дюка Иллирийского. - Душевно рад, что ушел этот князь Держиморда, проговорил хозяин, радостно потирая руки. - Претяжелый человек! - прибавил он. - Вчера я встретил на Елагином его метрессу, маркизу Помпадур. Едет в коляске на белых мышах и так нос задирает, что просто беда! Я ей поклонился, а она выставила мне язык. Однако соловьев баснями не кормят! Пожалуйте-ка хлеба-соли откушать! Вот, например, отличный жареный крокодил. Его мне прислал в замороженном виде из Архангельска покойник Бетховен. Вот музыкант-то, доложу вам! Одно только, что он не пишет ничего и кроме бабок ни на каком музыкальном инструменте не играет. Пожалуйте, господа! Крокодил отменный, его готовил мой крепостной повар Андрюшка, ученик Ришелье, а я всякий раз перед приготовлением этого блюда всыпаю ему на конюшне тридцать горячих, и мера эта помогает: так вкусно приготовит потом, шельмец, что язык проглотишь!.. Я подошел к крокодилу и хотел у него отрезать себе левое крылышко, но вдруг заметил, что за то же самое крылышко держится восьмидесятипятилетний молодой человек в серой сибирке. Глаза наши встретились и сверкнули. Он обругал меня по-турецки, а я его по-персидски; он обругал меня по-арабски, а я его по-татарски; он меня по-еврейски, а я его по-гречески; он по-латыни, а я уже по-русски! Он вскипятился и схватился за стул, а я поднял нагайку, но в это время хозяин бросился посреди нас и сказал: - Как, разве вы не знакомы? Рекомендую: Владимир Петрович Бурнашев, а это известный писатель Вильям Шекспир, приехал к нам в Петербург для того, чтобы тайно похитить и увезти в Лондон знаменитого трагика Марковецкого. - Очень приятно! - пробормотал я, и мы с чувством пожали друг другу руки. - Однако, Владимир Петрович, вы хорошо образованы, коли ругаетесь на всех языках! - проговорил он на чистом французском диалекте с немецким акцентом. - Еще бы! - отвечал я. - Да меня еще при Павле хотели сделать за это испанским посланником, но я отказался. Тридцать тысяч курьеров присылали, но я все-таки отказался. Я и теперь мечу прямо в истопники к князю Белосельскому! - Прочтите что-нибудь из ваших стихотворений? - упрашивал меня Шекспир. Я поломался и прочел мое известное стихотворение: "Чижик, чижик, где ты был". - Роман "Битва русских с кабардинцами" не ваш? - допытывался он. - Мой. Все знаменитые романы мои. Даже и "Парижские Тайны" и "Петербургские Трущобы" Написал я. - Где вы обыкновенно пишете? - Я пишу обыкновенно на каланче Московской части. Там уж никто не мешает. А вы? - А я, напротив, люблю многолюдие, и все мои лучшие драмы и трагедии написаны мною в Туликовых банях. - Очень приятно, очень приятно! - проговорил я и через четверть часа, поблагодарив гостеприимного хозяина за хлеб, за соль, расстался с ним и отправился домой, но прямо домой не поехал, а завернул к Держиморде и подробно донес ему на Безносова, как тот называл его тяжелым человеком и как ругал его метрессу. - Благодарю! Сто раз благодарю! - проговорил он. Ты верный служака! А Безносову достанется! Я упрячу его туда, куда Макар и телят не загонял! Эй, вестовой! Держиморда ласково распростился со мной и дал мне на чай целковый. Подъезжая к моему дому, сердце мое трепетало от радости. Я сознавал, что, донеся на гостеприимного Безносова, я исполнил долг службы". Ну, что, хороши исторические документы? Бьюсь об заклад, что г. Семевскому ни в жизнь не откопать таких!.. 31 января Сотрудники так и валят ко мне валом и, ведь что удивительно, предлагают свой статьи безвозмездно. Пробовал их посылать в редакцию "Сын Отечества": пойдите, говорю, туда; там любят безвозмездные статьи, так ведь не идут. Нет, говорят, Касьян Иваныч, мы уж к вам, потому у вас угощение и все эдакое. Вот и сегодня поутру. Только что встал от сна и сел пить кофий, как вдруг звонок. Отворяю сам двери и вижу перед собой городового. Признаюсь, обробел и даже попятился, потому был в халате и туфлях на босу ногу. Нынче ведь ужасно насчет этого строго и не только что наш брат редактор должен быть на глазах начальства во всем параде, но и даже городской голова, выбранный всеми городскими сословиями, и тот не смеет иначе предстать пред начальнические очи, как в присвоенном его должности мундире. - Вы редактор Яманов? - крикнул городовой легким басом с хрипоткой и снял фуражку. Ну, думаю, сейчас вязать начнет, потому полагал, что он из фуражки хочет вынуть положенную туда веревку. Однако вскоре нашелся и заговорил: - Позвольте, милостивый государь! Так невозможно... Покажите прежде предписание высшего начальства, а потом уж и приступайте... Ежели вы видите меня в халате, то застаете меня дома не как редактора, но как частное лицо. Городовой улыбнулся и милостиво потрепал меня по плечу. - Успокойтесь, почтеннейший Касьян Иваныч, я вовсе не насчет вязанья, а насчет помещения статей в вашем многоуважаемом журнале. Позвольте познакомиться: городской страж Вукол Мухолов... - Как! Вы пишете статьи? - невольно воскликнул я. - Что же тут удивительного? - возразил он. Нынче очень многие из нашей братьи пишут и редакторы ухаживают за ними, как за самыми нужными сотрудниками, потому известия, сообщаемые ими, суть известия из первых рук. Еще вчера мой товарищ по службе, бывши ночью на часах, написал для одной большой газеты статью о пользе намордников, и что удивительно, написал стоя и прислонясь к фонарному столбу. - Коли так, прошу покорно садиться... Городовой сел. - Я бы желал быть вашим сотрудником, - заговорил он. - Но прежде всего я должен предупредить вас, что я не намерен навязывать вам ни фельетонов, ни передовых статей, а мое сотрудничество в вашей газете ограничится только доставлением вам дневника городских приключений. Дневник этот я буду вам доставлять к воскресенью, и таким образом вы будете знать о всех происшествиях в городе. - Но ведь этот дневник печатается уже в полицейской газете? - перебил я его. - Мой дневник совсем особенный. Пожалуйте! И он подал мне лист бумаги. Я прочел его и нашел, что дневник совсем "особенный", и мы начали условливаться в плате. - О, помилуйте, платою мне будет приятное знакомство с вами, и рюмка водки, и соленый огурец, - проговорил городовой. Я поблагодарил его, мы выпили и закусили, и городовой, любезно со мной раскланявшись, ушел. Заношу этот дневник в мою записную книжку. Вот он. ДНЕВНИК ГОРОДСКИХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ 28 Января, в 7 ч. вечера, в зале Александринского театра подкинуто публике "Дитя", неизвестного пола, но, по-видимому, пятиактного возраста. Оно оказалось страдающим идиотизмом. Дознанием полиции Спасской части обнаружено, что "Дитя" это несколько раз уже было подкидываемо публике по воскресным дням и, наконец, отдано в архив, но как оно добыто из архива и вновь подкинуто - неизвестно. Виновный в подкинутии разыскивается для привлечения к ответственности, а "Дитя" взято на воспитание и усыновлено некиим г. Тарновским. 29 Января, в гусачном заведении И. Успенского, под фирмою "Сын Отечества", помещающемуся по Невскому проспекту, дом № 66, городовым, бляха № 32, 692, усмотрены помещенными в некоторых нумерах, на нарах, несколько подозрительных статей. Статьи эти оказались похищенными из разных газет. Содержатель заведения в похищении означенных статей не сознался и объяснил пользование ими привычкою. Дело передано судебному следователю. Того же числа, дворник дома № 42, по Бассейной улице дал знать местной полиции, что подвизающийся в нижних стойлах "Биржевых Ведомостей", именующий себя воспоминалыциком Владимиром Бурнашевым, до того договорился, что стал называть некоторых, давно умерших лиц, живыми, и наоборот. Прибывший на место происшествия частный врач оказал означенному воспоминальщику медицинскую помощь и оставил его для дальнейшего пользования в стойлах "Биржевых Ведомостей". 30 Января полицией Адмиралтейской части дознано, что некто, неизвестно где подвизавшаяся писательница, именующая себя Дмитриевой, разрешилась от бремени недоношенным и уродливым романом "На перепутьи". Роман этот оказался страдающим идиллическо-миндально-любовными бреднями и помещен для чтения на страницах приемного покоя "Вестника Европы". Того же числа один театральный рецензент при выдаче ему актером послебенефисного пайка с такой жадностью набросился на него, что упал навзничь с высоты своего роста и получил при падении сотрясение мозга. Больной отправлен в газету "Новости" для писания рецензий. 30 Января сотрудником журнала "Гражданин", князем Мещерским, заявлено полиции Московской части, что у него из незапертого чердака украден здравый смысл. Подозрение ни на кого не изъявлено. Розыск производится. Того же числа редактор того же журнала, автор "Мертвого Дома", Федор Михайлович Достоевский, убил себя наповал фразою "очистительное влияние каторги". Дознанием обнаружено, что г. Достоевский уже и прежде заговаривался. Тело оставлено в редакции для привлечения подписчиков. 31 Декабря в подвальном этаже "Русского Мира" загорелся разный хлам, сложенный туда уланистым сочинителем Всеволодом Крестовским. Пожар быстро распространился на верхние этажи и дошел до стропил издания, но действием прибывших сотрудников, под управлением полковника Комарова, огонь прекращен к девяти часам вечера. При тушении была употребляема вода передовых статей. Причиною пожара называют корректора, который, во время чтения хлама г. Крестовского, два раза вспыхивал от стыда и, по всем вероятиям, заронил в хлам искру. Виновный в складе хлама Крестовский привлечен был к ответственности, но по причине расстройства умственных способностей оказался "Вне Закона", а потому и оставлен на попечении владельца "Русского Мира"... 12 февраля В городовом Вуколе Мухолове, который доставляет мне "дневник городских происшествий" для моей газеты "Сын Гостиного Двора", я поистине нашел драгоценного сотрудника. Все городские происшествия известны ему до мельчайших подробностей и не только происшествия, но даже разговоры частных лиц, хотя бы разговоры эти происходили в запертом кабинете. Все сие узнает он чрез свое обширное знакомство с дворниками, кучерами, кухарками, горничными и лакеями. Удивительно способный человек! Мне кажется, что он даже знает, что каждый человек думает. Как оказалось, в литературе он не новичок, несколько лет уже пишет из Петербурга корреспонденции в "Московские Ведомости" и хорошо знаком с Владимиром Петровичем Бурнашевым. Кроме того, городовой Мухолов очень приятный собеседник, и подруга моего сердца, Марья Дементьевна, от него в восторге. Что ни говори, а все-таки человек военный, да к тому же и "мундира не марает", а ходит всегда в самом новеньком мундире с иголочки, а она, известное дело, как и все женщины, до военных очень падка. Да и как не прельститься им! Придет это, сядет, шашкою брякнет, выпьет рюмку водки, по-военному крякнет, ус покрутит, левый глаз скосит - картина да и только! В разговоре не иначе к ней относится, как называя ее "мамзель", то и дело толкует о своей чести и каждый раз приносит ей в подарок или полфунта винных ягод, или тюрюк кедровых орехов. Один в нем есть недостаток: говорит, говорит, например, и вдруг ни с того ни с сего схватит кого-нибудь из присутствующих за ворот и крикнет: "Расходитесь господа! Вас честью просят!", но потом, впрочем, тотчас же опомнится и извинится. Сегодня меня позвала к себе генеральша; она стояла посреди залы и гневно сверкала глазами. Я остановился. - Касьян! - проговорила она. - Поведение твое в издании газеты "Сын Гостиного Двора" переходит всякие границы. На тебя жалобы со всех сторон, и я должна прибавить, что жалуются люди солидные и с весом. В своей газете ты ругаешься и бьешь всех сплеча. Я не говорю уже об актерах и купцах, но ты трогаешь, например, редактора-издателя "Русского Мира", а он все-таки полковник. Ты то и дело задеваешь князя Мещерского, но он все-таки князь. Он может завираться, но он князь, князь! И, наконец, почем ты знаешь, может быть, это он бредит в своей газете, а за бред никто не подлежит ответственности? Ты, должно быть, забыл мои наставления? Так я повторю. Я дозволила тебе трогать чиновников чином не свыше коллежского советника, но ты уже трогаешь и статских и, даже мало того, людей, находящихся в генеральских чинах! Кажется, кроме этих чинов, поприще большое. Трогай и задевай городских голов - это дозволяется, но генералов - я не потерплю и запрещу тебе издавать газету. Я буду просматривать перед печатью твои статьи. Ну, теперь ты получил от меня предостережение, а потому иди к себе в комнату, но помни, что первую же написанную тобой статью ты должен принести мне на просмотр. С понуренной головой и как ошпаренный, отправился я в свою комнату и плюхнулся на первый попавшийся стул. - Что, измылили шею-то? - спросил городовой, который вследствие развития своего слуха слышал все от слова до слова, что говорила мне в зале генеральша. Я не отвечал на его вопрос, молчал и соображал в своем уме, как бы дойти мне до той благонамеренности, чтобы следующий фельетон был одобрен генеральшей. Городовой встал с места, подал мне на прощанье руку, но я все еще соображал; Марья Дементьевна пошла его провожать, но я все еще соображал; вслед за сим в соседней комнате раздалось громкое троекратное чмоканье, похожее на то, как бы кто-то понукал лошадь, но я все еще соображал; наконец, к вечеру я сообразил, сел к письменному столу и написал самый благонамеренный фельетон, такой благонамеренный, какого никогда не напишут даже и сотрудники "Правительственного Вестника". Вот он. БЛАГОНАМЕРЕННЫЙ ФЕЛЬЕТОН СЫНА ГОСТИНОГО ДВОРА Яркое февральское петербургское утро с улыбкой взглянуло ко мне в окно, и я проснулся. Радостно потянулся я на моем тюфяке и вспомнил, что с сего дня началась на Руси широкая масляница, с блинами и с катаньем с гор, с морем шампанского. Веселые картины радостного существования русского народа живо восстали в моем воображении. Я мысленно переносился то в богатые приволжские города, то в роскошные села северных губерний. И вот в воображении моем восстало богатое село Холмского уезда. На горе стоит каменная церковь, с зелеными глазами, с веселенькими домиками церковнослужителей и с большим тесовым строением, с надписью "школа". На широком крыльце сидит школьный сторож в новом нагольном тулупе, поет арию из оперы "Жизнь за Царя" и общипывает от листьев веники, превращая их в метлы. Под горой раскинулось огромное село в два посада, с пожарным сараем, с земскою избой, с запасными магазинами, битком набитыми зерновым хлебом. Вон крестьянские мальчишки, в синих парадных кафтанах, с веселыми песнями провели сытных и мочных лошадей к водопою. Во всех избах из труб валит густой дым. Хозяйки справляют широкую масляницу и пекут блины. Вот передо мною внутренность избы. В углу большой образ в серебряной ризе и перед ним теплится лампада. Под образом стол, покрытый белоснежною скатертью. Вся семья в сборе. У широкой русской печи стоит молодуха в кумачном сарафане и наливает блинное тесто на шипящие сковороды. На печи лежит старик, и грамотный внучек читает ему вслух народный рассказ Погосского. За столом сидит отец семейства, в синем кафтане, надетом поверх ситцевой розовой рубахи. Но вот на стол уже поданы гречневые блины и кринка масла. Отец семейства лезет в подполье и выносит оттуда склянку с вином и бурак со свежей икрой... Но картина меняется. Вот за амбарами, банями и ригами ледяные горы. Все село в сборе. Лихие парни в меховых шапках, ловко скатывают с гор парадно одетых девок. Шум, визг; легкий мороз щиплет здоровые щеки, и хорошо всем, приятно! Как ни жалко было мне расставаться с навеянными картинами, но я встал с постели и принялся за чашку душистого мокко. - Дворник пришел! - доложил мне лакей. Я велел его позвать. - Хозяин прислал вам объявить, что с будущего месяца он сбавляет с вас десять рублей в месяц за квартиру, - проговорил он и поклонился. - Благодари твоего благородного домовладельца! - отвечал я и предложил ему водки. - Покорно благодарю-с! Я только за обедом употребляю, сегодня к тому же мы идем в Соляной городок слушать лекции о Святой земле. Эти лекции нас совсем отучили от вина: не хотите ли вот книжечку почитать?.. - и он подал мне брошюру. - Очень занятная! Я взглянул, умилился и невольно восторжествовал за успех нашей родной русской сцены. Передо мной был портрет знаменитого русского актера Сазонова, в знаменитой роли последнего из замечательнейшей пьесы "Со ступеньки на ступеньку". Портрет этот составлял приложение к брошюрке, заключающей в себе знаменитые куплеты из сейчас названной пьесы. - Наконец-то и наши русские актеры начинают издавать свои изображения в ролях, принесших им всемирную известность! - подумал я и радостно потер руки. И ведь какова скромность! Нет, чтобы издать себя в роли Шейлока, Лира, Гамлета, Франца Мора, Фигаро, Фамусова или лучше Хлестакова, а начинают с роли посыльного. Что иностранные знаменитости? Нет, вам далеко до нас! Как до звезды небесной далеко. - Одеваться! - крикнул я и через четверть часа был уже на улице. Я шел по Разъезжей улице. Птицы радостно пели на кровле домов. Нарядно одетые мастеровые и фабричные толпами стояли у кабаков и хвалили честность хозяев, прибавивших им задельную плату. - Мясо-то как подешевело! Мясо-то, - говорила какая-то скромно, но чисто одетая старушка другой старушке. - Вы сегодня вечером куда? - В народный театр Малафеева! Нынче можно, матушка, и пороскошничать. У меня две дочки на службе: одна в Почтамте, другая в Контроле. Я зашел в лавку купить перчатки. У прилавка стоял мужичок в новых валенках и тулупе; он расплачивался с приказчиком за купленный ситец. - Хоть ты и не торговался, земляк, но все-таки я тебе полтину уступаю! - проговорил приказчик, сдавая ему сдачу. По дороге мне попадались знакомые. - Слышал, ростовщиков подтянули? - проговорил один. - Слышал, около театров нет уже ни одного барышника и билеты можно покупать прямо из кассы! - проговорил другой. - В великом посту разрешены русские и оперные представления, и поговаривают, что к весне будут разрешены частные театры, - приветствовал меня другой. Все это, конечно, мелкие факты, но они меня несказанно радовали, и я шел, посвистывая. Меня остановил знакомый артиллерийский офицер в мундире с "иголочки". - Здравствуй! а я могу тебе сообщить самую приятную новость! - проговорил он. - Во-первых, всем бенефисным актерам прибавлено по второму бенефису, а во-вторых, московское и петербургское купечества пожертвовали огромную сумму на устройство реальных школ. - Ты куда теперь? - спросил я его. - Я иду на блины к одному достоуважаемому мещанину, занимающемуся свозом мусора, - отвечал артиллерист. - У него сегодня блины. Он празднует сдачу своего сына в солдаты. - А, коли так, то и удерживать не смею. А я на Марсово поле посмотреть, как веселится наш простолюдин. - Касьян Иваныч! - окликнул меня кто-то. Я обернулся. Это был генерал. Он сидел в санях. Рядом с ним сидел купец в лисьей шубе. Я раскланялся. - Приходите к нам сегодня обедать! – продолжал генерал. - У меня сегодня помолвка. Я выдаю мою дочь за его сына. - И генерал указал на купца. Я поблагодарил и раскланялся. Генеральские сани тронулись. - Боже мой, каких времен мы дожили! Даже и сословных предрассудков не существует и во всем равенство! - подумал я и радостно потер руки. Мне захотелось курить; я вошел в табачную лавку и спросил себе папирос фабрики купца капитана Патканова. - Были, да все вышли! - любезно отвечал табачник. - Я бы с удовольствием услужил вам и послал бы своего ученика в другую табачную за этими папиросами, но ученика моего нет в лавке. Он теперь в воскресной школе, куда мы его посылаем каждый праздник. Я поблагодарил хозяина и вышел на улицу. - О! грамотность, грамотность! Наконец-то ты начинаешь процветать и запускать широкие корни в народную массу! - громко воскликнул я и очутился на Чернышевом мосту. - Апельсинчики! Яблочки! - выкрикивала на все лады торговка, окутанная в теплый байковый платок и протягивавшая проходящему народу немного подгнившие плоды. - Купим по штучке!.. - сказал какой-то мастеровой. - Нельзя. Гигиена запрещает употреблять в пищу гнилые плоды, - заметил ему на это другой мастеровой. Это не что иное, как рассадник болезней. Разве ты не был на лекции о гигиене, которую читали в Орфеуме? Первый мастеровой промолчал, потупился и покраснел. Я положительно торжествовал, но торжество мое не должно было этим закончиться. Судьба дала мне случай видеть кой-что еще более торжественное. При повороте с площади в Театральную улицу я увидел едущую во всю прыть коляску. В коляске сидел мой знакомый, балабаевский городской голова. Он был в треуголке и на нем были надеты один на другой два мундира... В это время ко мне в комнату вошла генеральша. - Ну, что, пишешь? - проговорила она. - Пишу-с. - А ну-ко прочти! Я начал читать. - Превосходно, превосходно! - заговорила она. Вот видишь: ведь можешь же писать как следует! Продолжай и впредь так. Отныне ты будешь получать от меня за каждую подобную статью по пятиалтынному, и это составит важное подспорье для твоей газеты. После такой похвалы моему умению писать как следует генеральша, довольная мною, вышла тихими шагами из комнаты. 20 февраля Что ни говори, а городовой Вукол Мухолов прекрасный и преполезный человек для моей газеты "Сын Гостиного Двора". Он обладает бездною знания, всеведения, вездесущия и практичности. Всякое происшествие, даже хоть бы имевшее место под землею, и то известно ему до мельчайших подробностей, все материальные выгоды, которые может извлечь редактор-издатель из своей газеты, знакомы ему до подноготности. И всем этим знанием, и всей этой практичностью он всецело делится со мною! На днях, например, он сообщил мне важную отрасль дохода, которую я могу извлекать из моей газеты, и сегодня же дал мне случай нажить этим способом хорошую копейку. Он познакомил меня... Но лучше я передам вкратце мой разговор с городовым Мухоловым. Пришел он ко мне на днях; как водится спросил водки, - как водится, выпил и крякнул. Я тоже выпил, потер руки и улыбнулся. - Что улыбаешься? Или радость какая-нибудь есть? - спросил он. - Есть, - отвечал я. - Ты знаешь, что я получил от генеральши выговор за резкое направление в моей газете "Сын Гостиного Двора", с приказом сделаться благонамеренным журналистом. С этой целью я написал самый благонамеренный фельетон, который поместил в последнем нумере моей газеты. Генеральше этот фельетон очень понравился, и она обещала мне давать за каждую подобную статью по пятиалтынному, а это составляет важное подспорье для моей газеты. - Значит, получаешь субсидию? Прекрасно! Давно бы пора! - воскликнул он. - Как ты назвал? Как? - переспросил я. - Субсидию!.. - отчетливо проговорил он снова. - Но что же это за слово такое? Что оно обозначает? - Чудак! Сделался редактором-издателем газеты, а не знаешь, что такое субсидия! Это заповедная мечта каждого начинающего журналиста! - Чего же ты кричишь? Ты лучше расскажи толком!.. Городовой Мухолов выпил рюмку водки, крякнул и начал: - Изволь... Видишь, ты, например, миловидную девочку, некогда бегавшую с корзинкой из магазина, а теперь разъезжающую по Невскому на рысаках, знай, что эта девочка получает субсидию; видишь франта в бриллиантовых перстнях, сорящего деньги по французским ресторанам, тогда как прежде он бегал в пальтишке, подбитом ветром, в греческую кухмистерскую, - знай, что франт этот получает субсидию; видишь мелкую чиновную птаху, манкирующую службою и появляющуюся во всех увеселительных местах, тогда как жена его сбежала от него на квартиру, нанятую ей его начальником, знай, что чиновная птаха эта получает субсидию; видишь журналиста при пятистах подписчиках, уже два года защищающего идеи заштатных генералов, - знай, что журналист этот получает субсидию: видишь... - Довольно! Довольно! - перебил я Мухолова. - Понял! - Еще бы не понять! Дело вообще простое... Так как же ты намерен поступать насчет грабежа? Сделавшись благонамеренным журналистом, будешь бить, как говорится, по всем трем и драть "со всех и вся" или ограничишься только пятиалтынными, получаемыми от твоей генеральши? - А разве есть еще источники доходов, которые можно извлекать из газеты? - воскликнул я. - О, невинность, невинность! Есть, и даже многие! Коли в мои руки перепадет халтура и ты намерен со мной поделиться, то я укажу тебе на очень хороший источник. - Друг! укажи! Половина, барышей твоя! Я теперь совершенно благонамеренный и потому хочу пуститься во все тяжкия! От полноты чувств я даже бросился Мухолову на шею. Он слегка отстранил меня от себя и сообщил мне сицевое: - Как в Петербурге, так и в Москве есть очень много отживающих свой век богатых и знатных старцев, которые в течение всей своей жизни били баклуши, опивались, объедались и время от времени доносили на своих знакомых, дабы хоть путем этого доноса достичь какой-нибудь высшей должности. По своему тупоумию и привычке к баклушничеству они даже и доносить-то порядком не умели, а потому не достигли ни до какой степени администратора и слыли за "пустых людей". Теперь на закате дней своих они с завистью взирают, как возвеличиваются путем печати имена их бесчисленных родственников и знакомых, некогда административных деятелей, теперь сошедших уже в могилу, - тех самых, на которых они некогда доносили; с завистью взирают, как время от времени появляются в журналах записки, письма и мемуары этих родственников, с болью в сердце чувствуют, что им, баклушникам, никогда не достичь этой чести и что их записки и письма после их смерти не попадут ни на какую потребу, кроме оклейки стен и на тюрюки мелочной лавочки, а потому и ищут возможности опубликовать эти записки еще при своей жизни. Эти отживающие старцы баклушники, одержимые теперь подагрой, написали свои мемуары, в которых, разумеется, превозносят себя и платят за напечатание их в журналах хорошие деньги. - Хочешь, я познакомлю тебя с этими старцами, закончил Мухолов, - и тогда ты можешь от них зашибить порядочную копейку? - Но ведь для печатания подобных мемуаров есть специальный журнал "Русская Старина", издаваемый Семевским? - возразил было я. - Есть, но коли тебе заплатят деньги, то печатай в своем журнале. Только, чур, условие: барыши пополам! Мы согласились, и городовой Мухолов познакомил меня с одним из таких старцев. Старец этот оказался графом Тощим и вчера поутру явился ко мне на квартиру в сопровождении лакея и городового Мухолова, который по этому случаю был в статском платье. Разумеется, я принял графа в генеральшиных комнатах, испросив у ней на это разрешение, и она несказанно удивилась, что меня посещают такие знатные лица. Это высоко, высоко подняло меня в ее глазах. Ровно в половине двенадцатого часа граф Тощий вошел ко мне в залу. Он был в бархатных сапогах и ступал ногами, как бревнами. Его поддерживал под руку старик лакей. Граф дико блуждал по сторонам глазами, как бы что-то жевал и имел в руке слуховую трубу. Голова его была гола, как колено. Его сопровождал городовой Мухолов. - Вот это, ваше сиятельство, редактор газеты "Сын Гостиного Двора" Касьян Иваныч Яманов! - отрекомендовал меня городовой. - Алчет и жаждет рукописи ваших мемуаров. Разговор, само собой, происходил через слуховую трубу, потому что граф был глух, как дерево. - Очень приятно, очень приятно, - зашамкал он, садясь в кресло. - В каком чине состоять изволите? - обратился он ко мне. Я смешался, однако скоро нашелся и крикнул ему в трубку: - Чина, ваше сиятельство, не имею, в литераторы вышел из народа и теперь сделался редактором одной газеты! - Без чина? А коли так, так напечатай мне вот мемуары и оттисни для меня двести оттисков. Ручаюсь, что чрез это ты приобретешь триста лишних подписчиков. - Дай-то Бог, ваше сиятельство, - произнес я жалобно, - потому что средства газеты скудны, бумага и типография дороги. - Ты не энгелист? - Самый благонамеренный, ваше сиятельство! - крикнул ему городовой, - через козни энгелистов перенес множество лишений и неприятностей! - Я награжу тебя, награжу... заходи ко мне от трех до четырех дня! Сегодня же заходи... - шамкал граф. Я и городовой кланялись. Вручив мне рукопись, граф встал и, не подавая мне руки, направился к выходу. Но у дверей он остановился и, обратясь ко мне, сказал: - Ты не знавал на Кавказе в восемьсот двадцать первом году любимого денщика генерал-майора Хватищева? - Никак нет-с, ваше сиятельство! Я в сорок первом году только родился. - Ну, все равно... Вылитый ты. И я, глядя на тебя, думал, не он ли это? Граф всем корпусом повернулся и ушел. Мы сопровождали его до лестницы. - Наверное, пятьсот рублей тебе отвалит! Да таковую же сумму можешь у него занять при случае! - проговорил городовой, дружески ударяя меня по плечу. - Ах, дай-то Бог! - невольно вздохнул я и принялся рассматривать мемуары графа. Привожу начало этих мемуаров. Вот они: "Я, граф Никанор Калиныч Тощий, составляю гордость и украшение русской аристократии, но аристократии не одной породы, а ума и таланта. В продолжении почти семидесяти лет художническая деятельность моя сделала меня известным всей Европе. Как художник, я принадлежу к числу самоучек; с семилетнего возраста начал я лепить из черного хлеба коровок, барашков, и всю свою жизнь положил в это занятие. На девятом году, поднеся маленького борова из хлеба персидскому шаху, я получил в подарок великолепный бриллиантовый перстень. Я был поистине прелестный ребенок в пятнадцать лет; я бился на рапирах, как знаменитый Севербрик, был первым волтижером между товарищами и, зажмурясь, стрелял из пистолета в подброшенное в воздух куриное яйцо и попадал в него пулею. Отец мой, Калина Захарыч, хоть и любил стращать своих крепостных на конюшне, но был прекрасный человек; мать моя, - Екатерина Людвиговна, урожденная баронесса фон Хабенихтс, хоть и била горничных по щекам и стригла им косы, но была образованнейшая и добрейшая женщина. Дядя мой, Увар Захарыч, жил в Москве вельможей, имел свой крепостной оркестр из женщин и съедал ежедневно по пятисот устриц. В своей подмосковной он имел гарем, составленный на манер турецкого, отличался целомудрием и раз, откуся нос у одной девицы, со слезами на глазах тотчас же вручил ей вольную. Он был вспыльчив, но кроток, как агнец. Тетка моя по матери, образованнейшая женщина своего времени, переписывавшаяся с французскими эмигрантами, вышла замуж за князя Пошлепкина, через год бросила его и, связавшись с французом парикмахером, убежала за границу. Живо помню, как я еще пятнадцатилетним мальчиком, в бытность мою у ней, разъезжал по аллеям ее сада в колясочке, которую возили три миловидные девочки, запряженные как лошади..." Но, однако, довольно. Сейчас отправляюсь к графу Тощему за получением денежной милости. __________ Сейчас случилось ужасное происшествие, при одном воспоминании о котором у меня становятся дыбом волосы и по телу бегают мурашки. Кровь приливает в голове и рука дрожит, так что еле заношу на страницы моей записной книжки эти строки... Я был у графа Тощего, был им обласкан, получил четыреста рублей денег и, купив по дороге фунт конфект для подруги моего сердца, Марьи Дементьевны, радостно возвращался домой. Я не шел, а летел и соображал, как я поделюсь деньгами с другом моим, городовым Мухоловым. С восторгом подошел я к моему дому, с восторгом поднялся по лестнице и, остановясь у дверей моей квартиры, хотел уже взяться за ручку звонка, как вдруг заметил, что дверь не заперта. Я отворил ее и тихонько вошел в квартиру; когда же очутился в моей комнате, то увидел страшное зрелище. Друг мой, городовой Мухолов, сидел в моем любимом кресле, и на коленях у него помещалась Марья Дементьевна; он держал ее в своих объятиях и покрывал ее лицо звучными поцелуями, а она нежно перебирала волосы на его голове... Я обомлел и неподвижно остановился на пороге моей комнаты, как Лотова жена, превратившаяся в соляной столб. 4 марта Измену Марьи Дементьевны я считал положительно невозможной, а потому и ошалел на несколько дней, но вчера, когда я случайно узнал, что актер Нильский сделался членом театрально-литературного комитета, что этот Нильский будет заседать в этом комитете и обсуждать годность и негодность пьес к представлению на Императорских театрах, тогда я решил, что на свете все возможно, что, может быть, будет время, когда бывший полотер, а ныне известный русский акробат, Егор Васильев, будет заседать в Академии наук, а мне, отставному приказчику, поручат командование войсками, отправляющимися в поход на Хиву. Обстоятельство с актером Нильским, случайно залетевшим в театрально-литературный комитет, значительно успокоило меня, и я решился хладнокровно и без ссоры переговорить с Марьей Дементьевной о нашем разводе. Она видела мою решимость, избегала моего взгляда и лишь изредка всхлипывала где-нибудь за углом, но делала это, однако, так, чтобы я мог слышать ее плач. Сегодня поутру разговор этот состоялся, и я ей очень учтиво объявил, что между нами все кончено и чтобы она уже не рассчитывала больше ни на какую поддержку с моей стороны. - Городовой, Вукол Кузмич Мухолов, "лег бревном" на нашем жизненном пути; вы не захотели переступить это бревно, а потому и идите к нему! - сказал я. На глазах ее показались слезы, и она воскликнула: - Никуда я не пойду отсюда! Я служу у генеральши горничной, получаю восемь рублей в месяц и горячее отсыпное, местом довольна и потому никуда не пойду! - Вы глупы, Марья Дементьевна! Это завсегда так говорится, когда мужчина и женщина расходятся. Идите из моей комнаты и с сегодня не входите в нее иначе, как спрося у меня позволение. Между нами все кончено. Благодарю судьбу, что мы не были венчаны! Она помолчала, тронулась с места, но на пороге моей комнаты остановилась и сказала: - Ах, вы!.. А еще туда же, сочинители, и толкуете о равноправности женщины! Нет уж, коли равноправность, так во всем равноправность. Небось когда на даче, на Черной Речке, ты амурничал с табачницей, так я не гнала тебя от себя; когда ты то и дело бегал пить кофей к купеческой содержанке, что в нашем доме живет, я не гнала тебя... Я не гнала тебя, когда ты втюрился в балетную блондинку и кричал мне "брысь", а, напротив того, упросила дьячка Ижеесишенского, чтобы он полечил тебя в бане вениками; а теперь, когда я один-то разик соблазнилась на твоего же знакомого, так ты меня от себя прочь гонишь? Ах, ты сочинитель, сочинитель! Уж коли сам нечист, так не кори и другого! - закончила она и вышла из комнаты. - Дура! - крикнул я ей вслед, но крикнул уже не как сожительнице, а как просто глупой женщине. И дивное дело, после этого разговора всю душевную тягость у меня как бы рукой сняло. 6 марта Сегодня поутру я сидел в моей комнате и пил кофий, как вдруг на пороге появился ливрейный лакей. - Его сиятельство граф Тощий просит вас к себе и прислали за вами карету! - возгласил он. Я оделся и отправился. Граф был в кабинете. Он сидел в вольтеровском кресле. Старик камердинер вставлял ему в рот две великолепные челюсти, работы американского врача Елисаветы Вонгль. - Лицо утюжить, ваше сиятельство, прикажете? - спросил камердинер. - Не надо. Это свой человек, - сказал граф. - Здравствуй! Садись! - обратился он ко мне. Я сел и устремил на графа вопросительный взгляд. - Скажи, пожалуйста: ты за энгелистов или против энгелистов? - спросил он. - То есть как это? - Ну, за стриженых девок и косматых семинаристов или против них? - Это как будет угодно вашему сиятельству, потому они мне вреда ни на каплю не сделали. - Не сделали, так сделают. Вчера я прогуливаюсь по Невскому, вдруг из магазина Черкесова выходит одна стриженая. На носу очки, подол у платья приподнят, на голове мужская шапка; поравнялась со мной и дерзко-предерзко усмехнулась мне прямо в глаза. Веришь ты, с досады я даже плюнул в срамницу... И вдруг эдакие дряни и лезут изучать медицину, в доктора готовятся! Я полагаю, что главная их цель заключается в том, чтобы мужские голые тела рассматривать. - Это точно, ваше сиятельство! - Или со временем намерены поступить лекарями в полки. От новых генералов, чего доброго, станется, что их допустят до этого. Ей-ей! Скажут, что женщина с больными гуманнее, ласковее и все эдакое. Ты пойми, какой вред от этого будет! Они начнут заводить на каждом шагу шуры-муры с офицерами и солдатами, а через это субординации, в которой заключается вся сила войска, как не бывало. - Это точно, ваше сиятельство!.. - Женщина и вдруг лекарь! Да ведь после этого они и в попы запросятся! Мы-де и попами можем быть... - Запросятся, ваше сиятельство! - Ага! Согласен? Отлично! А ну, дать ему за это рюмку портвейну! Граф помолчал и сказал: - Скажи, пожалуйста, можешь ты написать такую повесть, чтоб сразу опоганить всех энгелисток, стриженых и нестриженых и даже бритых, буде такие имеются? - Могу, ваше сиятельство! Но отчего бы вам не обратиться прямо к специалистам по этому делу? В деле опоганения нигилисток у нас есть специальные мастера. Всеволод Крестовский, Авенариус, Маркевич, что в "Русском Вестнике" пишет, и, наконец, родоначальник их Лесков-Стебницкий. Я полагаю, даже и Достоевский из "Гражданина" за это дело с удовольствием возьмется. - Знаю, но видишь ли, в чем дело: улан Крестовский человек неосновательный, Авенариус - кто его знает, где теперь? Маркевич в Москве; что же касается до Лескова, то он, кажется, начинает уже сворачивать со своей дороги. На днях камердинер читал мне его повесть - "Запечатленный ангел" и, представь себе, ни слова об энгелистах! Ты человек солидный, основательный, так возьмись за это дело и напиши; в денежном отношении обижен не будешь, и, кроме того, по моему влиянию я могу тебе услужить еще кой-чем. - Коли так, хорошо, извольте! - сказал я. - Главное дело, сделай так, чтоб в повести фигурировали графы и князья и поминутно сталкивались с энгелистами; чтоб графы и князья были классики, отличались самой строгой честностью, а энгелистов сделай подлецами, мерзавцами, циниками и дураками. За образец себе можешь взять повесть Маркевича "Марина из Алого Рога", помещенную в № 1 "Русского Вестника". А теперь ступай! Я хотел уже было откланяться, но вдруг голову мою осенила счастливая мысль. Я встал в почтительную позу, слегка наклонил голову набок и сказал: - Ваше сиятельство, прошу у вас протекции: нельзя ли мне сделаться актером Александрийского театра, даже хоть бы и без жалованья? Похлопочите?.. - Это зачем тебе? - На случай новой всеобщей военной повинности. Сами знаете, в солдаты идти не хочется, а говорят, что артисты Императорских театров, художники, доктора медицины, профессора, монахи и духовные будут освобождены от военной повинности. В псаломщики меня не примут, в монахи идти не хочется, потому что чувствую приверженность к общественной жизни; чтоб сделаться доктором или профессором, нужно учиться, а чтоб быть актером Александрийского театра, ничего этого не надо и достаточно уметь только читать. Даже и писать не требуется, потому что есть актеры, которые еле-еле могут подписать свою фамилию, а один из них так даже в слове, состоящем всего из трех букв, сделал четыре ошибки: слово "еще" написал "эсчо". - Хорошо, хорошо, похлопочу, - сказал граф, и я откланялся. Радостно прибежал я домой, наскоро прочел в "Русском Вестнике" произведение г. Маркевича "Марина из Алого Рога", сел писать повесть и к утру "надрал" изрядное начало. Вот оно: "АКУЛИНА ИЗ "ЗЕЛЕНОГО КОПЫТА" (Повесть из быта графов, князей и нигилистов) В обширной зале, освещенной круглыми, en oeil de boeuf, окнами, стояла красивая статная девушка, в украинской рубахе с узорно расшитыми рукавами. Хотя роскошные ее волосы и были собраны в одну толстую косу, но она была отчаянная нигилистка, всех графов и князей называла "заскорузлыми" аристократами, ходила в одной малороссийской рубахе, купалась в реке при мужиках и брак считала "обветшалым учреждением". В ожидании приезда из-за границы графа Заболотного она разбирала его книги и ставила их в полки, прочитывая заглавия. - History of civilicion in England by Thomas Bukle, прочла она английское заглавие на французский манер. Она прочла "Бюкль" и вдруг догадалась, что это "Бокль". "Заскорузлый аристократишка, а туда же, Бокля читает!" - подумала она, плюнула и выругалась по-извозчичьи. Языков она не знала, с трудом разбирала по-французски, но считала себя очень образованною, так как умела резать лягушек и прочла одну главу из "Акушерства" Сканцони. В это время вошел Хмельницкий, управляющий имениями графа Заболотного, и принялся ругаться. Он был представителем древнего рода гетмана Хмельницкого и был благонамерен, так как ежедневно обтирался мокрой губкой, не признавал за Решетниковым таланта и с пеною у рта бесновался на то, что в литературе фигурирует какой-нибудь "сын свободного художника" или "купеческий племянник". Девицу в рубахе он называл Акулиной. - Что, стар этот граф Заболотный? – спросила Акулина. - Не совсем еще старик. на дерзко улыбнулась, и в улыбке ее обозначилась мысль, что она хочет соблазнить графа и потом, обокрав его, раздать его деньги косматым нигилистам. В это время в балконную дверь вошел седокудрый мужчина в рваном пальто. По его высокому лбу и умным глазам тотчас же можно было заметить, что он был аристократ. - Ты куда лезешь? - крикнул на него Хмельницкий. - Я граф Заболотный и ищу моего управляющего, проговорил незнакомец и при этом тотчас же произнес латинскую фразу. Хмельницкий смешался, а Акулина, улыбнувшись "углом рта", начала заигрывать с графом. - Чаю, граф, не прикажете ли? - предложил ему Хмельницкий. - Моя Акулина тотчас же распорядится. - Вы из чашки лакаете или из стакана будете лопать? - спросила она. Графа покоробило, но, как аристократ, он приятно улыбнулся и прошел в свой кабинет. Отворив окно, он обозрел свое поместье "Зеленое Копыто" и сел в кресло. Вскоре туда явилась Акулина и принесла чай. - Борьба за существование... сапоги выше Шекспира... женский вопрос... я не признаю брака... - заговорила она и принялась щекотать графа, но тот спокойно пил чай и с сожалением смотрел на нее. Она была хороша в эту минуту: что-то вакхическое светилось в ее глазах. - Я очень горда, - проговорила Акулина и тут же стянула у графа из кармана его бумажник. - Вы имеете на это полное право по своей красоте. Еще древний поэт сказал: "Fastus inest pulchris, sequiturge superda forman". - И не стыдно вам заниматься этими "лингвистическими окаменелостями"! - Читали ли вы когда-нибудь поэтов? – спросил граф. - Нет, Пушкин не развит, - отвечала она, - да и зачем читать. Вся сила в лягушке. В это время вошел князь Толстопузинский. Он приехал с графом погостить в его поместьи, но по дороге у них сломался тарантас, и он остался чинить его в кузне, тогда как граф отправился в поместье пешком. Это был толстый господин, в костюме трефового валета, и держал в руках алебарду, которую только что купил у кузнеца. Увидав графа, он тотчас же заговорил с ним по-латыни. Оба они были классики до мозга костей, а потому и умные люди, до того классики, что даже в бане с парильщиками разговаривали не иначе, как по-латыни, и мылись не мочалками, а греческими губками. Акулина между тем, слегка дернув князя за фалду, лукаво выбежала из комнаты. Князь, только сейчас заметив ее, ошалел от ее красоты. - Mon cher ami, - воскликнул он, обращаясь к графу, - ты в Венеции в церкви Santa Maria Formosa был? Святую Варвару Пальма Веккио помнишь? - Помню чудесно! - Так отныне эту девицу мы будем называть: la bella Barbara di "Зеленое Копыто". - Друг, пойми, что она нигилистка! - воскликнул граф. Князь ужаснулся, мгновенно пожелтел, как лимон, и голова его начала седеть. Князь и граф ночевали в разных комнатах. Ночью в открытые окна их спален то и дело лезла Акулина. Она была в одной рубахе и во все горло пела пакостные песни, но граф и князь приняли это за сон или видение. На другой день, в восемь часов утра, они уже сидели на балконе, пили чай и разговаривали. - На венгерском языке слово "гусар" значит тысяча копий, то есть гус-ара, - сказал граф. - Но Цезарь Борджиа, папа Лев X, Боккаччио, Петрарка... - возразил князь. - А ты читал Плиния и Саллюстия? Ежели читал, то что ты скажешь о стихотворениях ?nastasius Gru:hn'a? - Это псевдоним графа Ауэрсперга... В "Comedie du pape malade", издание 1516 года... - O, Dio mio! Шеллинг, Гете, Ганс-Закс... Еще Иезекииль в своей книге.... Под балконом в это время стояли пейзане "Зеленого Копыта", слушали беседу графа и князя и говорили: "Ах, какие умные люди!" Вдруг к балкону подошел мужик. Он хромал на левую ногу, вместо волос имел конскую гриву, на один глаз был крив, имел три ноздри и волчьи зубы. По его противному лицу даже и неопытный взгляд мог тотчас заметить, что он отчаянный нигилист. Это был кузнец, чинивший вчера тарантас. - На чаек бы с вашей милости за вчерашнюю починку! - проговорил он. Но тут появился управляющий Хмельницкий. - Вон, мерзавец! - крикнул он. - Не давайте ему, граф, он убил семь жен, и ежели теперь не в Сибири, то только благодаря мне. Кузнец-нигилист попятился и направился прочь от балкона, но вдруг лицо с лицом столкнулся с Акулиной и обругал ее по-русски. Сердце Акулины екнуло: в эту минуту она почувствовала, что не Хмельницкий ее отец, а именно этот кузнец. Граф потупился, и по его высокому аристократическому челу с залысиной потекли обильные слезы. Начало этой повести носил к графу Тощему и читал ему. Граф так хохотал от восторга, что даже два раза выронил изо рта свои челюсти. - Продолжай, продолжай! - воскликнул он и на прощанье подарил мне старую енотовую шубу. 12 марта Работаю, работаю и работаю. Помимо трудов по изданию газеты "Сын Гостиного Двора" составил "Дачную географию", которую и посвящаю как петербургцам, так равно и приезжим провинциалам. Думаю, что география эта может разойтиться в большом количестве экземпляров. Вот она: КРАТКАЯ ДАЧНАЯ ГЕОГРАФИЯ ЧЕРНАЯ РЕЧКА Черная Речка, орошаемая рекою того же имени, замечательна своими нецелебными грязями, содержащими в себе иногда старый башмак и дохлую кошку. Почва болотистая. Климат вредный. В дачах круглое лето дуют сквозные ветры. Морей нет, но зато есть трактир с надписью на вывеске "Черная Речка" - "La mer noire" (Черное море), против которого находится знаменитая школа сквернословия, иначе называемая дилижансовой станцией, где кондукторы и ямщики ежедневно читают жителям лекции по этому предмету. Озер изобилие; они находятся на каждой улице и высыхают только в сильные жары. Острова и горы только в Строгоновом саду; первые из них необитаемы, вторые охотно посещаются туристами для пьянства и изъяснения в любви. Высочайшая вершина именуется "Горкой" и на ней помещается кафе-ресторан. Между достопримечательностями сада находятся древние скамейки, испещренные иероглифами и непечатными словами, а также и развалины моста, уничтоженного в 1871 г. двумя пьяными офицерами. Важнейшие произведения Черной Речки суть грязь и вонь. Из металлов попадается в карманах жителей медь и серебро; золота вовсе нет. Фауна не обширна: кошки, собаки, а также водится щапинская лошадь (Equus Stchapini). Жители находятся на некоторой степени образованности, занимаются сплетнями и состоят из чиновников. Впрочем, попадается и купец. Язык русский с примесью трехэтажных слов. Все жители исповедают веру в будущее замощение местной набережной. Черная Речка ведет обширную внутреннюю торговлю водкой. К югу от Черной Речки лежит Благородное собрание, куда жители ходят проигрываться в мушку. НОВАЯ ДЕРЕВНЯ Новая Деревня граничит к северу с истоками Черной Речки, к югу Большой Невкой, к западу Старой Деревней и к востоку Приказчичьим клубом. Местность низменная. Гор не имеется. Морей теперь нет, но до знаменитого 19-го Февраля в области, называемой "Минерашками", стояло разливное море шампанского. Климат умеренный. Флора однообразна, но камелии в изобилии; на западной окраине, ближе к Старой Деревне, попадаются и махровые. Жители ведут мелочную торговлю во всех видах; в особенности торговлею занимаются женщины. Вер много, но Каролин и Амалий еще больше. Правление волостное, но ограниченное пригородной полицией. Фауна та же, что и на Черной Речке, но кроме щапинской лошади попадается лошадь бочарская, по своей худобе мало отличающаяся от первой. На юго-восточной стороне Новой Деревни лежат знаменитые "Минерашки", основанные в конце сороковых годов Излером. В них – древняя усыпальница пьяных и могилы многих капиталов. "Минерашки" замечательны кровопролитными битвами у буфетов; родина канкана. В настоящее время французская колония управляется Деккер-Шенком. К востоку находится Приказчичий клуб, замечательный своими водочными ярмарками, бывающими два раза в неделю, и где жители Новой Деревни сбывают также свои произведения. Ежели Россия называется житницей Европы, то Новая Деревня, по обилию в ней питейных заведений, смело может назваться летним кабаком Петербурга. КРЕСТОВСКИЙ ОСТРОВ Крестовский остров с трех сторон окружен Невою, а с четвертой Финским заливом. Климат суровый, но смягчается влиянием буфета. Почва низменная, болотистая и сырая, но в саду "Русского Трактира" имеется туго натянутый канат, по которому можно ходить без боязни промочить себе ноги. Кроме Невы, в дождливую погоду сквозь крыши дач протекают и другие реки. Озер нет, но горы есть, и самая высшая вершина их называется Кулербергом. Сюда ежегодно 23 июня, накануне Иванова дня, стекаются для поклонения Бахусу петербургские немцы, и каждый из них ставит себе за непременную обязанность хоть раз слететь с этой горы кувырком. Кроме Кулерберга, зимой бывают горы, покрытые льдом и снегом. Флора и фауна разнообразны: в лавках и у разносчиков можно даже найти апельсины, лимоны, пальмы, персики, фазанов, стерлядей, омаров и пр. Жители занимаются рыболовством на тонях и платят дань за проезд в город Тайвани, образ правления которого деспотический. В 1869 г. они подпали было под власть Щапина, но отстояли свою независимость. Главный город Крестовского острова - "Русский Трактир". Столица. Резиденция Луизы Филиппо. Высшая практическая и теоретическая школа любви. Теория этой науки преподается все той же Луизой Филиппо. "Русский Трактир" - защищен с моря небольшим военным и коммерческим портом, носящим название "Яхт-Клуб". "Яхт-Клуб" управляется независимо от города. Правление в нем республиканское, федеральное, и президент или командор избирается всеми жителями. Занятие жителей (эмигранты) - рекоплавание и шлюпкостроение. Привозная торговля заключается по преимуществу в иностранных винах, отпускные - в пустых бутылках. ЛЕСНОЙ КОРПУС Лесной корпус замечателен только пожарами театров, которые горят ежегодно. Местность сплошь гористая. Ледники встречаются на каждом дворе. Горные богатства ограничиваются песком. В погребах много минеральных вод. Флора бедна и состоит преимущественно из сосен, но в "Татарском ресторане" попадается и ананас. По части фауны - комаров, мух и блох в изобилии. Лесные жители дики, несообщительны, сидят, закупорившись в дачах, и платят дань Щапину, который Лесной корпус и избрал своей резиденцией. Главное занятие жителей - еда и сон. Общественной жизни никакой. Трактиров мало, но и те пусты. КОЛОМЯГИ Коломяги представляют собой плоскую возвышенность. Рек и морей нет. В воде чувствуется недостаток, а потому жители истребляют непомерное количество пива. Ветры господствуют, что заметно на жителях, которые то и дело покачиваются. Здесь водится преимущественно немец; попадается и чухонец, прикидывающийся немцем. Скотоводство процветает, и страна изобилует свиньями. Лесов было много, но они истреблены немецкими педагогами. ВОЛЫНКИНА ДЕРЕВНЯ Волынкина деревня находится на берегу Финского залива. Границы неизвестны. Жители ведут жизнь суровую, поклоняются Бахусу и занимаются охотой и рыбной ловлей. Дичь везде и во всем в изобилии. Воды много, но как питье она не употребима. Волынкина деревня замечательна своей ежедневной ярмаркой в погребке, куда собираются все туземцы после своих скитаний по воде и по суше. Правление анархическое. Кулачное право процветает. Жители состоят из чиновников и купцов, но попадается и актер. 17 марта Плачу и стенаю! Вчера генеральша запретила мне издание моей газеты "Сын Гостиного Двора". Только я начал пооперяться и вдруг... Все кончено! Друг мой дьячок Ижеесишенский со мной и утешает меня сколь может. Вчера купили четверть водки и сегодня же среди плача и воздыханий кончили ее... Марья Дементьевна сбежала, "Сын Гостиного Двора" вырвали из глотки, Что-то будет? У СУДЕБНОГО СЛЕДОВАТЕЛЯ Окружной суд. Общая приемная судебных следователей. 11 часов утра. Пусто. Вызванные свидетели только еще сбираются. На одной из скамей сидит мужик, громко вздыхает и вертит в руках повестку, на другой лежит сторож, завернувшись в солдатскую шинель, и по временам кряхтит, на третьей, как раз против сторожа, помещается старичок в плохеньком теплом пальто с кошачьим воротником. Старичок в серебряных очках то и дело нюхает табак. Судебный следователь еще не приходил. С лестницы в открытую дверь слышны чьи-то гулкие шаги. - Должно быть, сам идет, - говорит сторож и подымается со скамьи. Мужик и старичок откашливаются, но вместо следователя входит баба в синем суконном кафтане и цветном платке. За пазухой у нее грудной ребенок. Она подает сторожу повестку. Тот вертит повестку в разные стороны, смотрит в нее и говорит: - Не приезжал еще. Дожидайтесь своего термину. Опять молчание. Сторож жмется, кутается в шинель и пристально смотрит на старичка. - Да вы не доктор будете? - спрашивает он его ни с того ни с сего. - Нет, мы табачники. Табачную на Петербургской держим... - отвечает старичок. - Так! А я по очкам-то думал - доктор. Знобит вот все, ну, и живот вертит... Как подхватит это в поясах - беда! Опять шаги. Входит купец в лисьей шубе и ищет по углам образа, чтобы перекреститься, но, не найдя их, останавливается перед сторожем. - Бога-то и нет у вас. Чудесно! А мы к судебному следователю, - говорит он и сует сторожу повестку. – Не разберешь ли, земляк, по какому делу. - Мы неграмотные. - Неграмотные. Чудесно! Да тут и не обозначено. А я думал, неизвестны ли вы так, понаслышке. Изволите ли вы видеть, мы басонщики... - Не являлся еще следователь-то, - ввязывается в разговор старичок. - Не являлся? Чудесно! Значит, обождем... Три дня в сумнении ходим. Верите ли, даже по ночам пужаюсь, потому в неизвестности. Теперича, изволите видеть, на маслянице маленько чертили грешным делом, так мало ли что во хмелю может случиться... Звизданешь кого ни на есть в ухо, а ему увечье. Где же все упомнить... - Нет, вас в качестве свидетеля вызывают, - утешает его старичок, заглядывая ему в повестку, - значит, не вы обвиняетесь, а не видали ли что, не слыхали ли. - Да ведь мало ли, что в пьяном образе видишь! Увидал драку, ну, и ввязался. Бац в нюхало или едало - ну, и виновен. Мало ли каких прокламаций бывает! - Нет, уж насчет себя вы успокойтесь. Это насчет других опрос будет. - Насчет других? Ну, значит, чудесно! Теперь как гора с плеч! А жена пошла даже молебен служить... Вчера на целковый свечей одних поставил... Смучился даже... На еду не тянет... Хочешь щец хлебнуть, ан и ложка в рот нейдет, потому мало ли что... Мы люди мастеровые, так как в басонстве состоим, драки у нас этой самой пропасть! Иной раз как саданешь!.. В приемную входит чиновник с орденом на шее. Лисья шуба умолкает. - Куда пройти к судебному следователю 00 участка? - грозно спрашивает он сторожа. - Не являлся еще, ваше высокоблагородие... Потрудитесь обождать... - Обождать! На 11 часов вызывает, а еще и самого нет! Нечего сказать, порядки! Чиновник садится. У бабы начинает плакать ребенок. Она вскакивает и начинает бегать с ним по приемной, стараясь его унять. Ребенок не унимается. Гулко и звонко раздается его рев. Баба силится перекричать его. Она поет и жужжит над его ухом. Чиновник морщится. - И зачем это только сюда с ребятами пускают! восклицает он. - Здесь присутственное место... - Это вы, ваше благородие, действительно... Детскому сословию здесь не место, потому самая крикливая нация, - откликается купец. Но баба уже воет над ребенком, а тот так и заливается... - Эй, тетка, ребенка-то бы следовало дома оставить, - продолжает он. - Да не на кого, голубчик, не на кого. Неужто бы я на себя такую муку взяла? - отвечает баба. - Мы, прачки, изволите ли видеть... Все наши бабы на реку белье полоскать ушли... - Белье полоскать ушли! Дура! Неси сюда ребенка-то. Вот их высокоблагородие пугнет его хорошенько, так авось он тогда уймутся. Пугните его, ваше высокоблагородие, вашим страшным обликом. Это иногда помогает... Рявкните на него хорошенько! - Послушайте, да вы в уме? - произносит чиновник и хочет встать, но баба уже подошла. - Смотри-ко, дядя-то какой страшный! Бука! Смотри-ка, нос-от какой у него! У! - говорит она ребенку. А глазищи-то какие зеленые! Глазищи-то! Потереби его за нос, потереби. Скажи: дядя бяка! Чиновник выходит из себя. - Послушайте! Это, наконец, невежество! - кричит он. - Господин судебный следователь! – возглашает сторож. НА ФОНТАНКЕ Сквозь тонкий лед ледокольной майны на Фонтанке провалилась пробегавшая собака. Она жалобно визжала и билась, стараясь выкарабкаться из воды, но тонкий лед обламывался под ней, и она снова падала в воду. Визг ее был пронзителен и раздирал душу. На набережной стал останавливаться проходивший народ. Толпа быстро увеличивалась. Слышались соболезнования, но спасать собаку никто не решался. - Утонет, - говорит полушубок. - Как пить даст утонет. - Нет, выкарабкается, - отвечает другой, - как до твердого льда дойдет, так и выкарабкается. Вишь, как визжит-то жалобно, будто человек! А спасти можно. Стоит только доску накинуть. - Идет на пару пива, что утонет? - Ах ты душевная! Умирать-то тоже не хочется, - вставляет слово баба. Стоящий рядом купец хмурится. - Душевная! Нешто про пса можно так говорить! - А все-таки блажен раб, еже и скоты милует. Ах, как визжит-то, сердечная! Братцы, да что ж вы так-то стоите. Можно багор подать, петлю накинуть... - У меня полушубок новый... Мальчик, зайди вон на плот-то, да помани ее будто булочкой... - А хорошая собака... Это, надо статься, польской породы. На охотника так рубль-целковый даст. - Ври больше! Нынче польские-то собаки ничего не составляют. Вот ежели бы лягаш был!.. Да и вовсе это не польская, а водолаз, потому у водолаза этого самого в лапах перепонка... - Водолаз! - передразнивает солдат. - Ты видел ли водолазов-то? У нас у поручика водолаз был, так тот у дверей на лестнице в колокольчик звонился. Схватит зубьем за колокольчик да и позвонится. Капут! Поминай как звали! Нет, вынырнула!.. А теперича ежели ее спасти, лучший друг будет. - Это точно... - замечает чуйка. - Теперича у нас в Ямской у извозчиков собака... на каретном дворе... Гусляк один держит, так у него теща... ну и козел от домового взят... Так эта собака все с козлом... На маслянице стала это она печь блины... а сам он пошел в трактир... - Эх, как воет! Даже слушать жалостно! Видно, со щенятами! - Нет, мужской нации... Со щенятами давно бы ко дну пошла. Только эта самая теща... нет, что я?.. собака... С дрожек соскакивает проезжавший бородач в золотых очках, расталкивает народ и подходит к перилам. - Что тут такое? - спрашивает он. - Собака тонет, ваше высокоблагородие... - Так что же выстоите и не спасаете! Эх вы! А еще православные! Как вам не стыдно за свое бессердечие!.. Да знаете ли вы, что даже само общество покровительства животным за это награды назначает. Ведь у собаки так же, как и у человека, жизнь, ведь она так же мучается... Вон доски на спуске валяются, тащите их за мной. Господа, я честью вас прошу... - Нет, сунься-ко сам, коли тебе жизнь дешева, раздается со всех сторон. - Да у нас тоже дело есть... Нам прохлаждаться из-за собаки невозможно... - Почтенные, помогите барину!.. Отчего собаку не спасти, коли возможно... - упрашивает какая-то женщина. - А ты стегани сама прежде... Тонуть будешь, так по крайности карналин поддержит, а мы в полушубках по-топорному... На льду раздается пронзительный вой. Бородач в очках подбоченивается. - Так не хотите вы честью, распроканальи, архибестии? - кричит он. - Где городовой? Я вас!.. Два мужика снимают шапки. Некоторые пятятся. - Не хотите, ракалии?.. За мной, анафемы, коли так! Раздаются крепкие слова. Несколько полушубков бегут на спуск и подымают доски. Ругательные слова звенят в воздухе. Откуда являются энергия, воодушевление! Крючник распоясывается и подает веревку. Доски положены на лед, веревка закинута и собака спасена. Вот она отряхивается от холодной воды и робко смотрит на окружающих. "Ура!" - раздается на набережной. - А ловко нас пробрал барин... хороший такой... ласковый... Не обругай - ни за что бы собаку не спасли... - говорят мужики. Вдали показывается городовой. ПЕРЕД ПРАЗДНИКАМИ Лавка в Александровском рынке. Страстная неделя. Приказчики - кто убирает товар, кто занимается с покупателями. В конце прилавка стоит большой чайник с чаем, завернутый в старое байковое одеяло; на чайнике уместился серый кот и греется. Хозяин на пороге и по временам раскланивается с проходящими мимо знакомыми покупателями. Рядом с ним лавочный мальчик; он косится на хозяина и звонким дискантом выкрикивает название товаров. Около хозяина останавливается купец с подстриженной бородой и здоровается. - Откуда? - спрашивает хозяин. - Из думы. Ведь наше дело тоже подрядное, - отвечает подошедший. - Вот теперича эти самые мостовые мостить... грязь свозить. Оказия! Ну, как торгуете? Хозяин машет рукой. - Какая теперь торговля на Страстной... Обстоятельный покупатель скрылся, потому у него по домашеству занятие, а идет ежели, так шишгаль... Кому, к примеру, нехватка чего, или для подарков, или только что жалованье получил, а то и к ростовщику что спулил. Теперичный покупатель - горечь. - Это точно. А нет ли у тебя ситчику какого ни на есть поплоше? Крестница у меня есть, так ей подарить надо. У швейцара крестил... Славная девочка. Подросточек, знаешь, ну так уж рядиться-то хочется... Нет ли чего из завали аршинчиков двенадцать? - Как не быть! Толкнись к молодцам - покажут. Купец входит в лавку и говорит: - Комиссия это тоже перед праздниками! Тому дай, тому сунь... Всего оберут... Теперича у нас - трубочисты, из бань народ - все лезут, а отказать нельзя! В лавке стоят покупатели: чиновник в фуражке с кокардой и его жена. Перед ними нарыт товар. - Ну, Васеньке на рубашку купили, Манечке на бурнусик тоже... - говорит жена. - Вот Марфе надо бы платок к празднику подарить. Она такая услужливая, расторопная. У Петеньки зубки шли, так все ночи с ним маялась. - Ну что платок! - отвечает муж. - Действительно, она женщина расторопная... Нужно ее чем-нибудь получше наградить. На платье ей купить, что ли? Нет ли у вас ситчику какого погнилее, так совсем плохенького? - обращается он к приказчику. Приказчик раскладывает ситец. - Ну нет, это не годится: у меня почти точно такой капот есть. Что ж кухарке в одно перо с барыней рядиться, - произносит чиновница. - Нет ли у вас какого-нибудь совсем линючего, - добавляет муж. - Сами знаете, кухарке подарить надо. Действительно, она такая старательная... Теперь у нее посуда в кухне, самовар - жаром горят... Вы не стесняйтесь, господин торговец, показывайте... Хоть бы ежели мышами проедено было, и то ничего... Далее в товаре роются два мужика и баба. Один мужик потребовал от ситца образчик и жует его, пробуя, слиняет краска или нет. - Нет, родименькие, это все не то, не тот манер... - говорит баба. - Теперича перед тем как Митрофану Игнатьичу окриветь, так наезжала сюда Анисья... вот ситец так ситец брала она! Травка, а на травке букашка и промеж всего вавилон городками... - Эх, тетка, видно, вам птичьего молока требуется! Даром только топчетесь да от дела отбиваете, - с упреком говорит приказчик. - Нешто это модель столько товару нарыть! Ну, чего зря нюхаешь! Бери вот этот манер! Тут и зелень, и маков цвет! Пойдешь по улице, так бык бросится, корова за траву примет! Ну! Что топчешься, словно слепая в бане! Решай! С людей четвертак аршин, а с тебя двугривенный. - Да мне бы, миленький, волдыриками хотелось, а чтоб на волдырике жук... Приказчик выходит из терпения. - Волдыриками! Вот как хвачу куском по затылку!.. Вчерашнего дня, видно, требуется!.. - Земляк, земляк! Что ты! Мы купим! - останавливают его мужики. - Купим! С собой ли деньги-то? Лешие эдакие! Черти! Право, черти! Вы думаете, здесь деревня? Здесь Санкт-Питербурх! - Ну, режь, режь пять аршин на полочку! Вишь как раскудахтался! Входит нарядная дама. У дверей останавливается ливрейный гайдук с покупками. - Нет ли у вас платков, какие обыкновенно простолюдины покупают? - говорит она. - Я всегда беру в английском магазине, но мне сказали, что у вас дешевле. Знаете, эдакую безвкусицу... чтоб и зелень, и желтизна, и красный цвет... - Есть, ваше превосходительство, - отвечает приказчик, наклоняя голову набок и из учтивости как-то проглатывая слова. - Понимаете, что-нибудь азиатское... - Поняли, ваше сиятельство! - Чтобы разительно действовало на грубый вкус мужика... - Будьте покойны, ваша светлость! Пожалуйте! - Доброты не надо, краски могут быть линючие, только бы подешевле... - В самый раз будут. Пожалуйте! - Ежели шерстяные, то могут быть и молью съедены... - Потрафим! Пожалуйте! - Мне, знаете, кухонную прислугу и дворников к празднику наградить, так чтобы им нравилось. - Останутся довольны! Пожалуйте. Приказчик выкидывает на прилавок платки. Дама вооружается лорнетом и начинает рассматривать товар. Гайдук косится и отдувается. Лавочный хозяин дает мальчишке подзатыльник и кивает на даму. Мальчишка бросается со всех ног и подает даме стул. КАНУН ПАСХИ Страстная суббота. Десятый час вечера. В квартире многосемейного купца Треухова пахнет запеченной ветчиной, лампадками. В гостиной, перед простеночным зеркалом, стоит лукошко с окрашенными яйцами, четверговая жженая соль в банке, пасха с изюмом и кулич с бумажным розаном. Лавочные мальчишки собираются все это нести святить, приютились в прихожей перед зеркалом и усердно мажут себе головы деревянным маслом. "Сама", то есть хозяйка, суетится с кухаркой в кухне около печки и торопливо говорит ей: - Ну уж это ты, Матренушка, справь как следует, а меня пусти одеваться! Того и гляди, к заутрене опоздаешь. Около нее, держась за подол платья, стоит ее маленький сынишка и облизывается. - Мама, дай мне кусочек... - упрашивает он. - Нельзя, душенька, грешно теперь - это скоромное; потерпи до утра, а то поп заставит себя на кочерге возить. Хозяйские дочки то и дело перебегают залу, держа над головами по вороху туго накрахмаленных юбок. - Ты будешь после заутрени с приказчиком Иваном христосоваться? - спрашивает одна сестра другую. - Ни за что на свете! Мне стыдно. Он на вербной неделе подарил мне сахарное сердце с ликером внутри. А ты? - Я только разик, да и то сжавши губы. Мне кажется, Катя, что он влюблен в меня. В вербную субботу он встретился со мной в коридоре и сунул мне в руки пряник с надписью "любовь". - Ври больше! Это он тебя за меня принял, потому дело впотьмах было. - Пожалуйста, не заноситесь насчет вашей красоты! Я уже давно рассказала, что у вас левый бок на вате. - Дура! - От дуры слышу! Молчание. Хозяйские дочки начинают на себя навьючивать юбки. - Ну, а со старшим приказчиком, Ананьем Панфилычем, похристосуешься как следует? - снова спрашивает старшая. - Само собой. Ведь он старик, да к тому же у него в деревне жена есть. Ведь эти поцелуи ровно никакого чувства не составляют. "Сам" пока еще в халате, сидит в зале у стола около лампы и роется в старом календаре. Мимо пробегает "сама". - Ты бы, Лазарь Калиныч, оболокался, - говорит она. - Одиннадцатый час. Опоздаем, так после и в церковь не влезем. Что за радость с мужиками стоять да тулупы нюхать! - Сейчас. Дай только найти, в котором году у нас большое наводнение было. Первую холеру нашел, пожар в Апраксином тоже... У меня спор с Николаем Кузьмичом. Завтра придет христосоваться, а я ему и преподнесу. У нас в это наводнение сторож Калистрат утонул. - Не воображаете ли вы, что я завтра со всеми вашими сторожами христосоваться буду? - кричит из другой комнаты старшая дочка. - Мерси! Я уж и так в прошлом году все губы об их бороды обтрепала. - Кто тебе говорит о христосованье! Я наводнение ищу. Вот как выдерну из-за божницы пук вербы! Чего на ссору лезешь? - Ах, скажите, как вас испугались! Хозяйский сын, молодой франт, ходит по комнате и напевает "Светися, светися, новый Иерусалиме!". - Это в каких смыслах вербу? - спрашивает он. - А чтоб постегать! - Следует. Она давеча на мою новую циммермановскую шляпу села. Из другой комнаты доносится голос другой дочери: - Папенька, да уймите Володьку! Он у меня целую банку помады на свою голову вымазал и теперь кота помадит. - А вот я его! Где у меня подтяжки! В кухню стучится дворник. - Матрена! - кричит он. - У вас, говорят, окорок запекали. Отдай нам кожу с него. Мы в щах варить будем! - Ну, вот еще! У нас и молодцы съедят! - Вот сквалыги-то, а еще купцы! Вот я через это самое солдата твоего в калитку пускать не буду! - А вот за эти срамные слова стащить тебя к хозяину! - восклицает кухарка. - Когда ты у меня солдата видел? Сказывай. В молодцовской одеваются молодцы и тоже сбираются к заутрене. Кто повязывает себе новый галстук, кто фабрит усы жженой пробкой и сальным огарком, а статный приказчик Иван чуть не в пятый раз чистит себе сапоги, несмотря на то что они огнем горят. Он то любуется на каблук, то рассматривает голенищи. - Вихры бы по-настоящему в парикмахерской подвить следует, да уж теперь поздно! - говорит он. - А ты накали на свечке старые ножницы да и закудрявься ими! - дает кто-то совет. - А что, братцы, для чего это самая четверговая соль составляет? У нас хозяйка больше пяти фунтов этой самой соли нажгла, - слышится вопрос. - От порчи, от глазу... Раствори в воде и спрысни человека, как рукой снимет. Домовой ее не любит! Сатана боится. Ну, и есть чудесно! Окромя того, и птиц ловить сподручно. Насыпь, к примеру, этой самой соли на хвост воробью - сейчас поймаешь! - А говорят, господа, что ежели этой самой соли, к примеру, женщине на постель под простыню подсыпать, то так в тебя влюбится, что даже бегать за тобой начнет, рассказывает охотник до сапогов, Иван. - Только нужно при этом таинственные словеса знать. - Это верно. Когда я у дяденьки в Кинешме по живодерному делу жил, то у нас один полицейский солдат купчиху одну присыпал, так что ты думаешь? - как нитка за иголкой за ним ходить начала. Шубу енотовую мужнину ему отдала, три самовара, лошадь, а потом со службы выхлопотала и кабак ему открыла. А и солдатенок-то ледящий был. Один ус кверху, другой книзу, да и ноздря в драке разорвана. - Ты куда к заутрене-то? - К Иоанну Предтече. С Марьей Дементьевной хочется похристосоваться. Вот девушка-то! - Так женись. Чего же зеваешь! - И женюсь, когда из приказчиков в люди выйду. Часы бьют одиннадцать. - Пора. Полуночницу начали! Все в доме начинает суетиться. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПАСХИ Первый день Пасхи. Утро. У подъезда стоит щегольская двухместная карета. Кровные рысаки нетерпеливо ударяют подковами о камни. На козлах сидит жирный кучер с расчесанной бородой, на колесе примостился дворник и христосуется с ним. К подъезду подходит тщедушный чиновник в поношенном пальто и в зело помятой от времени треуголке. - Здравствуй, Микитушка, здравствуй! – ласково кивает он кучеру. - Христос воскрес! И похристосовался бы с тобой, да высоко сидишь... Ну, ничего... Считай, на парочку пивца за мной. Не уезжал еще сам-то? - Проклажается... - отвечает кучер. Чиновник входит в подъезд. Швейцар отворяет дверь. - Христос воскрес! - Воистину... До крови выбритое лицо чиновника прикладывается к жирным щекам швейцара. Шелестит рублевая бумажка. - Извини, голубчик, что уж без красненького яичка... В мундир-то положить некуда... Того и гляди раздавишь. Где у вас расписываются-то? Не внизу разве?.. - Наверх пожалуйте! Илья камардин нынче у себя принимает. На наши доходы, изволите видеть, позарился и захотел сам рубли обирать, а от генерала со своей стороны потачка... - отвечает швейцар. - Эх, Терентий Кузьмич! Не осуждай и не осужден будеши! Ведь и Илье Васильичу тоже питаться надо, а потому все мы люди и человеки... - говорит чиновник, снимает пальто и со вздохом лезет в тощий кошелек за вторым рублем для камердинера. - Вот у меня дома ребятишки: один говорит, папенька дай, другой говорит, папенька дай... Кому сапожонки, кому рубашонку... Ох, трудно жить на свете!.. - Это вы действительно. А фулярчик-то мне к празднику обещали? - Повремени, голубчик... Вдруг нельзя... Все справлю, все отдам... Нынче тоже туда, сюда... и не видишь... Чиновник начинает причесываться перед зеркалом. Плюет на пальцы и примазывает виски. - Ну что, встали сами-то? - спрашивает он. - Теперь прочухался, а то до одиннадцатого часа сегодня против обыкновения дрых... От французинки евойной и то уж присылали... - Ах, Терентий Кузьмич, как это вы о такой особе и так выражаетесь. Дрыхнет! Ах, Боже мой! - Это он для вас особа, а для нас никакой разности не составляет. Отошел от места - к другому пристал. С нашим видом и теперича при нашем росте мы завсегда нарасхват. Таких швейцаров ценят. Это вот вы, так действительно... Ну, он вам и страшен! Особа! Эта особа-то вот где у нас сидит! - Не кощунствуй, Кузьмич, не кощунствуй! - Пожалуйте наверх! Чиновник взбирается по лестнице, но вдруг в это время раздается звонок. Двери квартиры распахиваются, и на пороге показывается "сам", в сопровождении камердинера, который несет какой-то сверток. Голова особы трясется, губы как бы пережевывают жвачку, ноги шагают как поленья, без сгибов. Другой лакей опережает особу и бежит вниз к карете. Швейцар выпрямляется. Чиновник как бы замер и прижался к стене. Особа наводит на него лорнет. - Ах, это ты, Ларионов? - говорит она. - Никак нет-с, ваше превосходительство, - Гвоздев! - поправляет чиновник. - Честь имею поздравить ваше превосходительство с великим праздником... Желаю вам в здравии и благоденствии навеки нерушимо священствовать... Виноват, ваше... Здравствовать и все эдакое... - Так, так... А ну, Христос воскрес! - Воистину, ваше... Чиновник стискивает губы, затаивает дыхание и прикладывается к черствым щекам особы, но вдруг на третьем разе, потеряв равновесие, летит с лестницы затылком. Наверху сдержанный старческий смех. - Экой ты какой! Ну, что, не ушибся? Петров? Так, кажется? - Гвоздев, ваше... Не извольте обо мне беспокоиться, - говорит, подымаясь, чиновник. - До свадьбы заживет. - А ты разве холост? В эдаких летах и холост! - Никак нет-с, ваше... Это только так, к слову-с... Имею законную жену и четверых младенцев, из коих старшему шестнадцать, а младшему три года... У старшего вы изволили осчастливить и быть восприемником, ваше превосходительство... - А, помню, помню... Варвара... Ну, пришли ее ко мне, пришли... - Никак нет-с, ваше... сын, Николай... - А, да, да... Николай... Это, кажется, на Песках было где-то... - Никак. нет-с, ваше... Безвыездно на Петербургской живу... - Так так... Ведь ты ко мне из военного ведомства переведен... - Изволили запамятовать, ваше... Я из духовного... - Да... да... А ну, Васильев, поди, поди, распишись там для порядка... - Гвоздев, ваше пр... - Ну все равно. Так что же, будем еще крестить? - Ежели осчастливите, ваше превосходительство... Жена и то восьмой месяц шестым беременна... Будем воссылать мольбы... - Могу, могу... Илья, напомни мне, что Петров... - Гвоздев, ваше... - Ну, Гвоздев... Особа спускается с лестницы. Чиновник стоит, вытянувши руки по швам. - Со счастливой встречей честь имею поздравить, господин Гвоздев! - раздается над его ухом возглас младшего лакея и при этом виднеется протянутая пригоршней рука. Чиновник лезет в карман. С ВИЗИТАМИ Первый день Пасхи. Купеческое семейство. В углу накрыт большой стол с закуской: окорок ветчины, окорок телятины, фаршированная индейка, соленья, пасха, масло в виде лежащего на тарелке барана и целая батарея бутылок. Хозяина дома - дома нет. "Сама" и старшая дочка принимают визиты. Разряженные донельзя и напудренные, они сидят на диване и только и думают, как бы не измять платья. Тут же и восьмилетний сынишка в синеньком пиджаке. Он прыгает перед ними на одной ножке и напевает стихотворное поздравление с праздником, прочитанное им отцу и матери после заутрени. - Христос воскрес и к жизни вечной нам путь открыла благодать! - твердит он. - Да уймись ты! - восклицает дочка. - Маменька, дерните его за вихор! Что он словно маюта перед глазами мается! - Ах, душенька! Дерни сама! Я уж и то совсем раскисла, - лениво отвечает мать. - Шутка ли, целую заутреню и обедню выстоять и, почитай, больше чем с сотнею разного народа перехристосоваться! Губы и то словно сафьянные. Уж хоть бы поскорей эти визиты кончались! - А вы зачем в настоящую? Делайте как бы без чувств, просто со щеки на щеку. - Ох, не умею я здак! Да к тому же мужики прямо в губы лезут. Давеча крючники от тридцати ломовых закладок пришли... А приказчики из наших лабазов? А дворники? Потом еще каких-то солдат с десяток привалило. Раздается звонок. Дамы оправляются. Вбегает молодой гость во фраке. - Христос воскрес! - Воистину... Гость христосуется с маменькой. Дело доходит и до дочки. - Я ни с кем не христосуюсь, - жеманится она, однако соглашается. - Врет! Врет, - откликается ее братишка. – Давеча с Михаилом Иванычем так даже два раза христосовалась: один раз в зале при всех, а другой раз одна, в коридоре. Вот так! Раз, два, три! - считает он поцелуи. Ну, теперь на загладку лизни языком... - Эдакий мерзкий мальчишка! Другой и в самом деле поверит! Гость садится. - Где изволили у заутрени быть? - спрашивает он. - У Владимирской. А вы? - А мы у Иоанна Предтечи. С Марьей Дмитриевной Андроновой дурно сделалось. - Ну, это она нарочно... Рюмочку винца... да закусить... ветчинки?.. - предлагает гостю хозяйка. - Увольте... Признаться сказать, после заутрени понакинулись на нее, и теперь глаза бы не глядели... Куда ни придешь - везде ветчина... - Мне и самой она претит, ну да что делать... - Прощайте. Семену Семенычу поклон... Верно, с визитами уехал? - Да; сначала, пока в свежести-то, к приютскому генералу уехал, ну а потом по знакомым... Гость уходит. Входит второй. Христосованье, вопрос: "Где были у заутрени?" - У Исакия, - отвечает гость. - Лет семь уже собирался... Восторг, я вам доложу!.. Купол освещен... народу страсть... просто хоть по головам ходи!.. У меня фалду у сюртука оторвали, а Лука Иваныч калошу потерял... Теснота, давка! Одну женщину на руках вынесли... Но поют - век не забуду! - Водочки... да закусить ветчинки?.. - Водкой зубы пополощу - извольте, а ветчины ни Боже мой! И то сегодня гофманские капли принимал. На Страстной-то неделе, знаете, всякую дрянь ели, а тут после заутрени и понабросились на ветчину да на яйца... Фунта полтора съел... - Ох, уж и не говорите! Я сама... а теперь скверно. Но все-таки без ветчины нельзя... Посетитель "полощет зубы". Входит еще гость, очень франтоватый и красивый. Поцелуи. - Где изволили у заутрени?.. - У глухонемых... - отрезывает гость, не дожидаясь окончания вопроса. - Поют только плохо... - Ну, с глухонемых и требовать нельзя... – говорит хозяйка. - Да вы думаете, они сами? Нет, любители какие-то. Где же глухонемым петь! - Да ведь их учат... Они и на фортепианах играют и поют... и на скрипке... - То слепые, маменька... В институте слепых... - поправляет дочь. - Ну, подишь ты, а я перепутала! Закусить?.. - предлагает она гостю. - Ветчинки... - Лучше ложку дегтю, а уж отнюдь не ветчины! Верите ли, один день только поел, а уж... - Да, все жалуются... Впрочем, если с водкой, так ничего... Скушайте кусочек... - Не могу-с, ей-Богу, не могу! И то целый день мятные лепешки ем... - Не знаю... Иным ничего... Давеча священники были, так пол-окорока съели... Еще гость. Еще христосованье. - Представьте, Варвара Захаровна! - восклицает он. - Нес вам двухжелтковое яйцо от своих кур и в кармане раздавил! А яйцо-то оказалось всмятку... Такая оказия! - Ах, Боже мой! Ведь эдак вы весь фрак испортите... Ну, выкушайте винца за это... да вот ветчинки... - И не напоминайте мне про эту еду! Один день, а уж до того опротивела, что все ветчиной пахнет... Давеча стакан чаю - и то ветчина! С генералом христосовался, и от того ветчиной отдает... - Да ведь куда ж ее целый окорок?.. Где у заутрени были? Пронзительный звонок. - Певчие с подворья! - докладывает горничная. - Вот им ветчину предложите. Все съедят... В прихожей раздается кряканье, плевки, кашель, стук сапогов, визг дисканта. Певчие входят. РАДОНИЦА Волково кладбище. Фомин вторник. Обедни только что кончились. По мосткам и могилам гуляет народ и христосуется со своими покойниками, зарывая в могилы пасхальные яйца. Тут и нижний военный чин, и мастеровой, и чиновник, но купец преобладает. Купец в цилиндре, купец в картузе, купец в "пальто", купец в ватной сибирке, в брюках навыпуск и в дутых сапогах бутылками. Женщин больше, чем мужчин. Нищей братии великое множество, начиная от "отставного капитана" с указом об отставке и кончая деревенской бабой с поленом, вместо ребенка, за пазухой. Все это скулит, стонет, хрипит пьяным голосом, распевает Лазаря и выпрашивает подаяние. Невзирая на запрещение на могилах то и дело радостно блестит на солнце полуштоф или косушечка. Опытный взгляд заметил и четвертную бутыль, завернутую в одеяло. Идет поминовение. На одной из могил третьего разряда приютились синие кафтаны, "жилетки травками", расписные платки и "матерчатые" платья. - Ну, Мавра Алексеевна, распеленывайте младенца-то! А у меня тут кстати и хвостик колбаски имеется, говорит синяя чуйка с грудью, выстроченной елкой. - Это вы, Левонтий Максимыч, оставьте, у нас и у самих уголок пирога имеется, а только вот стаканчик разбили. Давеча у Андрианова на могиле Прохор Иваныч начали чудить, чок - и вдребезги! У соседей бы чашечки попросить, да они кофий пьют. Чашки-то все заняты. Вон и нищенка дожидается. - Так ты крышечку от кофейника... Ведь ежели с благословением, так из чего ни пить да есть! А из крышечки чудесно! - Позвольте, у меня сейчас посуда будет... Я из бутылочного дна... Вот бутылочка... Сыпьте в донышко... - Ну, вот видите, как прекрасно, а крышечку мы все-таки спросим. Пожалуйста, пока городового нет... Из байкового одеяла показывается горло четвертной. - Эх, Данило Кузьмич, Данило Кузьмич! Вечная тебе память! А важный был мужик, ей-Богу! Третьего года, как сейчас помню, вот он здесь, а я тут... Дарья Наумовна при них тогда в свояченицах состояли. А я на холостом положении... Мавра Алексеевна, помните? - И не говори, голубчик, не говори!.. Ох, тошнехонько... - плачет женщина. - Сидим... хмельны грузно... Женщины по своему женскому малодушию пивко попивают, а мы водочку ковыряем. Зашел антиресный разговор насчет бутовой плиты. Он это, по своему малому уму, и ввяжись в разговор... Стали о штукатурах судить... Это то есть Дарья Наумовна... А я десятник... - Да ты пей, не задерживай крышку-то! - Выпил. Тьфу! Дайте хоть полой отереться... Ну-с, ввязались... Судят, рядят, а мне это обидно, потому как мы, значит, десятники... - За Митрофана-то Макарыча душу выпейте... Пейте уж и за Ульяну... Тут же похоронена. - С удовольствием... Дай Бог ей на том свете!.. Ух, крепка водка-то! Совсем яд, окаянная! Теперь ты, Иван Нилыч! Сади две сразу!.. Ну-с, так что же дальше-то? - Сейчас... Слушал это я, слушал их бабий разговор... Да как хрясть их в ухо!.. - Это кого же? - Да Дарью Наумовну... Не стерпел... потому баба и вдруг о делах... И с этого места у меня с ними первое знакомство началось. Потом через полгода сватался, а около Покрова они уж мою супружницу составляли. Дарья Наумовна, помните? - Еще бы не помнить! Ведь вы известные безобразники!.. - Ну что ж такое? Мало ли что в хмельном виде случится!.. - откликается другой женский голос. - Нет, позвольте!.. Они злопамятны были и долго за меня выходить не хотели, да уж сестрица их стращать начала... Ах, оказия! За упокой Никиты-то и забыли! Подносите сначала! - Пожертвуйте, господа посадские, трудовой денарий отставному военному, по несправедливостям судеб находящемуся в отставке с грудными младенцами и женою, лежащею на одре смерти, иде же громы и молнии!.. - раздается хриплый голос. - Сами семерых собирать послали! – слышится с могилы. - Не прогневайтесь! - Да не оскудеет рука, вливающая нектар! Господа именитые посадские!.. Гражданин Минин, спасший отечество, был простолюдин... - Мавра Алексеевна, нацедите ему в крышечку! - Мерси! За упокой сродственничков, матушка голубушка, подайте Христа ради! - стонет старуха и останавливается перед восьмипудовой купчихой в двуличневой косынке на голове, поверх которой у нее обвязаны и уши носовым платком так крепко, что лицо купчихи налилось кровью и походит на красный сафьян. - Сейчас, сейчас, бабушка, - говорит она, делит облупленное яйцо ножом на несколько частей и подает старухе. - Вот это за упокой Исидора, это за упокой Андрея, Нимфодоры, Трифона, иеромонаха Серафима, трех Петров... Постой, постой, я еще раздроблю... Это за новопреставленную Пелагею... Старуха ест. - Девятое яйцо сегодня, матушка, - шамкает она. Все сухомятка одна, хоть бы чайку испить, что ли... Не пожертвуете ли насчет денежной милости, сударыня?.. У купчихи подвязаны уши, и она плохо слышит. - Что, бабушка? Что? Мыльца? - спрашивает она. Какое же мыло на кладбище? Что ты! А ты домой ко мне зайди. Кринкины на Обводной Канаве... Там всякий укажет... Приходи, приходи, я дам обмылочек и огарочек стерлиновый дам... - Дура глухая! Вишь уши-то законопатила! Дай ей копеечку! - кричит над самым ухом купчихе купец. - Копеечку? Сейчас, сейчас, родненькая! "Со святым упокой", - доносится откуда-то пение. НА ПОЖАРЕ Вечер. Зарево пожара. В одной из улиц Петербургской стороны загорелся дом. На каланче выкинули сигналы. В отдалении слышен стук едущей во всю прыть пожарной команды. Народ бежит по улицам. Некоторые на ходу надевают на себя чуйки и полушубки. На пустопорожнем месте за горящим домом стоит самая разношерстная толпа мужчин и женщин и любуется зрелищем. Разговоров и острот не оберешься. - Вишь, как садит! Ах, ты, Господи! А ведь этому сарайчику не устоять! - Слизнет и его. Это верно. Вон занимается. Даже и дымок пошел. - Владычица! Вот страсти-то! - шепчет какая-то женщина. - А что, не слыхали, от чего загорелось? - От огня. - Дурак! - От трубки, бабушка, от трубки. На сеновале огонь показался. - Ври больше! От самовара, сказывают. Кухарка начала ставить самовар, а тут солдат пришел! И кухарка-то такая ледащая, от земли не видать! Только один мелочной лавочник на нее и льстился, - говорит чиновник в халате. - А! Иван Иваныч! И вы здесь? - Да ведь нельзя же, помилуйте! Всю улицу осветило! Мы уже хотели спать ложиться. Я водку на ночь пил, да только, знаете, хотел бараночкой закусить - вдруг бежит теща: "Батюшки, горим!" У меня и ноги подкосились. Смотрим, однако, - далеко. Анна Ниловна здорова ли? - С сынком возится. Зубки у него идут. А мы в стуколку по малости играли... Все канитель шла... Пятнадцать, восемнадцать копеек... потом пошли ремиз за ремизом. Распопов поставил рубль двадцать... я в первой руке с тузом стукнул. Рад. Вдруг кричат: "Пожар!" Ну, разумеется, Распопов сейчас схватил деньги и драло! Такая досада! Две взятки бы взял. Теперь ни за что не отдаст. - Смотрите, смотрите, как интересно мезонин занимается! - восклицает взрослый гимназист. - Сейчас стекла лопаться начнут. И ничего не вынесено, говорят. Вот ежели бы теперь вытаскивать, так еще можно спасти. Пойдемте, Григорий Павлыч, хоть что-нибудь вытащим. - Ну тебя! Еще притянут! Стой здесь... Ведь хорошо стоять, так и стой! От пожарища прибегает нагольный тулуп. - А знатно садит! Ей-Богу! - говорит он, отряхиваясь. - Теперь три части приехали. И давно бы уж покончили, да воду качать некому. Меня как есть всего облили. Даже за шиворот попало! Нет! Интересно там, братцы, кошка... Вот потеха-то! - Ну, а брант-майор там? - Там. С ним офицеры какие-то в высоких сапогах прогуливаются. Я через двор перебежал... Мочи нет... даже волосы скручиваются - вот как жарко! - Ну вот, Прасковья Дмитриевна, я вам рассказывала насчет тараканов-то, а вы не верили... Моя правда вышла, - разговаривают две старухи. - Уж как тараканы из дома пойдут - непременно к пожару! - Да ведь у вас не горит. Вы совсем в другой улице живете. - Это все равно. А только тварь всякая, она не в пример больше человека чувствует. Была, знаете, у нас собака старая, Валетка... Позвольте... В котором году Клим-то Климыч окривел?.. - Это действительно. Вчерась всю ночь собаки выли... - откликается кто-то. - Братцы! Да что ж вы стоите-то так зря! Шли бы покачали воду-то! - обращается к мастеровым какой-то усач в фуражке с красным околышком. - Там, говорят, в народе недостаток... Мастеровые пятятся. - Ничего. Сейчас солдат пригонят и все будет чудесно! - отвечают они. - Эдакие вы бесчувственные! - А ты сам сунься, коли тебе слободно! - Что? Ах вы мерзавцы! Вот полюбуйтесь, господа, до чего нынче народ распущен стал! Грубить, ракалии, смеют. Да ты кто такой? Кто ты такой, я тебя спрашиваю? А? - Ну! дело до драки дойдет! - Сам идет! Сам идет! - раздается где-то возглас. Несколько лиц снимают шапки. Делается движение. Кто-то падает в лужу. - Где? Где? - слышится возглас. - Да вот! Нешто он не сам идет! - шутник и указывает на подходящего к толпе купца в сизой мучной сибирке. - Чудак! А мы думали... Купец подходит к толпе, подбоченивается и передвигает картуз со лба на затылок. - Вишь ты, как садит! - бормочет он. - Ну, теперь большую силу забрал. Строеньев пяток скосит! Смотри! Смотри, каким снопом пламя-то выкинуло! Это беспременно священная книга или икона горит! - Коли ежели от молоньи загорелось, так парным молоком тушить следует. Вы, Ардальон Иваныч, из лабаза-то не вытаскиваетесь? - Нет, у меня застраховано. Вон у Трифона сейчас кабак занялся, так там вытаскивают. Только, разумеется, выпьют все. - Кабак! Ах ты, господи! Это угловой-то? Не может быть! Скажи на милость! Братцы, кабак загорелся! - идет говор. В среде мастеровых делается движение. Несколько чуек подбирают полы и бегут к месту пожара. За чуйками, подмигнув друг другу, плетутся туда же и два чиновника в халатах. В ЕКАТЕРИНГОФЕ В первое мая гулянье в Екатерингофе. Длинной вереницей тянутся экипажи по аллеям Екатерингофа. Убожество и роскошь перемешались. Вот похоронная карета с заколоченной гвоздем дверцей и ободранным нутром, битком набитая ребятишками незначительной чиновной птахи; вот роскошная коляска, служащая подводой восьмипудовому калашниковскому купцу с супругой. Вот так называемая купеческая тележка "вылезающего в люди" кулака-мещанина; вот и яковлевская эгоистка купеческого сына "из современных". Крашеные камелии в бархатных тальмах и крашеные камелии в брюновских цилиндрах и шармерских пальто-халатах. Гарцуют всадники, плетется плебс по дорожкам. Звучит бойкая французская речь и звонко раздаются русские ругательства - не ругательства злобы, но ругательства восторга. Военные оркестры слились с завываньем шарманок и писком "петрушек". Орут "песельники", а немного подальше, соблазнившись их примером, затянули "собачку верную" и звонкоголосые капорки-полольщицы в ярких расписных платках. Вокруг баб толпа. Мастеровые и фабричные заигрывают с ними, кидая в них ореховую скорлупу. На скамейке приютился молодой человек. Он сидит затылком к пешеходам и рассматривает катающуюся публику. К нему подсаживается небритая личность в холодненьком линючем пальтишке. Отек лица, измятый цилиндр набекрень, пестрые брюки с бахромой и в пятнах, хриплый голос, развязные манеры - вот вам его портрет. - Дозвольте, благородный милорд, цигарочку закурить... - говорит он. - Мерси. Вы отодвигаетесь от меня? Напрасно. У меня тело грязно, но душа чиста. Один мудрец в одном месте сказал... Ну, да черт с ним! Это вы на катающихся любуетесь? Отлично! Много поучительного, особливо кто вот праведное житие знает сих волкодавов... Измятый цилиндр поднимает руку и прямо указывает на проезжающего в коляске купца с купчихой. - Верьте совести, что это торговое чрево и моими динариями начинено, - продолжает он. - Вы на меня смотрите, когда-то и я с регалией в зубу в трех колясках разъезжал, а теперь вот вместо регалии копеечную сильву дубинозу курю. Пардон, что махоркой беспокою... - Ничего, мне очень приятно, - отвечает молодой человек. - Приятно? Шарме. Честь имею представиться. Пьер из купеческих оболтусов! А на фамилию мою вам наплевать! Три каменные дома и четыре лавки с лесным двором на одном шампанском пропоил. Все сии рысачники знают меня чудесно, прогуливали со мной, и ни одна шельма не кланяется. Желаете для сокращения времени, я вам и их биографии расскажу? - Пожалуйста. - Авек плезир. Вот эта шельма в коляске когда-то в Красном Селе в лагерях фруктами торговал, а теперь два каменные дома имеет. Пароль донер! Расторговался и стал молоденьких джентльменов деньгами ссужать. Сто рублей даст, на двести расписку возьмет, потом на векселек перепишет и так далее и далее - смотришь, радужная-то в тысячерублевое достоинство и превратилась. А потом с вексельком-то к папеньке или к бабушке: "так, мол, и так, а хотя мы и люди махонькие, но все-таки вашего сродственничка и в долговом покормить можем". В Сибири места мало! Побывал у него в когтях и аз многогрешный. А уж что он этих самых купеческих оболтусов запутал, - про то лишь осетровские да вьюшенские кабинеты знают! Пардон! Вот еще экземплярчик! Алхимик, доложу вам! Из меди золото делает. Медиум, даже можно сказать, был, ибо вес золотого браслета, например, мог увеличить до бесконечности, единственно одним прикосновением собственных перстов с легкой примесью растопленного свинца. Алхимическая тайна его унесена в могилу его безвременно погибшим приказчиком, и теперь он спокоен. Пожалуйте, одно к одному. Березова бумажную фабрику знаете? Так это вот на стоялом рысачке-то его бывший артельщик. Обделал на левую ногу и скромнешенько фабрику бумажных картузов открыл, да, прикрываясь сим ремеслом, и давай по дисконтной дорожке ходить! Десяточек векселишек мелкеньких учтет, смотришь через полгодика их уже полтора десятка сделается. Крупных векселишек не брал, растут плохо, да и векселедатель об них хорошо помнит, а сторублевеньких да побольше, побольше! И уж какой же мастер насчет каллиграфии - беда! Усача в коляске видите? Военным писарьком когда-то бегал, потом у нотариуса служил, подтибрил векселишечков крупного домовладельца Сорокина, из копейки их в полтину обратил, домик купил каменный, сыт по горло, а суньтесь теперь к нему, так коли можно рубашку с вас снять, снимет! Ну, надоел я вам! Пожалуй, и ассе! Прежде всего адье, а потом не одолжите ли келькшоз пур буар? Ей-Богу, холодно, да к тому же и ливрея-то моя ветром подбита. Линючее пальто встает с места и делает под козырек. Молодой человек дает ему гривенник. У ГОР Кишмя кишит народ около масленичных гор и балаганов на Марсовом поле. Все слои публики слились воедино. Костюмы поражают пестротой. Какой-то гул стоит в воздухе от звука шарманок, гармоний, завываний трубных оркестров, балаганной пальбы, говора и выкрика разносчиков; французская речь гувернантки, сопровождающей разряженных в пух и прах детей, перемешалась с ласковой руганью мастерового. Трещат орехи на зубах пригородных румяных красавиц в шугаях и "пальтичках", приехавших погулять под горами. Ласково летит им в затылок ореховая скорлупа, брошенная ловеласом в новой чуйке и в картузе с заломом. Мерно выступает жирный купец в еноте, надменно расхаживает рослый ливрейный гайдук среди мастерового плебса. Пахнет угаром самоваров, махоркой... Больше всего привлекают к себе "старики" балагуры на каруселях; немало собирает около себя народа и живой медведь, прогуливающийся на балконе зверинца. - А жалко вот этого зверя мучить, - рассказывает нагольный тулуп, - потому между ними зачастую и оборотни попадаются. У нас в деревне один мужик три года в медведях жил под скрытием. - Это для чего же? - задает кто-то вопрос. - А мать прокляла за непочтение. Уж после и спохватилась, молебны начала петь, кутью по дороге бросала - ничего не помогло, пока положенных годов не выжил. - Да ты не врешь? - Спроси Митрофана-плотника. Он ему шурин приходится. Около балагана с вывеской "Американка огнеетка 10 лет и геркулеска" стоит купец с ребятишками в лисьих тулупчиках. Ребятишки так и разинули рты, глядя на вывеску, на которой изображена лежащая на воздухе женщина, черт, скелет и две отрезанные человечьи головы. Балаганщик зазывает публику: - Пожалуйте, господа, сейчас начинается! С кого за креслу полтину, а с ребят и солдат половину. - Все ли, как на вывеске обозначено, представлено будет? - спрашивает купец. - Все до капельки. Пожалуйте! - И головы резать будут? - Отрежут в лучшем виде. - А ну-ко побожись. - Зачем же божиться, а только без обману. Пожалуйте, ваше степенство. Только вашу честь и дожидаем. Сейчас начинается. - А игра будет настоящая или только одни разговоры без действия? - Хорошая, самая нильская игра. Пожалуйте! - Ну что же, пострелята, хотите нильскую игру посмотреть? - спрашивает купец ребятишек. - Хотим, тятенька, хотим. Купец распахивает шубу, лезет в карман за бумажником и подходит к кассе. Тут же у кассы и двое мастеровых в синих кафтанах поверх тулупов. Они уже взяли билеты и мотают ими в воздухе. - Постой, погоди! прежде справка! - восклицает один. - Послушайте, земляк, у живых людей головы-то резать будут? - спрашивает он у зазывающего балаганщика. - Зачем у живых? За это в Сибирь попадешь, а тут одно представление. - Ну, коли так, давай деньги обратно, потому это обман. - У кассы спор. - А как же у Берга-то настоящего арлекина пополам режут? - спрашивает кто-то. - Так же и будут тебе настоящего резать! Отвод глаз и больше ничего! Потому, у них машины. Машинами и штаны в виде невидимой силы снимают, машинами и по воздуху летают. Так, третьего года через машины эти самые и петух несся, машинами же у нашего хозяина и бумажник вытащили. На балкон выходят музыканты в красных фесках. Лица у них вымазаны сажей. - Спиридонов! Ты как сюда попал? Господи! И арапом вымазался! - кричит одному из них снизу солдат. - Четырнадцать человек здесь из нашей роты, - откликается с балкона вымазанный. - Можешь нас задарма провести? - Коли бы ты был женской нации - с удовольствием. А мужчин ни-ни! От хозяина воспрещено. - Иди сюда вниз! сходи! Мы попотчуем. - Воспрещено актерам в костюмах по улице бегать. Да мы и хозяйским добром довольны. - Ну, коли так, прощай! Кланяйся Анне Микитишне. Голенищи-то продал? - Продал. Солдат отходит. Вывеска с изображением толстой женщины, на груди у которой гиря с надписью: "16 пуд". Внизу толпа. - Вот силища-то, братцы! Шестнадцать пудов на персях держит? Эдакую и не потреплешь, коли ежели в жены попадется! - раздается возглас. - Где потрепать! Сама сдачи даст! Так звизданет, что кверху тормашками полетишь! - А у нас на Калашниковой был один крючник, так одной рукой восьмипудовый куль держал, а другой двухпудовой гирей крестился. - И с этой самой бабой, сказывают, один купец в Москве кулачное состязание имел, - вмешивается в разговор бараний тулуп. - Ну? - Обхватила его одной рукой, смяла под себя, наступила коленкой и говорит: смерти или живота? - Что же купец? - Сначала сто рублев ей отдал, чтобы помиловала, а потом затосковал, затосковал, что его баба обидеть могла, пить стал, повихнулся в уме, а теперь на цепи сидит. И ведь какой купец-то! Никому спуску не давал. Домашние все в синяках ходили и по чуланам от него прятались. Вот поди ж ты! На медведя один ходил, а тут от бабы сгинул. - Мороженое хорошее! Господа посадские! Кто взопрел? Подходите! Угощу прохладительным! - выкрикивает мороженщик. Около него стоят два мастеровых мальчика и лакомятся, слегка подувая на стакан с мороженым. На балконе каруселей старик с льняной бородой свистит на рукавице под звуки оркестра. Против него пляшет молоденькая нарумяненная девушка в тирольском костюме и в серых шерстяных перчатках. Внизу опять гогочущая толпа. Меломаны поощряют танцорку, кидая в нее ореховой скорлупой и огрызками пряников. - Эх, девушку-то жалко! - сострадает внизу сердобольная душа. - Такая из себя любовная и вдруг в эдакое ремесло пошла! - Известно, подпивают! С трезвых глаз актеркой никто не сделается! - откликается другой. - Как хмель мало-мало отойдет, ей опять на каменку поддадут. Вот она и не может опомниться. - А есть иные из ихней сестры и в люди выходят! - Редко. А впрочем, года два назад тут одна черномазенькая ломалась. Из лица, что херувим. Пришел мясник один богатеющий на каруселях покататься. Увидал ее - тут ему смерть пришла! Сейчас это ее в свою шубу лисью завернул и домой. Теперь на конях катается. Дом ей каменный за Нарвской заставой подписал! - Блины с пылу! Блины с жару! - Сбитень горяч! С молочком, с перечком угощу! Господа нагольные купцы, поддержите коммерцию! - выкрикивает сбитенщик. - Братцы, смотрите, драка! - раздается возглас. - Где? Где? Толпа отхлынивает от представления и бежит созерцать любимое русское зрелище. В БИРЖЕВОМ СКВЕРЕ В биржевом сквере выставлены на продажу попугаи инсепарабли, канарейки. Есть обезьяны и морские свинки. Тут же в числе привозных зверей русская белка в колесе, чиж в клетке, подтаскивающий себе пищу в маленькой тележечке. В будках лают барбосы самой обыкновенной дворовой породы, выдаваемые, впрочем, за иностранных собак. На столах разложены раковины всех величин; тут же в банках золотые рыбки, ящерицы. Около столов и клеток бродят голландцы, немцы в куртках, из-под которых виднеются шерстяные вязаные фуфайки. Важно, заложив руки в карманы своих брюк и покуривая коротенькие трубки, они, как-то стиснув зубы и нехотя, говорят с покупателями только по-немецки, отзываясь незнанием русского языка, но, сцепившись с какой-нибудь чуйкой, ругаются по-русски так отчетливо, хорошо и сочно, что любой ломовой извозчик признал бы за ними полнейший авторитет в этом деле. День ясный, но гуляющих в сквере очень немного. Выдаются купец с купчихой, барыня с компаньонкой и ливрейным лакеем, двое ребятишек в сопровождении няньки, голова которой покрыта набивным платком с изображением карты Европейской Турции, и двое не то мастеровых, не то артельщиков. Купец и купчиха остановились перед попугаями. - Занятная птица, - говорит купец. - Как только в люди выйду, мундир приютский надену, медаль нацеплю и сейчас себе попугая в гостиную куплю. А ты, ведь тебе делать-то нечего, целый день зря подсолнухи жуешь, ты его учи, чтоб как, значит, я подойду к клетке – сейчас бы он кричал: "здравие желаю, ваше благородие!" - А ты разве тогда благородным будешь? - спрашивает супруга. - А то как же! Ведь мундир по классам! Надел его и благородный. Только нам, купцам, такие мундиры даются, что пока ты в мундире - благородный, а снял его - опять благородия лишился. У нас один трактирщик есть, так тот даже высокоблагородие. - А до сиятельства купец добраться может? - Нет, не может. Есть иные, которые ежели из юрких, то до превосходительства добираются, а дальше еще никто не хватал. Так вот ты для скуки и учи попугая. Купчиха задумывается. - Только эти попугаи нам не годятся, - говорит она. - Это еще отчего? - Оттого, что они из иностранных земель и по-немецки говорят, а русского языка не понимают. Нам бы русского попугая, православного, со Щукина двора. - А ты ухитрись немецкого попугая по-русски выучить. В том-то и штука. Ты теперича сидишь в Ямской у окна и считаешь от грусти, сколько покойников на Волково провезли, а тогда учи. Благородные дамы из генеральш завсегда или птицу учат, или собаку в морду целуют, а вокруг себя велят духами накурить. Вот это благородное занятие, а то вдруг покойников считать! У стола, на котором разложены раковины, остановились двое мастеровых в чуйках и нянька. Она указывает на большую раковину и говорит: - Допрежь того, надо полагать, в этой раковине жаба жила или змей. - Ври больше! - скашивает на нее глаза один из мастеровых. - В этих раковинах, когда ежели они в море, либо холера, либо оспа, либо чума проживает. И как только ее выловят, сейчас эта оспа на человека летит. Вот затем-то на иностранных границах и карантин ставят, потому летит она низко, а тут ей стена и препона. Там ее сейчас жгут, все равно как деньги в банке. У нас один позолотчик с Одессу жиду одному карниз золотить ездил, так привез оттуда одну чуму. В бутылке она у него сидела и запечатана была. Хозяин его в те поры смерть боялся. Мастеровой этот пьянствует, деньги вперед забирает, хозяйские калоши пропил, потом хозяйкину муфту, и тот ему ни слова, потому, как что, а мастеровой ему сейчас: "Хочешь, я на тебя чуму из банки выпущу?" Ну, тот и аминь. Долго пил, но потом сгорел, от вина сгорел. Лицо такое черное сделалось, как у арапа. Потом эта бутылка долго на окошке стояла. Хозяин хотел ее в полицию нести, а стряпуха возьми да и выпусти ее на дворника из-за ревности. - Помер дворник-то? - Нет. Три дня его корчило и все по-свинячьи хрюкал. Потом свезли его на кладбище к раскольничьим старухам, те и отчитали по книжке. Пришел потом зеленый такой, что ужасти подобно. - Ты видел эту чуму-то? - допытывается другой мастеровой. - Чудак человек! Нешто ее можно видеть, коли она невидимая? Стоит бутылка запечатанная и как бы пустая, а что в ней - поди разбери. Ежели прислушаться, то оттуда как бы гул какой идет или шипение, а для видимости ничего не видно. - Эх, кабы мне такую бутылку хоть с лихорадкой, я бы своему Карлу Иванычу показал! - восклицает мастеровой. Дама с компаньонкой подходят к русскому парню в полосатой фуфайке и английской фуражке с большим козырьком, стоящему около трех собачьих будок. - Ах, какая миленькая собачка! - восклицает она. - Она ученая? - задает она вопрос торговцу. - Я не понимай! - вертит тот головой. - Может быть, вы француз? Дама повторяет свой вопрос по-французски. - Мой не понимай! Компаньонка пробует заговорить с торговцем по-немецки - тот же ответ. - Почем эта собачка? Combien? Wieviel? - пристают они к нему обе разом и по-французски, и по-немецки. - Двадцать пять рубли, - отвечает, наконец, торговец, и в подтверждение своих слов, растопырив ладони, показывает пальцами. - Нет, это дорого. Дама и компаньонка отходят. К торговцу собаками приближаются мастеровые, кончившие уже осмотр раковин, и останавливаются. - Карпушка! Ты как сюда попал? - вскрикивает один из них, вглядываясь в торговца. - Батюшки, да в каком он наряде-то! Кто это тебя тирольцем таким вырядил? Торговец, не понимавший по-русски, слегка конфузится. - Молчи, дурья голова! - шепотом говорит он. - Ну, немец, важное кушанье. Здесь я как бы англичанина из себя представляю. - Ах, шут гороховый! Да зачем же ты это в немцы-то перешел? - продолжает дивиться мастеровой и, обратясь к товарищу, говорит: - Ведь это наш земляк, тоже тверской, Карпушка. Он в Гостином Дворе красными шарами торговал, а теперь на поди! Что ж ты, уже совсем в немцы постригся? - Да не выдавай меня, чертова кукла! Иди в трактир и заказывай чай. Я сейчас за тобой следом и все по порядку расскажу, - скороговоркой произносит торговец собаками и пихает мастерового в шею. - Так, ладно, я буду ждать в трактире. Мастеровые смеются, разводят руками и выходят из сквера. НА БЕГУ Рысистый бег на Неве. На льду толпится самый разношерстный народ. Тут купцы в енотах с воротниками, поднятыми кибиткой, барашковые чуйки не то мещан, не то артельщиков с биржи, не то мастеровых-чистяков, солдат с сапожным товаром под мышкой, мужики в нагольных тулупах, чиновник в шинели нараспашку и со Станиславом в петлице, писарь военного министерства, мастеровой мальчишка с пустой корзинкой и бутылкой в руках, фабричный в кафтане и с гармонией и прочий мужской люд. Все это заглядывает по направлению к киоску ипподрома. Сзади приютились извозчики, встав во весь рост на свои сани. У киоска слышны звонки. Пахнет водочкой, тулупом, махоркой. Тут же и неизбежный городовой. Он равняет публику и то и дело восклицает: "Осадите, братцы, так невозможно, вас честью просят!" Мимо мелькают рысаки. Идут толки, разговоры. Слышны возгласы. Вот караковый жеребец обогнал вороного. - Эх, вороной-то сплоховал! А еще купеческий! - раздается возглас. - Покорми, покорми прежде! Разве уж корочкой поманить его! - Это, видно, из таких коней, что двое из конюшни ведут, двое в зад пихают да двое ноги переставляют, - говорит кто-то. - Известно, купеческий, потому застоялся. Только и езды, что сам в церковь да сама в баню. К толпе подбегает баба в расписном платке с изображением пожарной команды. - Утопленника из проруби, что ли, вытащили? - спрашивает она. - Дура! В толпе хохот. - Смотри, смотри, караковый-то как садит! Ах ты, Господи! За флагом оставил! Разгорячился! Вот теперь ежели сразу остановить, ни в жизнь не остановишь! - восторгаются зрители. - Есть силачи, что и останавливают, надо только слово потаенное знать. У нас в селе становой был, так тот какую хошь лошадь руками останавливал. Ухватится сзади за санки либо за бричку ну и остановит на всем скаку, а все потому, что потаенное рыбье слово знал, - рассказывает мужичонко в картузе с надорванным козырьком. - Ври больше! - Лопни глаза у пня. Вот-те ель боком! - А ты побожись по-настоящему, - усовещивает купец. - Зачем же мне, ваше степенство, по-настоящему божиться, коли ежели в таком разе о скоте? Конечно, будем так говорить, этот самый становой и погиб из-за лошади. Силища была непомерная. На четырех арестантов один с кулаком выходил ну и побился с лестничным, что на всем скаку бричку его за колесо остановит. Отдали пятьдесят рублев за руки, поставили две бутылки рому. Жена евонная на коленях при всем народе стояла, чтоб не губил себя. Не послушался. Лестничий разогнал лошадь. Крепенький меренок был... Чудесно! Только это поровнялся со становым, а тот как хватится рукой за задок да как вцепится!.. - Ну? - А рука так с корнем и вырвалась из плеча, а все потому, что грузно хмелен был. И что ж ты думаешь, так крепко вцепился, что сам-то на месте без чувств остался, а рука так за лестничью бричку и держится. Насилу потом отцепили, потому пальцы скрючились! - Так и оторвалась рука от тела? - спрашивает купец. - Так и оторвалась. Сейчас это фершела... да уж где приставить, коли ежели оторвалась. К разговору прислушивается чиновник со Станиславом. - А вот за эти самые слова тебя городовому отдать... - говорит он. - Где городовой? Мужичонко трусит. - Помилуйте, ваше благородие, за что же? - спрашивает он и снимает картуз. - А за разглашение неосновательных слухов, влияющих на невежественную массу. Где городовой? Публика пятится. Кто-то захохотал, но тотчас умолк. Извозчик стегнул лошадь и помчался. - Уйди лучше от греха, а то притянут, - шепчет мужичонке сердобольный купец. Мужичонко расталкивает народ и пускается бежать. - Мерзавец! - негодует ему вслед чиновник. - Держи его! Держи! - кричат немного ободрившиеся барашковые чуйки. - Часы, что ли, стянул у их благородия? - спрашивает, не разобрав, в чем дело, баба. - Нет, на кошелек имел покушение... - мрачно отчеканивает солдат. Кто-то бросается за мужиком вдогонку. - Смотри, смотри! Мазурика ловят! - слышно где-то. - Среди белого дня и вдруг с купца шапку сорвал! - идет говор в дальних рядах. - Не может быть! - Как не может быть? Смотрите, вон его ловят!.. Поймали! Поймали! Ну, слава Богу! Вырывается... Шалишь! Братцы, что ж так зря-то стоите? Помогите, а то опять убежит! - Говорят, у купца-то пятьдесят серий в шапке зашито было, - рассказывает извозчик. - И зачем только эдакие деньги при себе носить! - дивятся в толпе. - Известно, от алчности! - От алчности! А может, жена гулящая. Оставь-ко дома, так сейчас для воздахтора слимонит. У нас на Обводном канале был случай. В мешке с орехами, в чулане деньги-то держал... Стянула. - Это верно. Я, братцы, этого купца знаю, что деньги в шапке держит. У него жена только и дела делает, что с офицерами возжается, - повествует бакенбардист в пальто и в очках. - А то был тут у нее дьякон. Молва растет, как снежный шар. - Удивительно, как нынче дерзок простой народ стал! - восклицает военный писарь. - Это от пьянства. Мужичонку подводят. Тот крестится. Его пихают в шею. Вот налетел мастеровой с гармонией и ударил его по уху. Свалка. Толпа волнуется. Слышна руготня. Мальчишка с бутылкой в руках роняет бутылку и проливает масло. Мужики мимоходом мажут себе сапоги. - Городовой идет! Городовой! - раздается робкий шепот. Вдали, придерживая рукой шашку, спешит городовой. ПЕРЕД АКРОБАТАМИ К сумеркам воскресная публика "Ливадии" значительно уже подгуляла. Купцы из Ямской и с Калашниковского берега, "засобачив" в буфете по десятой штучке "самоплясу белого", раскраснелись и начали распахивать "пальты". Капельмейстер Хлебников грянул марш. У эстрады полезли на высоко подвешенные трапеции акробаты. Двое из них взрослые и один мальчик. Начались "карейские" игры, заключающиеся в том, что взрослые, стоя на трапециях, перекидывали друг другу мальчика и ловили его то за руки, то за пятки. Купцы задрали кверху головы и начали дивиться. Как водится, послышались восторженные ругательства. Шли толки, что глаза отводят публике. - Немец на этот счет хитер - сейчас глаза отведет, потому у них на все машина, - рассказывает суконная чуйка в картузе с глянцевым козырем. - У нас с берега Петр Федорович со шкурами и конопляным семенем в Неметчину ездил, так сказывал, что там мазурики даже сапоги машинами с публики на гулянье снимают. Спервоначалу отведет глаза, а потом и снимает. Тогда только и почувствуешь, когда ногам холодно сделается. - А ты почем знаешь, что это немцы ломаются? Может быть, и французы, - возражает рыжая борода лопатой, кивая на акробатов. - Француз на ногах жидок. Он для танца себя приспособляет, а насчет акробатской устойчивости не может. - Ну, тальянец либо англичанин. - Тальянцев только насчет шарманки и облизьяну водить, а англичанин насчет драки и чтобы лошадиный цирк приставлять. С лошадью он супротив цыгана выстоит. И драка у них самая пронзительная: все норовит в брюхо и в подмикитки, а той учтивости не знает, чтоб по скуле бить или по уху. Пауза. За ней следуют ласковые ругательства, адресованные к молодечеству акробатов. - Нет, господа, это не немцы, а, скорей, жиды! - восклицает борода клином. - Немец человек обстоятельный: зачем ему на воздусях мотаться? Он лучше доктором объявится или в учителя пойдет. - А жид старым платьем торговать начнет или зубы дергать будет, а потом подряд казенный снимет, - стоит на своем чуйка. - Ах, гвоздь те в горло! Смотри, как ребеночка-то бросают. Словно резинковый он у них. - Да он резинковый и есть, - откликается борода лопатой. - Нешто живого человека так можно?.. Всю требуху стрясешь. - Резинковый! Толкуй тут! Нешто резинковые ребята бывают? - А то нет, что ли? И резинковые бабы даже есть. Поди к Кирштену на фабрику - там тебе какую хочешь приготовят: и субтильную, и в два обхвата. - Эко мелево! эко мелево! - воскликнули в один голос купцы. - Не мелево, господа, а самая наисущая правда. Теперича кто буйной политики держится, так лучше резинковой бабы нет, потому эдакую бабу сколько хочешь колоти - изъяну не будет. У нас они, конечно, для господ парикмахеров делаются, чтоб на окнах стоять, а в американских землях резинковые бабы даже за прилавком стоят и торгуют. - Зачем же им резинковые, коли у них живой и черной, и полубелой бабы достаточно? - Это точно, что много, да ведь живую бабу кормить надо, жалованье ей платить, ну, а американец, он к голенищи пристрастен, как какие деньги получил - сейчас в сапог и запрячет. А резинковая баба, что ей? Ее ни поить, ни кормить не надо. Живой бабе и орешков в праздник купить надо, и пряничков, и подсолнухов, окромя того, она и насчет ругательной чеканки мастерица, а эта сидит себе да молчит. Американец хитер! Купец - рыжая борода лопатой - совсем заврался. Некоторые, однако, ему поверили. - Без ругательной чеканки! - стал возражать купец - борода клином. - Баба без ругательной чеканки тоже выеденного яйца не стоит. Да для меня теперича дома щи не в щи, водка не водка, коли баба передо мной не ворчит. В том-то и интерес, что она говорит, к примеру: "не пей, Трифон Захаров", а я ей назло, она мне: "не стучи по три рубля в карты", а я нарочно. Это для меня самое первое удовольствие, чтоб бабу дразнить и чтоб она из себя языкочесальную музыку испускала. Купец умолк. - А что, не поводить ли нам медведя по сентифарисным водам? - спросил он. - Так бы вкупе и опрокинули по белой собачке. - Постой, дай акробатам кончить. Авось на наше счастье с веревки-то сверзятся, - остановил его другой купец. - Что ни хожу я по этим самым Капернаумам - ни разу не видел, чтоб оттелева вниз турманом!.. - Ну, вот! охота! Сверзится, так нас же притянут: зачем глядели. Ходи, ребята, гуськом! Давай железную дорогу изображать. Федор Иванов, пыхти впереди паровозом, а ты, Сеня, свистни почаще, вот мы к станции-то и подкатим. Купцы повалили друг за другом в буфет. Суконная чуйка положила два пальца в рот и пронзительно свистнула. - Посторонитесь, господа, поезд едет! - кричал купец - борода лопатой. ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ В летнем помещении Приказчичьего клуба кончился спектакль. Давалась, между прочим, пьеса "Простушка и воспитанная", в которой особенный эффект произвел актер, плясавший вприсядку. "Дербалызнувшие" в антрактах купцы пришли в неописанный восторг и заставили повторить пляску два раза. Некоторые не могли прийти в себя от восторга и после спектакля и все еще время от времени восклицали: "Ах, волк его заешь, как ловко он эту самую дробь делал!" В особенности умилялась значительно подгулявшая компания, сидевшая на балконе и распивавшая "шато-марго пополам с пятирублевым шипучим квасом". Тут была пара пожилых купцов, был один средних лет купец и один молодой. По фуражкам, надетым вместо шляп, и по пестрым "глухим" жилеткам можно было сейчас догадаться, что это приезжие. На диво постоянным посетителям клуба пробки "пятирублевого квасу" так и хлопали у них на столе. Было шумно. Кто-то из компании даже спрашивал: - А что, ежели этой самой бутылкой шваркнуть вон в энту березу? В это время через балкон прошел актер, плясавший вприсядку, и направился в буфет. - Вон он! Вон он идет! - зашептали купцы и начали указывать пальцами. - Уж и ловкач же, лягушка его заклюй! Сеня! Нельзя ли его к нашему шалашу приалтынить, чтоб он нам потом в отдельной комнате эту самую дробь сдействовал? - обратились они к молодому купцу. - Да неловко, дяденька, Парамон Захарыч. Тут в Питере все актеры с купоросом. Может обидеться и к черту под халат послать. - Ничего, трафь! Ежели драка - выручим! - ободряли его купцы. Молодой хватил для храбрости стакан вина и направился в буфет. Там около стойки стоял актер и закусывал выпитую рюмку водки бутербродом. Купец остановился против него, подпер руки в боки и стал смотреть ему прямо в глаза, время от времени улыбаясь. Смотрел на него и актер. Купец кивнул ему головой и сказал: - Актер? Актеры будете? - Ну да, актер. Что ж из этого? - недоумевал тот. - Ничего, так... Ловко даве дробь эту самую делали, пробормотал купец и одобрительно потрепал его по плечу. - Послушайте, нас там компания на балконе... - прибавил он после некоторого молчания. - Шипучий квас пьем... Пойдем к нам. Купцы просят. И чтоб перед нами эту самую дробь... - Какую дробь? - выпучил на него глаза, актер. - Ну, эту самую дровь ногами, что даве вы в театре-то делали. Там у нас и вино. Небось мы заплатим. - Вы хотите, чтоб я перед вами на балконе плясал? Да за кого же вы меня считаете? - возмутился актер. Тише, тише! Не буянь! - остановил его купец. Мы с дружеством пришли, а не для того, чтоб на ссору лезть. Ну, что тебе стоит на шабаш дробь эту самую для нас сделать? По крайности на спиньжак себе заработаешь. Право, пойдем! Там у нас все купцы обстоятельные, не надуют. И деньги тебе сейчас в шляпу. - Да ты, должно быть, почтенный, совсем с ума спятил, коли думаешь, что я перед вашей пьяной компанией на балконе плясать буду! - крикнул на него актер. - Что ж, у нас в Рыбинске актеры перед нами плясали и завсегда довольны оставались, - отвечал купец. А раз у Макарья один актер целые сутки в номерных банях с нами гулял и все рассказы рассказывал да куплеты пел. Актеру сделалось смешно. - Так такого себе и теперь поищи, а я не такой, чтоб на балконе плясать, - сказал он. - Ой! Уж будто и не такой, чтоб на балконе... А ты гордость-то брось! Тебя купцы просят. За молодым купцом стоял уже старый купец, явившийся ему на подмогу, и улыбался. - Да не на балконе. Совсем не ту антресоль толкуешь, -поправил он. - Господину актеру почтение! - прибавил он, взял актера за руку и обнял его за плечи. - Вот, видишь ли, в чем дело, - шепнул он. - Намухоморились мы теперь и хотим перемену места для плезиру сделать, едем Палестины обозревать, так сделай нам дробь в отдельной комнате. Понял? Ну, на синенькую вперед. Пожилой купец полез за бумажником. Актер презрительно скосил на него глаза. - Как посмотрю я на тебя, борода у тебя седая выросла, а ума не вынесла, - сказал он. - Что? - заорал купец, поплевал на руки и ринулся на актера. - Дяденька, Парамон Захарыч, оставьте! – схватил его за руки молодой купец. - Ну, бросьте его, коли он такой шаршавый. Мы к цыганам лучше поедем. Те нам с вывертом танец докажут. - У меня борода ума не вынесла? - горячился пожилой купец. - Ах ты пес! Да знаешь ли ты, что я потомственный почетный гражданин и медали имею! - Дяденька, Бога ради, бросьте! Ну, плюньте на него! Что тут! Здесь ведь не Рыбинск, а Питер. Сочинителев на каждом шагу и не оберешься. Сейчас подслушают, опишут и смотришь - наутро со всей своей фамилией в газету влетел. Ну, что за радость, ежели эдакий альбом про вас у нас в Рыбинске прочтут? Вон он, сочинитель-то, в углу стоит и смотрит. Мне даве его показывали. Пожилой купец присмирел. - Сочинитель? - переспросил он. - Который? - А вон энтот, что нос-то набалдашником и один глаз на вас косит. Здесь этих сочинителев, что собак нерезаных! - Вот дурак-то! - шептал актер, отходя в сторону. Пожилой купец чесал затылок, посматривал в угол на сочинителя и что-то соображал. Минуты через две он вынул из бумажника десятирублевую бумажку и, скомкав ее, понес в угол, к смотрящему на него во все глаза пожилому мужчине. - Бери отступного, господин сочинитель, а только нас не трожь, - сказал он, суя ему в руку деньги. - Позвольте, что вам угодно? В чем дело? - недоумевал тот и спрятал руки за спину. - Бери, коли дают! Ведь ты сочинитель? – спросил его пожилой купец. - Ошибаетесь. Я титулярный советник! Восемнадцать лет верой и правдой служу! - обидчиво отвечал мужчина и, обернувшись к купцу спиной, стал уходить. В МОНУМЕНТНОИ ЛАВКЕ В монументную лавку входит, переваливаясь с ноги на ногу, пожилая и рыхлая купчиха в ковровом платке и в шелковой косынке на голове. Уши поверх косынки завязаны белым носовым платком. Ее сопровождает старуха в черном суконном платье. Голова повязана таким же платком концами назад. В руках ридикюль. Их встречает приказчик. - Ух! - говорит купчиха. - Смучилась вся. Дайте сесть. - Сядьте, матушка, Василиса Савельевна, сядьте вот тут на лавочку, - суетится около нее старуха. Купчиха садится. - Раскисла, совсем раскисла! - продолжает она. - В пятках свербление, в глазах мелькание, под коленками трясение и сердце не в себе. - Что прикажете, сударыня? - вопросительно наклонился к ней приказчик, опираясь одной рукой на стол. - Да погоди, молодец! Ну, что ты к душе-то пристаешь? Дай ей отдышаться! - обрывает его старуха. - В монуметную лавку пришли, так уж, знамо, тешки осетровой под хреном не спросим. Памятничек бы мне новопреставленному супругу... Только какой получше. - Монумент-с? Можно. Я вот вам сейчас рисунки покажу. Во вкусе рококо, в готическом стиле. - Нет, нет. Какой монумент! Он ведь у меня православный был, а не немец. Просто памятник. Зачем ему монумент? - В таком разе, может, плиту желаете или гранитную глыбу? - Да что ты тараторишь-то! - снова перебила приказчика старуха. - Ты товар показывай. Ну, где ж это видано, чтоб под плитой лежал купец? Ты купеческий памятник кажи. - Извольте-с, можно и купеческий. Купцы вот больше под такими серыми мраморами любят ложиться, - стукнул он по памятнику. - Урну на него можно с ангелом поставить. - А что это за урна такая? - спросила купчиха. - Ваза-с, в которую ангельские слезы капают. - Ну вот! Еще, пожалуй, иные за рюмку примут. Скажут: нашла чем помянуть! Покойник у меня, не тем будь помянут, тоже любил насчет винного-то малодушества... - Помилуйте, сударыня, рюмка маленький предмет, а тут большой сосуд. Это и не похоже. - Ничего не значит. Он всегда из большого сосуда и пил. - Коли так - два горящих факела крест-накрест прикажите. - Что ты, что ты! - вскинулась на приказчика купчиха. - Того и гляди за поджигателя примут. У него два раза лавка горела. Приказчик развел руками. - Ежели уж не то и не другое, то позвольте трубу и опрокинутую чашу изобразить, - сказал он. - Ты опять с чашей! Говорят тебе, что от чаши-то он и Богу душу отдал. Раз даже в окошко выпрыгнуть порывался. Тем и спасли, что за халат ухватили. А труба ему уж и совсем не идет. Он купец был, а не музыкант. - Так что ж, что купец? Нельзя же, сударыня, на памятнике аршин с ножницами крест-накрест и кота изобразить. Наконец, тут труба не музыкантная, а ангельская и чаша тоже... Желаете змию? Это эмблема вечности будет. Купчиха замахала руками: - Нет, нет! Пожалуй, еще за зеленого змия примут. А он, голубчик, два раза доходил до него. - Ну, надломленное древо, - предложил приказчик, подумав. - И древ не надо. Мы дровами не торговали. У нас две башмачные лавки были. Нельзя ли что-нибудь так, чтоб и благородно было, и божественно, и фигуристо? - Ей-Богу, уж не знаю, что вам предложить, - зачесал затылок приказчик. - Заходящее солнце не прикажете ли и лучи в разные стороны?.. - Не надо солнце. Солнце он и при жизни не любил. Как, бывало, солнце - сейчас сердится. В хорошую-то да в солнечную погоду, вишь ты, калош резинковых не покупали, а у нас в лавке большой склад был. Как солнечный день - меня ругать начнет. Так зачем же я его в могиле-то солнцем дразнить буду? - Ах, продавец, продавец! - закачала головой старуха. - Как же ты это покупательнице потрафить не можешь? Приказчик вспыхнул: - Помилуйте, бабушка, да как же ей потрафить, коли она небывалого хочет. Ведь калошу на памятник нельзя... Уж я и так из кожи вылез. Ну, вот что, сударыня: за двести пятьдесят целковых я вам поставлю гладкий, белого итальянского мрамора, памятник, а наверху золотой крест. Внизу доска... - Постой, постой! - перебила его купчиха. - А под итальянским мрамором русскому купцу не грешно будет лежать? - Насчет этого будьте покойны. Протоиереи лежат, а не токма что купцы. Итак-с, - продолжал он, - внизу будет доска медная и на ней надпись: "здесь погребено тело..." - Зачем тело? Тело - это у чиновника, а у купца - прах. - Ну, прах так прах. "Здесь погребен прах купца..." По которой гильдии он платил-то? - спросил приказчик. - По второй. - "Погребен прах второй гильдии купца такого-то и такого, скончавшегося..." - Купца и кавалера, - поправила его купчиха. - Он две медали имел. Да и что тут "скончавшегося!..". Надо как-нибудь послезливее... - Поставьте, матушка-благодетельница, слово: "в Бозе". Это уж всегда у купцов, - вмешалась старуха. - "Приявшего в Бозе дни кончины своей горестной смерти..." - Как на записке надпись дадите, так и изобразим-с, - успокоил их приказчик. - Ну, хорошо, - согласилась купчиха. - Только ты, почтенный, скинь что-нибудь. Боюсь, как бы покойник-то по ночам не стал являться и грозить мне, зачем дорого дала. - На поминальный кисель две красненькие скинуть можно-с, а больше не могу. За 230 извольте. - Ну, трафь. Только мне чтоб и стихи. Вот тут мне один сочинитель написал на записке. Он хоть и полоумный, а пишет славно. Куда я записку-то задевала? Купчиха начала рыться в кармане. - Вот она, кажется. Приказчик взял записку и начал читать: - "Водки очищенной, лучшей, два ведра по четыре с полтиной, пива..." - Ах, нет, это не то. Это из винного склада на годовое поминовение. Надо полагать, на обороте стихи-то. Приказчик обернул и прочел: "Сей памятник супругу, Как истинному другу, Поставила жена, Быв с ним двадцать годов, три месяца и шесть ден сопряжена". - Очень прекрасные стихи. Будьте покойны, все как следует вырежем, - сказал он. - Теперь потрудитесь только самую надгробную надпись продиктовать. Начинается составление надписи. ТУРЕЦКАЯ КАМПАНИЯ Мальцевские бани. Суббота. Народа достаточно. В одной из раздевальных коморок то и дело слышатся возгласы: - Эй, мальчик! Поднеси-ко нам еще пару стаканчиков мадерного былия, а на закуску соленый огурец! В коморке говор, хохот. Время от времени выскакивает оттуда медно-красное тело с бородой клином и бежит по раздевальной комнате. За ним гонится с веником в руках такое же тело с бородой лопатой и старается стегнуть нагоняемого. Посетители начинают морщиться. - Что это у вас застоялые жеребцы разыгрались? - спрашивают они у банщика. - А это купцы тешатся-с. Почитай, часа три уж у нас в бане сидят, - отвечает банщик. - Известное дело: в голову попало, ну и игра началась. В одну из таких погонь одного тела за другим дверь отворилась и в раздевальню вошел третий купец - борода окамелком. Бегающие тела как раз наткнулись на него. - Тихон Савельич! Какими судьбами? - воскликнули они в один голос. - А вот знакомого героя попарить привел. Он у меня в лавке мясо на всю роту закупает, - отвечает купец борода окамелком. - Спервоначалу в трактире чайку с ним напились. Он мне про войну рассказывал, а потом я и пригласил его в Мальцевские, чтоб на дворянской половине с парадом парить. За купцом действительно стоял бравый ефрейтор с Георгиевским крестом. Тела почтительно поклонились ему и протянули руки. - Оченно приятно... - заговорило тело с бородой клином. - А мы вот тоже победу празднуем. Подряд у жидов сегодня в интендантстве отбили. И подрядишко-то ледященький, да уж борьба-то с жидами велика была. Спервоначала поехали в Малоярославец уху стерляжью с расстегаями хлебать, а оттуда куда деваться? В театре немецкое представляют, в клубе - в мушку полушубок, пожалуй, еще вычистят, ну мы сюда и надумали. - Эй, мальчик! Тащи сюда четыре шкалика мараскину с коньяком, а на закуску букиврот с тешкой! – крикнуло тело с бородой лопатой. - Позвольте уж вас, господин герой, как подобает здесь встретить, - обратилось оно к солдату. - Мы тоже не свиньи и понимаем... - От хлеба, от соли не отказываются, - отвечал солдат и стал раздеваться. Купцы с любопытством осматривали его и даже щупали. - Скажи на милость, все места у него целы, ни одной царапины! - дивились они. - И бомбой не задело, и контузии не было? - Каким в поход пошел, таким и из похода вернулся! Все части на своих местах, - дал ответ солдат, хлопнул себя по голым бедрам и, чокнувшись, выпил предложенную ему рюмку. - Вот и прекрасно! - заговорили купеческие тела. Пусть эта раздевальная для нас Румынией будет, - и направились в мыльную, но вдруг тело с бородой окамелком у самых дверей крикнуло: - Стой! Стой! Пили мы от вас, а теперь выпейте и вы от нас. Давеча была Румыния, а теперь пусть будет переход через Дунай. Нельзя! В мокрую Туретчину идем. Эй ты, Сулеман-паша! Изобрази-ка нам такую же перестрелку, какая давеча была: четыре митральезы подай, а на закуску лимончика, - отдало тело приказание мальчику. - Вот это дело! - одобрили все хором и сели около дверей в мыльную. - Инженеры, чего стали? Наводите понтонные мосты-то! - отдали они приказ смотрящим на них, как на диво, парильщикам. - И вам за храбрость по стаканчику дадим. - У нас все готово-с, - отвечали радостно парильщики. - Только мыло взмылить. Пожалуйте! Выпили и хотели идти в мыльную, но вдруг опять команда: - Ни с места! Ровняйся! Сначала антилерию через Дунай переправим! Тело с бородой лопатой побежало в раздевальную коморку и вернулось оттуда с тремя бутылками пива и стаканом. - Вот и пушки при нас. Теперь "ура"! Все ринулись в мыльную при громком смехе публики. - Казачьими-то пиками запасайтесь! Пиками! - кричал в дверях кто-то, хватая из ящиков охапку веников. Парильщики начали окачивать "гостей" водой. - Фу ты, дунайская-то вода какая важная! Не в пример лучше нашей! - раздался возглас. - Вот мы и на турецкой земле. Что теперь у нас в руках? - Никополь. - А коли Никополь, то за Никополь надо выпить! Сядем спервоначала в пивную траншею, а потом Плевну начнем брать. Пивная траншея была выполнена. - В жаркую баню попотеть пойдете? - спрашивали парильщики. - Необразованность! Как ты спрашиваешь в своем невежестве? - перебило одно из тел. - Теперича такая модель, чтоб говорить: под Плевну пойдете ли, а не в жаркую баню. Вошли в Плевну и опять команда: - Мальчик! Тащи сюда четыре рюмки прежнего сословия! - Позвольте, здесь нельзя-с... У нас только в раздевальных комнатах пьют, - останавливали парильщики расходившиеся тела. - Врете вы, башибузуки! Коли ежели мы теперича ранены, то нужна же нам медицинская помощь! Какой-то парильщик нашелся. - Не извольте беспокоиться! - сказал он. - Все будет исполнено. Я незаметным манером в шайке пронесу. - То-то. Ах вы, интенданты! Не учить вас, так беда. Ребята! Вон гора Балкан виднеется! Теперь на Шибку "ура"! Тела с радостным гоготанием залезли на полок и начали хлестаться вениками. Залез и солдат. - Служивый, голубчик, рассказывай нам теперь про войну! - упрашивали его. - Ну что, под Дубняком жарче было? - Помилуйте, господа купцы, нешто на полке можно про сражение?.. Я лучше вам потом... - конфузился солдат. Парильщик принес в шайке, что у него просили. Тела от жару и от выпитого совсем развезло. Еле сошли они с полка и, держась друг за друга, вышли в мыльную. Там уже ждали их парильщики с мочалками в руках. Тела, как снопы, повалились на скамейки. - Ну, башибузуки! Теперь начинайте ваши турецкие зверства. Парильщики налегли на мочалки и начали протирать спины тел. Одно тело кряхтело, кряхтело и вдруг коснеющим языком спросило: - Ребята! А когда же мы в Андрианополь вступим? ТРЕТЬЯ ЖЕНА В небольшом деревянном домике одной из улиц, прилегающих к большому проспекту Петербургской стороны, плачет молоденькая, хорошенькая девушка, а окружающие ее родственники ликуют. - Эдакое ведь счастье тебе, Настенька, привалило! Эдакое счастье! - восклицает мать в коричневом шерстяном платье, в кисейном чепце. - Ну, Настасья, сходи ты завтра к Фирсу Миронычу - большой начетчик он - и спроси, каким угодникам бедные невесты должны молиться, - говорит отрепанная тетенька с подвязанной скулой, - потому так оставить нельзя, а то могут они и другие мысли в голову ему вложить. Шутка! Эдакий богатеющий купец! Ведь у него тринадцать кабаков одних, окромя лабазов и мелочных лавочек! Старичок отец с необычайно красным, гладко бритым лицом совсем растерялся от радости. Ради торжественности он "преобразился" из своего вечного рваного халата в старый вицмундир с голубенькой ленточкой в петлице, надев его на гороховые брюки, и бормочет жене: - Прасковья Кузьминишна! Возьми ты сейчас свой беличий салоп и тащи к жиду! А на обратном пути, во-первых, четвертную крымской, потом миног, полкоробки сардинок да не худо бы бутылку рому. Купцы любят. - Ничего не надо! Ни чуточки не надо! - откликается повязанная шелковой косынкой сваха. - Все до капельки сам с молодцами вам пришлет: и фрукты, и ведро водки из собственного кабака, и вино, и закуски разные. Спрашивал даже меня: не надо ли им грешневой крупы? - Да где он ее видел-то? - приставали к ней родственники. - Я... все я... Помните, на Смоленском-то кладбище на могилке сидели? Ну, вот и он тут был. У него там две жены похоронены. Я ему и указала на Настеньку. Увидал и распалился. Наутро за мной шлет. Первая, говорит, у меня жена была в телесах и мелкая, вторая крупная, а теперь маленькую и субтильную хочу - сватай. Только из-за непочтения сыновей и женится, а то при таких деньгах мог бы и в подержание себе субтильную сыскать. - Здесь чиновник Чободыркии живет? - вопрошает в сенях молодец с корзинкой вина на голове и, получив утвердительный ответ, говорит: - Получайте от купца Огузкина! Сзади его мальчишка держит в объятиях ведерную бутыль. - Вот уж щедроты так щедроты! - торжествует отец, принимая пойло. - И все это сыновьям в пику, - продолжает сваха. - Я, говорит, ей кровать с музыкой куплю и бархатный балдахин сверху поставлю! Мне, говорит, главное, субтильность в ней нравится. Сами знаете, тела-то молодые любят, но старичку тоненькая девушка всегда приглядней, - прибавляет она. - Настенька, знаешь что, друг любезный: надень ты барежевое платье с голенькой шейкой, - советует мать. - А то что за охота в этой удавке?.. А девушка между тем плачет да плачет. - Настасья! Ты это что глаза портишь? – кричит на нее отец. - Я ведь из веника и прутьев понадергаю, не посмотрю, что тебе семнадцатый год. Вспомню и старину. Чтоб живо веселые улыбки и игра глаз! А в прихожей опять возглас: - Получите из овощенной лавки! Купец Огузков прислал. - Да одевайся же, тебе говорят! - топает на дочь мать. - А вот мы с нее сами это платьишко сдернем и открытое наденем! - угрожает тетка. - Послушай, Андревна, ты не сказала ему, что есть, мол, у невесты тетка, бедная вдова двенадцатого класса? - обращается она к свахе. - Нет, не сказала. А только обещал всех одарить. Удивлю, говорит, мир и все мне в ноги кланяться будут. - Напомни ему, голубушка, чтоб черное гроденапливое платье и куний воротник, а я тебя кофейком попою. Да не осталась ли у него перина после покойницы жены? - Перина нам-с, а не вам! Мы отцы с матерью, мы ее родили, а не вы! - огрызаются родители. - Ах, Боже мой! Вы родили, а я грамоте учила. Нет, ты скажи, чтоб мне перину... - Скажу, скажу, родные! У него этих перин до десятка будет. - Примите из лабаза разные разности! - снова слышен голос в кухне. - От купца Огузкова. Тише, тут бутыль керосину. Все выскакивают в кухню. - Скоро сам-то? - Следом. Сел в пролетку и поехал в кондитерскую, - отвечает молодец. - Ах, Боже мой! Марфа, ставь самовар! Настасья! Да что ж ты в самом деле идолом сидишь! Тащите ее! - суетятся родственники. Мать и тетка хватают девушку за руки и тащат в другую комнату. Сваха расстегивает у ней лиф платья. Отец бросается вынимать из корзин съедобное. - Ах, живодеры! живодеры1- вопиет в дверях кухарка. - Да ведь он двух жен-то поедом съел, живьем в гроб вколотил! - Так что ж, что вколотил? А теперь она его вколотит. Немного уж ему жить-то осталось, - выскакивает к кухарке сваха. - Ему доктор такой куплет сказал, что как только его рассердить хорошенько, то так он, как сноп, и свалится. У него невриз в голове. Из другой комнаты слышатся рыдания дочери и громкий возглас матери: - Андревна, родная! Напомни ему ужо, что у отца-то шубы нет. - Да ведь он зверь лютый! Он второй-то жене, сказывают, десятифунтовой гирей голову проломил и тысячу рублей доктору дал, чтоб тот сказал, что скоропостижно!.. - вопит кухарка. - Ну, так что ж, что второй жене проломил! - откликается сваха. - А третьей не проломит. Да пойми ты, дура, что он на Настеньке из-за скоропалительной любви жениться хочет, и опять же чтобы сыновьям назло, а прежде на капиталах женился. Ну, убьет он ее... Какая ему польза? Ведь это третья жена будет. На четвертой жениться ему не позволят. - Верно, Андревна, верно! - одобряет ее отец, роющийся в корзинах. - Помоги-ко мне бутылки-то раскупорить. - Андревна! Смотри за ним, чтоб он до жениха-то не нализался! - опять доносится из другой комнаты голос матери. Невесту буквально втащили и пихнули на диван. Декольтированное платье надето было кое-как. Она была бледна, как полотно, глядела бессмысленно, не плакала уже более, а только как-то судорожно подергивалась. - Не послать ли к девицам Окуркиным за румянами? - говорила тетка. - Подрумянить бы ее, а то бледна очень. - Не надо, не надо, родные! - крикнула сваха. Он бледность любит. Бледностью-то только и прельстился. Первые-то у него жены были румяны, так теперь для перемены на бледность мода. В это время у дома остановилась пролетка. С нее слезал седой старик. - Приехал! Приехал! - завопил весь чиновничий дом и бросился в кухню. Там в дверях стоял уже жених, держал в руках громаднейший бумажник, и, вынув оттуда трехрублевую бумажку, "серебрил" кухарку, суя бумажку ей в руки. - Благодетель! - взвыла та и прилипла к руке губами. К старику подскочил отец невесты, поцеловал его в плечо и начал стаскивать с него пальто. - Будущий тестюшка? - спросил тот. - Точно так-с. - В таком разе в губы... - Пожалуйте! Пожалуйте в комнаты! На пороге-то нехорошо! - кричали женщины. Старик жених вошел в комнату и набожно начал креститься на образа. Невеста лежала на диване в обмороке. У ТЕАТРА Идет спектакль. Темно на площади Большого театра. Только огоньки каретных фонарей мелькают сквозь запотелые стекла. Слякоть. Сверху моросит. Экипажи выстроились в ряд. Некоторые извозчики залезли в кареты и храпят, но кучера сидят на козлах или бродят около лошадей - отойти невозможно: лошади шалить начнут. - Балуй! - слышится то там то сям. - Вишь, каторжные! Сегодня генеральша гоняла-гоняла по городу, а все нет на вас угомону! - Где были-то? - спрашивает с козел наваченный кучер. - Спервоначалу в Гостином. Ермолку бархатную с кисточкой у армян покупали, а потом к зубному врачу на свидание. Там ему и подарила. - Наша так все больше к корсетнице ездит с воздахтором-то повидаться, а то так в фотографию - патрет снимать. И что она этих патретов - страсть! Весь кабинет у мужа увешала и все из-за этого самого воздахторского свидания. Муж говорит: "Душечка, довольно, куда мы их вешать будем?" А она ему: нет, говорит, у тебя еще такого манера нет, чтоб я голову набок и глаза врознь. Ну, и опять к фотографу, а уж воздахтор там как там. Долго в фотографию ездила, да уж муж стал в сумнение входить, так на корсетницу переменила. - Нет, наша завсегда к зубному врачу. - Чудак человек! И наша к зубному врачу ездила - я вот у них четвертый год живу, - но опять-таки муж стал замечать, потому уж очень часто. По его расчету так выходило, что она себе, может статься, шестьдесят зубьев повыдергала. Нешто у человека столько бывает? По два зуба на неделю приходилось. - Не все же дергают, бывает, что и вставляют, подпиливают. За неделю по два зуба дергать, так лошадь не выдержит и та падет. - Наша выдержала бы. Она супротив барина-то головой выше, а насчет тела - куда рыхлее нашего серого! Ежели теперича шнуровать в корсет, то всегда двух горничных взмылит. Теперь скоро и корсетницу-то менять надо на портниху. Тоже в подозрение вошел, - закончил было второй кучер. Первый продолжал: - Все-таки зубной жид им подходячее. Ихней сестре зубная боль нужна. Как муж обоймет - она сейчас: "Ой, зуб болит!" Ну, он и прочь. У вас в воздахторах-то француз? - спросил он. - Был и француз, а теперь гувернер из немцев. Да что! У нас все дванадесять язык перебывали! Второй кучер махнул рукой и в свою очередь задал вопрос: - А у вас? - Мы так второй год за француза держимся. Вывезла она было в прошлом году из заграницы аглицкого попа, но тот недолго просуществовал. Во-первых, в веру свою ее стал переманивать, а потом спился. Ну, она опять к французу... - Скажи на милость! Ведь и у нас аглицкий тоже поп был. Лысый? - Лысый. - Ну, он самый и есть. На Фурштатской жил. Два месяца мы с ним возились. Только он не спился, а землемером объявился. То есть Господи! за четыре-то года кого-кого у нас не перебывало! Да что! Всех и не перечтешь. К кучерам подошел ливрейный лакей с охапкой верхнего платья. - Канитель! - сказал он. - Сидел-сидел в коридоре, инда задремал! Сначала капельдинера на медяки в чет и нечет на двугривенный намазал, а потом тот отказался играть. Тоска! Я, Трифон Семеныч, положу тебе в карету платье-то, ты покарауль, а сам на гривенничек выпить сбегаю. Дай-ко трубочки затянуться. - Скоро у нас там панихида-то отойдет? - спросил кучер. - Сегодня не панихида, а балетное ногодрыгание. Танцы. Сейчас второй антракт был. - Это что же обозначает? - А вторая передышка. Танцорки взопрели, так пар из себя выветривают. Кто яблочко ест, кто сбоку из-за занавеса коварные улыбки в ложу делает. Антракт по-ихнему. - Значит, скоро? - Куда! Еще два действия. Такая длинная прокламация будет, что страсть! Спервоначалу торжественный ход со слонами будет, потом облизьяньи танцы, два убийства, а там как вознесутся на небо при бенгальском огне, ну, и конец. - О, чтоб их! Вот черти-то! Охота тоже! - воскликнул кучер. - Так ты покарауль, Трифон Семеныч, а я тем манером спорхаю. - Ладно. Только принеси и мне бутылку пива. Ужо сочтемся. Ливрейный лакей кладет в карету барское верхнее платье и бежит через площадь. В ТРАКТИРЕ Яичник Трефанов сидел в трактире и ел селянку. Это был молодой человек, очень тучный и с жирным лицом, так что из-за жира у него даже не росла борода, а то там то сям лезли какие-то травки из подбородка, как он сам выражался. Вошел его знакомый мебельщик. Поздоровался. - Чего сидишь, нос-то повеся? Давай померанцевой сруб срубим, а потом пивным тесом покроем. Я, брат, с горя. Торговлишки никакой. Продал поутру плевательницу да вешалку - на том и закаялся. Сейчас приходил поп на двухспальную кровать торговаться и только обозлил. Ни шьет, ни порет, с алтыном под полтину подъезжает да товар хает: то будто скрипит она, то резьба неподходящая. Зачем, видишь, песьи морды на ней вырезаны и змеиные хвосты. Взорвало меня. Ангелов, говорю, что ли, вам на двухспальной-то кровати вырезать! Так и не купил. Так как же насчет померанцевого-то древа? Яичник замотал головой. - Не... - сказал он. - Во-первых, я своего актера жду и с ним козырну но рюмке, а во-вторых, иностранных древ мы не употребляем, а ежели уж нечистую слезу пьем, то березовым древом пользуемся. На березовых почках чудесно! Кровь полирует. Мебельщик выпил один, спросив себе у буфетчика "четвероместный экипаж", и закусил "сельдяной травкой", которую вынул изо рта лежавшей на буфете гарнированной селедки. - Удивляюсь, кой черт связал тебя с этим актером! - сказал он, подсаживаясь к яичнику. - Словно вы нитка с иголкой! Ну, с дьяконом дружбу вести, с монахом, с певчим, наконец, а то вдруг с актером! И не диво бы актер-то был хороший, а то вся его игра, что он в "Хижине дяди Тома" по-собачьи лает. Нечего сказать, хороша роля! - Актер-то он действительно неважный, но зато доктор хороший, - отвечал яичник. - Он меня от вередов лечит. Вереда у меня на спине садятся. Опять же образованности меня учит. Теперь я по его милости даже устрицы могу есть, а коли в приятном обществе с барышнями, то я и фокусы могу. Сейчас вот взял гривенник, завернул его в платок и нет его, а смотришь, он у какой-нибудь девицы за шиворотом. Мне модная полировка учливости нужна. А он ее знает. Я теперь тебе польку трамблан в лучшем виде и даже без отдавления дамских ног... А они это ценят. Или вот взял цигарку, затянулся в горло, а из ушей дым выпустил. - Пустое! Этому бы и певчий научил. Я знавал одного, так тот водку выпьет, а стеклянную рюмку съест. А то учился я у одного дьякона, чтоб Апостола читать и верха брать... Срубим, Сеня! Ну, что тебе актер... - переменил вдруг тон мебельщик и ударил яичника по плечу. - Руби один, а я не стану, - наотрез отвечал яичник. - Дай-ко померанцевую фанерочку, только потолще, - обратился мебельщик к буфетчику, выпил и спросил яичника: - Ну, а как же у вас теперь с фортепьянной игрой? - Подвигаемся. Фортепьяны испортили, но все-таки я теперь в "Стрелочке" до второго колена дошел. - Одним перстом? - Поднимай, брат, выше! Обеими пятернями жарим. Мы нот одних на сорок три рубля купили, четыре камертона, - отвечал яичник и самодовольно улыбнулся. Ты вот говоришь, зачем мне актер... А без этого актера я все равно что сковорода без селянки. Теперича тятенька, приявши в Бозе свою кончину смерти, оставили и дом, и все яичные депы маменьке, а я налегке. В депах они при своей скупости сами сидят, и ежели и тратятся, то только насчет спасения своей души. По этому самому монах для них человек, а сын все равно что пес. Она вон выдаст мне красненькую на неделю, на том и заговейся. А что мне красненькая? Слизнуть на ее глазах я также не могу, потому она сама за выручкой сидит. Товаром нашим тоже не утянешь. Ведь лукошко яиц не схватишь, чтоб из депы тащить. Вот я с помощью этого самого актера в нее мережу и закидываю. Понял? Придет он теперича вечером ко мне на квартиру и принесет чертовские костюмы. Сейчас мы это оденем их и давай маменьку пугать. Комнату бенгальским огнем осветим, будто жупел, да и начнем на нее кидаться с рычанием. Ну, она сейчас во всем своем визжании на колени: "Отпустите душу на покаяние!" - "Давай пятьсот целковых!" Тем и живы. - И не стыдно это тебе так мать родную?.. - покачал головой мебельщик. - А тебе не стыдно было из отцовской лавки по два буфета да по три трюма к столярам в переделку увозить? - Так ведь я увозил в переделку, а не выманивал с пуганием. - Твой товар увозить в переделку можно, а наш яичный товар в переделку нешто повезешь? Ну, за неволю приходится пугать. Опять же у нее деньги все равно на монахов прахом уйдут, а мне они на образованную полировку нужны, потому я хочу на модной барышне с французским языком жениться и приданое взять. А она мне два кислощейных заведения сватает. Я человеком быть хочу. Пора уже. Яичник посмотрел на часы. - Удивительно, что до сих пор мой актер нейдет, - сказал он. - Я вот вчера с ним не видался и хорошую театральную игру упустил. Говорят, Юханцева на театре представляли под названием "Расточитель". - Врешь! Неужто это про Юханцева игра? - встрепенулся мебельщик. - А то про кого же? Кто у нас, кроме Юханцева, расточитель? Купцу, по нынешним временам, расточать нечего. Вон яйца-то головку прежде полтора рубля продавали, а барыша было больше, нежели теперь за два рубля десять сотню. - Юханцев, Юханцев! - твердил совсем уже опьяневший мебельщик. - Отпили-ко мне померанцевую болвашку за Юханцева! - обратился он к буфетчику. В двери вошел актер. - Наконец-то! - радостно воскликнул яичник и чуть не бросился на шею актеру. В КНИЖНОМ МАГАЗИНЕ В книжный магазин входит пожилой купец очень солидного вида и прямо садится на стул, поставленный около прилавка. Купец очень сильно вздыхает, вынимает из кармана красный фуляровый платок и, сняв шляпу, начинает отирать им лоб. Молчание. Приказчик, упершись руками в прилавок, вопросительно смотрит на него. - Что будет желательно вам? - разражается он после некоторой паузы вопросом. - Постой, погоди, дай передышку-то сделать, - отвечает купец с одышкой. - Что тебе, словно жеребцу застоявшемуся, смирно не стоится! Уж коли пришел в книжную лавку, так полуторных гвоздей не потребую. Селянки на сковородке также не спрошу. Ах, вы книжники и фарисеи! Недаром же вам и в писании достается. Покупатель буду не малый. - Нам очень приятно. Что прикажете? - Книжек разных, но только книжек читательных, а не для того, чтоб в них балгактерию вписывать. - Каких прикажете? У нас всякие книги есть. - Ну, вот нам всякие и надо, и больших, и маленьких. Да, главное, чтоб товар был посходнее. - Вы, верно, из провинции и хотите торговать книгами? - Ну вот! Стану я торговать такой дрянью! У нас есть товар побарышистее. Мы по подрядной части. Вот коли надо твоему хозяину дом каменный выстроить, так выстроим. Видел новые бани? Моей кладки. Приказчик в недоумении. - Затрудняюсь, что вам предложить, - говорит он. - А ты не затрудняйся. Мы люди простые. Простому-то человеку способнее разной дряни навалить! Ах, ты, недоумок! - Нет, я к тому, что и большие, и маленькие книги есть разного содержания. Какого бы вам, например, содержания требовалось? - Да нам, пожалуй, хоть и вовсе без содержания, а только чтоб повиднее да понаряднее. Да и какое в книжке может быть содержание? Это что, с супризом, что ли? - Нет, не с сюрпризом, а относительно того, что в книжке написано. Есть книги учебные, ученые, справочные, беллетристические. - Говорю тебе, чтоб только были понаряднее, а что там внутри - на полке-то все равно им стоять. Мы шкап с зеркальными стеклами купим да туда их и запрем. Давай попестрее. - Но все-таки иногда и читать будете? - Где читать! Досуг ли нам! Впрочем, иногда, может быть, дочь и прочтет. - Значит, вам не для себя, а для дочки? - Вот пристал-то, словно банный лист! Языком звонит, а товар не показывает. "Для себя!" Сшутил тоже. Ну, зачем мне самому книги, коли я один цифирь разбираю? Для дочки тоже книги незачем, потому это не женское дело. Для сына книги покупаю, для сына, потому сын у меня ученый, и хочу я его на днях из училища взять, так ему в подарок. Отделал ему кабинет, так нужно и шкап с книгами, а то так-то неловко: кабинет и без книжного шкапа. - А ваш сын по какой специальности курс кончил? - Да он вовсе и не кончил курс. Зачем ему кончать? Посидел три годика в Коммерческом училище, ну и будет, поучился. Довольно с него и того, что теперь знает. Нам не звезды с неба хватать. - Ну, тогда я вам предложу книги беллетристические. - Как ты сказал? - Беллетристические. - Это что же такое будет? Что-то уж очень мудреное. Не зашел бы у него через это самое ум за разум. Это на манер чернокнижия, что ли? - Нет, романы, повести, рассказы. - Да с романов-то, говорят, на стену люди лезут. Дай уж лучше что-нибудь другое. - Тогда можно путешествия... Позвольте, ваш сын к какой специальности склонность чувствует? - К специальности склонность чувствует! - передразнил купец приказчика. - Да за специальную-то я ему душу бы вышиб, коли он к ней склонность чувствовал! Я уж в летах постоянных, а и сам больше одного стаканчика перед щами специальной-то не пью. Как бы пил, так из остатков чужих построек двух домов себе не построил бы. Приказчик расхохотался. - Да я не про специальную водку вас спрашиваю, а про то, к какому он занятию больше стремится? - Смейся! Смейся! Что дурака-то ломаешь! Ну, чего ты гогочешь? Другой на твоем месте десять раз мне книжки продал бы, а ты бобы разводишь. И за что только тебе хозяин жалованье платит! "К какому он занятию стремится!" Да нешто он может к какому-нибудь занятию стремиться, окромя отцовского? А я тебе русским языком сказал, что я подрядчик по каменной кладке. Ну, и от плотничьего дела не отстаем, штукатуры тоже наши, малярным подрядом тоже не побрезгуем, а по зимам у нас наши молодцы по деревням у крестьян шкуры скупают. - Тогда не прикажете ли собрать вашему сыну книг, относящихся до построек, да фабрикации кирпича, ну и до кожевенного дела? - Не... не надо. По ученому-то начнет мастерить, так, пожалуй, хуже будет. Тогда того и гляди, что дело врознь пойдет. Я без книжки начал, деревянный сокол у меня один в руках был, потом перебрался в десятники, а вот уж теперь два каменных дома имею. Дай ты ему что-нибудь из путешествий. Ты давеча сказал, что у вас есть путешествия. Вот эта-то статья для него ладнее будет. Тут, коли уж и вздумает почитать, так не попортит себя. Приказчик достает с полок книги и раскладывает их на прилавке. - Вот, пожалуйте, - предлагает он. - Тут "Год на Севере" Максимова, "Путешествие во внутреннюю Африку", "О том, как я отыскал Ливингстона"... - Постой, постой! - перебил его купец. - Ну, что ты тараторишь и книги мне в нос тычешь! Что я в них смыслю? Я и гляжу в книгу, да вижу фигу, а ты мне отбери товарцу на свою совесть. Видишь, какое я тебе доверие оказываю! - Очень вам благодарен за это. Извольте, я вам отберу, но на какую сумму прикажете? - На какую сумму? Постой, погоди... А ежели на полторы сотни товару взять, то сажени четыре длиннику мы заместим им? Четыре сажени полок - шкапчик выйдет порядочный. Да вот что: давай торговаться иначе, по-нашему, по-строительному. Ты почем с меня за сажень книг возьмешь? Только чтоб книжки были в цветистых переплетах и с позолотой. Приказчик окончательно разводит руками. - Так нельзя-с, так книжки не продаются, - произносит он. - Отчего же не продаются? Товар можно всяким манером покупать, - стоит на своем купец. - Вон гречневая крупа: ее можно и четвериками, и пудами покупать. - Так ведь книги не крупа. Знаете, что я вам скажу? Так как вы давеча на мою совесть положились, то я, желая оправдать ваше доверие, посоветую вам вот что сделать: захватите вы с собой своего сынка и пожалуйте к нам в магазин. Пусть уж он лучше сам выберет те книги, которые ему понравятся. Купец встал и потрепал приказчика по плечу. - Что дело, то дело, молодец! - сказал он. - Действительно, насчет книжного товара я человек темный. Вот ежели бы кирпич да известка - ну, дело десятое. Так уж я лучше завтра утречком с сыном... Прощай, да веди себя хорошенько и соблюдай хозяйские барыши! НОВЫЙ ФОНТАН В Александровском саду открыт и пущен новый фонтан. Вода бьет из трубок и образует из себя затейливую фигуру. Проходящие по саду останавливаются и любуются на новинку. Образовалась толпа и, само собой, стоит не безмолвно. Идут толки, рассуждения. - Это значит, на манер как бы во святом Иерусалиме, - говорит старик сборщик на церковь с книжкой в руках и без шапки. - Там тоже большущий фонтан. - А ты бывал в Иерусалиме-то? - спрашивает его разжиревший синий кафтан, держа руки на выпялившемся животе, - не то барский кучер, не то десятник. - В настоящем Иерусалиме мы, голубчик, не бывали, но в Новом Иерусалиме, что за Москвой, - трафилось. Там тоже великое благолепие. - Так не доходили до настоящего-то Иерусалима? - Не доходили. Шестнадцать с половиной верст не доходили, и то потому, что песья муха на нас напала. А в Соловецкой обители были и в киевских пещерах сподобились... Там в Иерусалиме мерблюдов из такого фонтана поят, так как без мерблюда туда и попасть невозможно. Все путники на мерблюдах, и араб вожжами правит. - На гаде-то бы, кажись, не подобало въезжать православному человеку в такое место. - А чем же мерблюд гад? Такая же животность... Вот ежели бы он был чревом по земле ползущий, а то четвероногая тварь. - Ну, все-таки конь не настоящий. Лошадь - другое дело... Ее вон Егорьев день даже святой водой окропляют. А то вдруг мерблюд!.. - Да ведь неверные турки к сему принуждают. Они вон нарочно и арапа кучером посадили. - Значит, там фонтал для мерблюда построен? - Для него. Мерблюд скот избалованный, и из ничего, кроме из источника или из фонтала, пить не может. У него шея к руке не сгибается. - Скажи на милость, какой барин! К разговору прислушивается полотер со щеткой под мышкой и ведром мастики. - И есть о чем разговаривать! - вставляет он свое слово. - Таперича какая же разница: там для мерблюда фонтал, а здесь для проходящих, чтоб украшение города... - Ну, и для удовлетворения публики, - поясняет новый полушубок, из-под которого выглядывает передник. - Какое же может быть в фонтале удовлетворение? - А вот сейчас замарал сапоги в грязи - подошел, зачерпнул горсткой воды и помыл. Опять, которые ежели желающие могут и попить. А то беги в мелочную лавку и на копейку квасу... Зачем такое подобострастие торговцу? Копейка на иное пригодится. - А затем, милый человек, что торговец подати городу платит. Семь шкур с него сходит. На его деньги фонтал-то построен, а ты ему копейку пожертвовать жалеешь, - замечает купец в длинном сюртуке. - Мы и не жалеем, а только к слову... Да что ты торговца-то защищаешь? Торговец свое завсегда возьмет. Квасу у него меньше брать будет, так он на треске на нас насядет. - Струве, поди, фонтал-то строил? – спрашивает кто-то. - Отчего же Струве? Может, кто и другой. - А оттого, что он сих дел мастер. Как вода - сейчас его и припускают. Он - мост, он и - фонтал... Так уж все и знают, что он водяной строитель и от воды кормится. Ну, а здесь кормежка была не малая, - говорит полушубок. - Мы по штукатурной части, так тоже по постройке кой-что смыслим. - Ну, вот! Станет Струве на фонтал срамиться, коли у него вся Нева была под рукой. - Срамиться тут нечего. Ведь ты вот и осетра ешь, а попадись тебе снеток - и его слопаешь, так какой же срам? - И зимой этот фонтал бить будет? - спрашивает какая-то старушка в полинялом салопе. - И зимой, тетенька. Уж ежели пустили, то каждый день будет играть. - А как же при морозах? Ведь вода будет замерзать? - Ничего не значит. Зимой он льдом будет бить, а то так, вместо воды снег пустят. - Ведь это снизу воду-то напирает? - Снизу. Там машина устроена, она и прет наружу. Теперь пока не все устроено, потому голые трубки, а вот тут на трубах-то будут нимфы карякой насажены, и начнут они изо рта фонталы испущать, потом змей припустят, чтоб они тоже воду из себя извергали. - Ну, тогда православные люди и пить не будут, - говорит полотер. - Отчего же? Ведь тут только патрет змеиный. Вот ежели бы живая змея воду испускала... - отвечает штукатур. - Все-таки неловко. Опять же нимфа... знаешь ли ты, что такое нимфа? - Как не знать. Нешто мало мы ейной-то сестры, по нашему штукатурному делу, на фронтоны-то сажали? Нимфа - это женское оголение во всем составе. - Верно. Только какой в ней механизм мы должны чувствовать? - Патретное украшение здания и больше ничего. - Нет, врешь. Нимфа - вавилонская блудница, из-за которой град в Мертвое море провалился. Она, подлая, столько христиан сгубила, а мы из ее гортани воду будем пить? Шалишь! - Так что ж из этого? На воду во всяком месте разрешение. В реках вон падаль плавает, однако мы из них воду пьем и поганства не чувствуем. - А утопиться в таком фонтале можно? - ни с того ни с сего спрашивает кто-то. - Мелко, не утопишься. - Однако в Молодцовском клубе фонтал еще того мельче, а там один купец утонул, - замечает сибирка. - Так ведь то купец. Купцу во всем счастье. Иной, пожалуй, и в ложке утонет. В толпе хохот. Сибирка обижается. - Зачем же такая мораль на купца? - Как зачем? Купец живет грешно и умрет смешно. Ведь вот в Молодцовском клубе в фонтале утонул не мастеровой человек, а купец же. - Дубина! Туда мастерового-то человека не впустят, так как же ему утонуть. - Уж и не впустят! Накинь на себя одежу хорошую да покажи рубль - вот те и впуск. - Орясина! Да где ты рубль-то возьмешь, коли ты, может, щи лаптем хлебаешь. - Тьфу! Ну, чего ты ругаешься? И разговаривать-то с тобой не стоит. И какой разговор завел! Об утоплении. Да мне-то что? Нравится тебе топиться в фонтале, ну и топись! Мастеровой еще раз плюнул и пошел своей дорогой. ЛОШАДИНЫЙ НАЛОГ - Извозчик! В Гостиный Двор пятиалтынный. - Четвертак, ваше высокоблагородие, положьте. - Пятиалтынный. Какие ноне четвертаки! За четвертак-то надо у менялы сорок копеек заплатить. - За двугривенный садитесь. Прибавьте, сударь, хоть на лошадиную-то подушную. Седок сел. - Далеко ли тут до Гостиного-то, всего два шага, а ты двугривенный ломишь, - сказал он. - Теперь нельзя, сударь, без этого. Вон животину-то в Думе с человеком сравняли и двенадцать рублев за нее требуют. Где ж коню такие деньги взять? Ведь за нее извозчик платись, ну и обязаны мы господский карман тревожить. Ну, ты, двенадцатирублевая шкура! – крикнул на лошадь извозчик и стегнул лошадь кнутом. - Отчего это она у тебя вскачь бежит? - А оттого, что радуется - как ее теперича вровень с человеком податями возвысили. Скот, а тоже свою праву чувствует и гордость есть. Эво, как хвостом-то машет! Теперь вот я ее кнутом хлещу, а как подать-то за нее внесешь, так, пожалуй, она тебя хлестать будет. С нашего брата четыре рубля за жестянку да адресный рубль сорок, а ее шкуру в двенадцать рублев оценили - вот она и играет с радости. - Погоди еще - медаль ей на шею повесят, так она и не так запрыгает. - Ну, этим ее не удивишь. Ей что чин, что медаль! Она к этому привыкши. Она у нас, ваше высокоблагородие, военная, из-под гусара и даже всякий военный артикул знает. Пройди сейчас солдаты с музыкой - она голову лебедем согнет и начнет копытой ножные танцы танцевать. Мы ее из казарм опоенную купили. Неужто, сударь, ей и в самом деле медаль на шею подвесят? - Медаль не медаль, а бляху дадут. - Ах, таракан ее забодай! Купцу, ваше благородие, будет тогда смерть обидно. - Отчего же непременно купцу? - Оттого, что уж он большую пронзительность насчет почета имеет, и вдруг ему такой обух по носу. Иной бьется, бьется, всякую механику подпущает и все с голой шеей, а тут вдруг конь его перещеголял. Вчера мы дворника тоже дразнили. Сидит у ворот с бляхой на груди, а мы-то ему натачиваем: "Нечего ноне нос-то задирать, с конями да с собаками вас по бляхам сравняли. Вот теперь только коня кнутом ласкаем, а подравняется к Новому году он с вами, так и вас тогда тем же инструментом ласкать будем. Где тут впопыхах разобрать, что конь, что дворник". Рассвирепел он, вынес ведро воды да и вылил на меня. Что смеху-то было! - А простудился бы. Вот тебе и смех. Ведь теперь зима. - С чего студиться-то? Ведь мы не господского звания. А правда, сударь, что эти самые лошадиные деньги в Думу на прочет пойдут? - На какой прочет? - Да так мне один купец сказывал, только купец обстоятельный. Вот когда этот новый мост строили, то городская голова просчитался. Нужно было подрядчику тридцать семь миллионов отдать, а городская голова, запарившись, шестьдесят два ему отдал. Вот теперь и давай с лошадей да собак прочет пополнять. - Пустяки. А что за мост лошадиный и собачий налог, то это верно. Из каких же иначе доходов было строить? - Тоже так я слышал, что на мингальский огонь в фонарях на новом мосту эта самая лошадиная подушная. Вот подишь ты: из лошадиных да из собачьих денег у нас мост-то выстроен. А что, сударь, ведь, пожалуй, по-настоящему после этого не русалку с рыбьим хвостом надо было в перилах-то на мосту поставить, а собачьи да лошадиные портреты, так как из ихних денег мост-то построен. Уж коли отдавать им честь за это, то портретным манером, а не медалями. Для человека-то очень обидно. У нашего хозяина живет в извозчиках солдат отставной и с медалью он, так тот из-за этого самого с извозом порешить хочет. Как, говорит, лошади бляху на шею навесят - сейчас я извозчицкое рукомесло побоку и в кухонные мужики уйду служить. Очень многие обижаются. Седок расхохотался. - Но ведь это ужасно глупо, - проговорил он. Какой же такой в лошадиной и собачьей бляхе может быть почет? - Как какой? Все-таки отличие. Дворнику за что бляха дается? За ночное бдение. Почтальон ее тоже носит за то, что целые дни ступени на лестницах считает, а собаки и лошади за что? Ну, лошадь еще туда-сюда, ее в Егорьев день святят даже, а ведь собака зверь поганый. Да и не внесут деньги за собак. Разве только господа, которые по своему малодушеству псов в морду целовать любят, те внесут. У нас вон есть на извозчичьем дворе псина. На цепи она сидит и наших лошадей по ночам в конюшнях облаивает, так хозяин наш наотрез сказал: ни в жизнь, говорит, за нее не заплачу, лучше сам по ночам лаять буду. И многие не заплатят. А я вам, сударь, вот что скажу: уж ежели облагать новой подушной на этот мост, то самое лучшее дело к бабе прицепиться, ее и обложить. За замужнюю бабу кажинный муж заплатит. Да и все-таки не задорно, ежели у ней на шее бляха повешена. А хорошая гладкая пятипудовая баба да с бляхой, так даже мужу украшение. Можно даже так брать: с телесной бабы - восемнадцать рублев, а с ледащей - шесть. Так же и бляхи: для телесной бабы - большая бляха и с колокольчиком, а для ледащей - маленькая. Само собой, что иной и откажется платить, только ведь такие бабы редки, чтобы ее незнакомому черту подарить и чтоб он ее назад не принес. Уж как ни плоха баба, а все к ней пристрастие чувствуешь и привычку. Иной вон любит, чтоб она перед ним языком звонила, и без этого у него кусок в горло не идет. А ежели такую бабью подушную сделать, так купцы - те на хвастовство друг перед дружкой пустятся и начнут золотые бляхи своим бабам делать. Иной бриллиантами еще украсит. Да и для самой бабы-то лестно. А собаке что!.. - Ты, брат любезный, совсем уже заврался. Остановись вон на углу. - Ну, ты, двенадцатирублевая! Поворачивайся! - крикнул извозчик. - Тпр! Прибавьте, сударь, на лошадиную-то подушную. С нового года думаю сам на одиночке хозяйствовать. ПОСЛЕ ЗАГРАНИЧНЫХ ЗЕМЕЛЬ В одном из рыночных трактиров, важно откинувшись на спинку кресла, с сигарой во рту и за столиком, особняком сидит толстый купец с подстриженной под гребенку бородой и с презрением смотрит на все окружающее. Перед ним стакан с водой и рюмка абсенту. Входит тощий и юркий купец с усами, снимает с себя шубу, кладет ее на стул и, увидя толстого купца, раскланивается с ним. - Константину Федосеичу особенное!.. С приездом честь имею поздравить! - восклицает он. - Давно ли изволили из заграничных-то Европ?.. - В четверг с курьерским... - важно отвечает толстый купец и, не изменяя своего положения, барабанит пальцами по столу. - Ну как там: все благополучно в Европах-то? Понравилось ли вам? - Деликатес. - Нет, я к тому: какую чувствительность теперь ко всему нашему чувствуете? - А такую, что я вот даже после Европы компании себе не нахожу. - Дико. - Еще бы при невежестве-то да не дико! Нешто там, к примеру, такие трактиры есть? - Чище? - Чудак! Там либо ресторант, либо биргале. И сиволдая этого, что у нас трескают, и в заводе нет. - Да ведь то иностранцы, а без сиволдая-то как будто русской утробе и скучно. - Поймешь европейскую современность, так будет и не скучно, а даже меланхолию почувствуешь, когда на него взглянешь. Претить начнет. - Чем же там народ свое хмельное малодушество доказывает? - А вот чем, - отвечал толстый купец и показал на рюмку. - Это абсент. С него только одну культуру в голове чувствуешь, а чтоб заехать кому в ухо - ни Боже мой! Ошибешься им, так даже ругательные прения тебе на ум нейдут, а только говоришь: пардон. И пьют его там не так, как я теперь пью. А поставят рюмку в большой стакан и нальют его водой. Рюмка закрыта водой, из абсента дым в воду идет - и вот этот самый водяной дым глотают. Сейчас я потребовал себе большой стакан и хотел по-европейскому садануть, но здешние олухи даже не понимают, какой фасон мне нужен. Тощий купец покрутил головой. - Пошехонье здешний прислужающий, а нет так углицкий клей, так вы то возьмите, где ж ему иностранные порядки понимать, - сказал он и подсел к толстому купцу. - Ну, как немцы? В Неметчине-то были ли? - Еще бы. Неметчину никак объехать нельзя. С какой стороны ни заходи - все на немца наткнешься, - дал ответ толстый купец. - В Берлине я трое суток в готеле стоял. Первое дело, там даже городовые есть конные, и все собаки в намордниках. Приехал я в "Орфеум" - на манер как бы наш Марцинкевич, - кельнеры меня за полковника приняли и честь отдают. - Это что же такое кельнеры, войско ихнее, что ли? - Дурак! И разговаривать-то с тобой не хочу. - Зачем же вы, Константин Федосеич, ругательную-то литературу поднимаете? Ведь я в заграничных Европах не бывал. Вы только поясните. - Кельнер - это прислужающий. В Неметчине кельнер, а во Франции - гарсон. - А дозвольте спрос сделать, где больше деликатности: во Франции или в Неметчине? - Нешто есть какое сравнение! Франция совсем особый коленкор. В Берлине пиво, а в Париже красное вино. Бир и ординер. Ординером можешь сколько угодно накачиваться, а разве смутит только, а интриги супротив противуположной личности не почувствуешь. С пива же немецкого все-таки некоторый зуд в руках и антипатия в голове. Но Бог уберег. - То-то, я знаю, что вы на руку скоры, - заметил тощий купец. - Коли я с образованными людьми, я сам образование в себе содержу, - отвечал толстый купец. - А Англия? - До той пятнадцать верст не доезжал. Приехал в Кале, встал на берегу Средиземного моря, проводник говорит: "Вон Англия на той стороне". Стою и думаю: переплыть или не переплыть? Но порешил так: англичане народ драчливый, и этот самый бокс у них, а я сам люблю сдачи давать, так долго ли до греха... Ну, плюнул и остался во французских землях. - И нигде никакой воинственности из себя не доказали? - В Швейцарии одного швейцарца в ухо съездил, но на восьмидесяти франках помирились. Из арфянки в кафешантанном обществе междометие вышло. Я ей "фору" и "бис" кричу, а он шикает да меня палкой по плечу... Ну, я не вытерпел и сделал карамболь по-красному. - Ну, швейцара, так это ничего, а я думал, барина. - Да он барин и был. Из лекарей какой-то. - Барин, а сам в швейцарах служит? Вот те клюква! Толстый купец вспыхнул. - Дубина! Да ведь в швейцарской-то земле каждый человек швейцар, ежели не иностранец! - крикнул он. - И все у дверей стоят? - Иван Савельев, я тебя побью! Теперь я на русской земле, а не на заграничной Европе, и вся эта иностранная культура сейчас у меня из головы выскочит, - сверкнул глазами толстый купец. - Неужто ты того понять не можешь, что в Швейцарии каждый человек швейцаром называется, хотя бы он графского звания был. Во Франции француз, в Англии англичанин, а в Швейцарии швейцар. Понял, дура с печи? - Еще бы не понять. Так ты бы так толком и говорил. - В Швейцарии, кажется, каждый человек швейцарцем называется, а не швейцаром, - откликнулся с другого стола какой-то посторонний посетитель с баками. Толстый купец вскочил с места и подбоченился. - Какого звания человек? С кем я разговариваю? - надменно спросил он. - С надворным советником и кавалером Перепетуевым, - был ответ. - Ну, это другое дело, - сдался толстый купец. Так ведь швейцарцем-то мы его здесь, по нашему невежеству, прозвали, а в швейцарской земле он швейцаром зовется. Спроси его: какая твоя нация? Швейцар. Ну, вот, господин надворный советник, я дал вам свой ультиматум, а уж теперь оставьте меня в покое, - прибавил он и сел. - Потому я даже не знаю, бывали ли вы и в заграницах-то. - Можно и в заграницах не бывать, а знать лучше бывалого, - попробовал огрызнуться посторонний посетитель, но толстый купец стиснул зубы и молчал. С толстым купцом хотел продолжать разговор и его тощий собеседник, но тоже не получал никаких ответов и отошел от него. Толстый купец сидел неподвижно, как статуя, дымил сигарой и только вздыхал. Сделав изрядную паузу, он позвонил рюмкой о стакан и крикнул: - Гарсон, анкор! Стоящий поодаль служитель, будучи уже обучен этим словам, бросился исполнять требуемое. БОЛЬШИЕ МИЛЛИОНЫ К подъезду государственного банка кровный тысячный рысак подвез расчесанную рыжую бороду, дорогую ильковую шубу и соболью шапку. Кучер осадил рысака, и борода, шуба и шапка, откинув медвежью полость, вышли из саней, надменно и гордо сделав кучеру какой-то знак рукой, украшенной бриллиантовыми перстнями. - Слушаю-с, Захар Парфеныч, - отвечал кучер и спросил: - Ежели долго в здешнем месте пробыть изволите, то я рысака-то ковром прикрою? Потому взопревши очень. Эво мыла-то сколько, а теперь стужа... Борода, шуба и шапка утвердительно кивнули головой и, выпялив брюхо вперед, важно направились в подъезд. На сцену эту в удивлении смотрели стоящие около банка извозчики. Когда кучер отъехал в сторону, они обступили его и стали расспрашивать о хозяине. - Кто такой? - спросил извозчик. - Богатеющий купец по подрядной части Захар Парфеныч Самоглотов, - отвечал кучер. - То-то птицу-то видно по полету. Немой он из себя, что ли? - Нет. А что? - Да вот мы к тому, что он ничего не говорит, а только руками показывает. - Он у нас завсегда так. Богат очень, так оттого. Большущие миллионы у него. - И ни с кем не разговаривает? - С равными разговаривает, а с домашними и с прислугой больше руками да головой. - Вот чудак-то! - дивились извозчики. - И давно так? - Больше после войны, потому у него тут подряд чудесный был с неустойкой от казны, но совсем настоящего разговора он лишился с тех пор, как у него завод сгорел, а этому месяцев пять будет, - рассказывал словоохотливый кучер, покрывая рысака ковром. - С перепугу у него верно словесность-то пропала? - Какое с перепугу! Просто от того, что он уж очень много денег за пожар получил. - Пожар! Скажи на милость! Кому разорение, а кому богатство. - Сильно с пожара в гору поднялся. Теперь никому его рукой не достать. Что ему? Орденов разных у него как у генерала, архиереи в гости приезжают, мундир весь шитый золотом, и только каски этой самой с пером нет. Вот он все в молчанку и играет. Дом у него словно дворец, везде купидоны и диваны с золотом. Целый день бродит по комнатам, в зеркала смотрится, то на одном диване полежит, то на другом, то на третьем, и все молча. Халат у него атласный на белом меху и с хвостиками, стакан, из которого чай пьет, золотой, кровать под балдахином. - И то есть ни с кем не разговаривает? - Дома, почитай что, ни с кем. Так разве одно слово. Разрешение бывает только тогда, когда ему ругаться захочется. Тут уж словно что польется. Видал ты, как плотину прорывает? Так вот так. И какой голос зычный - что твоя труба! - Как же он домашних или прислугу к себе зовет? - Спервоначала звал звонками. Колокольчики по всей квартире у нас устроены. Да плохо понимали его и сбегались к нему все вдруг, так теперь завел инструменты. Ну, ими и зовет, кого ему нужно. - Какие же инструменты? - допытывались извозчики. - Всякие. Для комардина у него труба. Как понадобится комардин - сейчас в трубу. Для артельщика свисток - вот что городовые носят. Для жены гармония заведена. Для сына дудка. А ежели приказчика ему понадобится, то сейчас это возьмет и завертит у себя в кабинете орган. Гудит орган, ну, приказчик со всех ног и бежит к нему. - Вот так купец! - Уму помраченье. И мы спервоначалу с дива дались, да уж теперь-то привыкли, - согласился кучер. - И каждая музыка у него на голоса. Ежели понадобится ему шампанского в кабинет - сейчас он комардину из трубы тонкий глас пускает, а ежели лошадь приказать кучеру закладать - толстый. Одеваться ему понадобится - переборы на трубе. Так уж комардин и знает. Для повара бубен у него есть. Как обед или ужин заказывать - сейчас повара в бубен зовет. И заказ без слов. Сунет ему в руки записку и довольно. На гармонии-то он средственно играет, еще в старые годы на заводе привык, так жена кой-как его понимает по песням, а другие - так просто наказание! Чего-то хочет, а понять невозможно - ну, и сердится. Жена все в будуаре сидит. Там у нее и отдельный самовар, и ваза серебряная с сластями поставлена. Как это время ко сну - сейчас он ей из кабинета на гармонии такую песню: "Ты поди, моя коровушка, домой". Ну, она сейчас и плывет в спальню. К обеду кличет песней: "Братья, рюмки наливайте". Сын долго привыкнуть не мог, чтоб на дудку идти, так что он у него этой самой шерсти столько из головы повытаскал, так просто страсть! Артельщик наш тоже вот все свою науку понять не может, потому уж очень много сигналов. Один свисток - значит, в банк беги, два свистка - деньги сдавай, потом три, четыре, пять, два свистка с большой передышкой... Стал записывать, а хозяин вдруг ни с того ни с сего и переменил свистки. Сказать артельщик боится, ну, и действует наугад. Иной раз шесть попыток сделает, пока ему в настоящую жилу попадет. А тот молчит, злится и все сигналы подает. - И так ни с кем дома не разговаривает? - опять спросили извозчики. - С попугаем разговаривает, и то потому, что он не человек, а птица. Есть у нас в гостиной попугай ученый, так с ним. Подойдет и скажет: "здравствуй, попка", а тот ему в ответ: "именитому купцу почет!" Тем и сыт насчет словесности. - Так ведь скучно так-то? Книжку он, что ли, читает? - Никакой. А есть у него лист такой, на котором обозначено, какие процентные билеты почем - вот он его читает. Разговор у него бывает только в то время, когда у него гости, равные ему: "Трилистов миллионер, архиерей, генерал Тутохин. Прежде хоть с протопопом нашим разговаривал, а теперь уже месяца два перестал. Придет протопоп и говорит, а он сидит против него и молчит. Теперича сколько народу ему кланяется по дороге, а он ни перед кем и шапки не ломает. Сидит, как сова, без внимания и будто никого не видит. Вот она гордость-то! - Ну, а как же он тебе приказывает, куда ему ехать надо? - Никак. Выйдет из подъезда, сядет в экипаж и ткнет меня кулаком в загривок. Это значит прямо поезжай. Назад повернуть, так два раза ткнет. Направо, так в правое плечо, налево - в левое. И ведь до чего в своем головоломном павлинстве дошел: ехали мы это как-то около Казанского собора, а навстречу нам солдаты шли да и заиграй в это время музыку; так он вообразил, что ему, да что ж ты думаешь, поднял руку да по-военному около шапки и держит. Барабан теперь хочет у себя дома завести, и такой манер, что как он сам в прихожую входит, так чтобы в барабан били. В это время на подъезде опять появились расчесанная борода, ильковая шуба и соболья шапка. Кучер встрепенулся. Извозчики стащили с рысака ковер и положили в сани. Кучер подъехал. Борода, шуба и шапка сели в сани и ткнули кучера рукой в спину. Рысак помчался. Извозчики глядели вслед и говорили, качая головами: - Скажи на милость, какая бессловесная тварь! ПРИЕМКА ПРИДАНОГО Вечером, за день до свадьбы, жених и его шафер-дружка приехали к отцу невесты принимать приданое и прямо прошли в контору. Отец невесты, небольшого роста купец с клинистой бородкой и плутоватыми глазами, ждал уже их и, сидя у стола, побрякивал на счетах. Расцеловались со щеки на щеку. - Печальную необходимость надо исполнить, папашенька, - сказал жених будущему тестю. - Но сам я из деликатности чувств принимать по росписи не буду. Пусть вот Федя займется этим, а я сяду к сторонке, - указал он на дружку и закурил папироску. - О, злато, злато! Сколько из-за него зла-то! - послышался его вздох. – Откровенно говоря, и не хлопотал бы из-за него, проклятого, ежели бы вашей дочери не любил. Ей ведь жить-то с приданым, а не мне! А то после и близок локоть, да не укусишь. Хуже, ежели они, привыкшие к роскошному пуховому ложу родителя, впоследствии в бедности и в холодной квартире прозябать будут. Я, папашенька, человек современный и всей этой серости гнушаюсь, чтоб к приданому из-за недоданной тряпки придираться. Федя займется только главными статьями. - Да что ты какое прение развел? Словно в семигласной думе. Будь покоен, все в порядке, - отвечал отец невесты. - Неужто я ее обижу? - То-то, говорю, ей с приданым жить, а не мне. Я по своим понятиям и в хижине убогой... На голых камнях и с поленом в головах спать буду. А они комплекции изнеженной. Раскрыли роспись. Дружка читал. Жених сидел в стороне. - "Во имя Отца и Сына..." и там прочее... "Даю за моей дочерью Натальей..." и там прочее... Божьего Милосердия два в серебряных кованых ризах... - А обещали пять, - не утерпел и заметил жених. Во-первых, моего ангела нет, а во-вторых, ее. Хотели Трофима и Наталии выменить и дать и не дали. Неопалимой Купины тоже нет. А какой дом без Купины? Вдруг пожар? Чем я оборонюсь? Ну, да это я так, к слову... Не хотите, чтоб лишняя благодать у вашей дочери в доме была, и не надо. - Ложек столовых и чайных, и десертных по две дюжины, ситечко одно, ложка суповая одна, ложка рыбная одна, молочник, поднос, чайник и самовар парадный... - читал дружка и прибавил: - Тут показано двадцать три фунта серебра, а мы вешали и вышло одиннадцать. - Не может быть... - смутился отец. - Очень может быть-с, - отвечал жених. – Будьте покойны - верно как в аптеке. Во-первых, вы, должно быть по ошибке, вместо серебряного самовара мельхиоровый подсунули. Мы смотрели, папашенька, пробы нигде не нашли. - Ну, уж это жена. Она закупала. Может быть, и мельхиоровый. - Однако вы его в серебро закатали. Не мне из него, папашенька, пить, а вашей дочери, только зачем же обещать? Ну, да все равно. Клади, Федя, на счеты двенадцать фунтов. Папашенька деньгами дополнят. Серебро-то в деле, кажется, по двадцати восьми рублей фунт. Отец невесты разинул рот от удивления и почесал затылок. - Колье бриллиантовое, а также серьги, две булавки, четыре кольца, браслет, все с бриллиантами белой воды, всего на сумму семь тысяч пятьсот, - читал дружка. - Этой радости, папашенька, мы совсем не видели! - возгласил жених. - В свадьбу увидишь. На ней будут надеты. Нельзя же впредь присылать тебе на квартиру, - проговорил отец. - Хорошо-с, но вы счеты от бриллиантщика к росписи пришейте и чтоб было подписано: "деньги получил сполна". А вдруг напрокат взяты? Что тогда? - Да за кого ты меня считаешь? Что ж я, по-твоему, мошенник, что ли? - Я не о себе, папашенька, хлопочу, а о вашей дочери. Ей носить, а не мне, - уклонился от ответа жених. – Там еще золотые вещи не совсем в порядке, ну, да Бог с ними! Читай, Федя, далее. Меха... - Два салопа: один будничный на желтых лисах, крытый сатентюрком, и один праздничный чернобурых лисиц с таковым же воротником... - К слову сказать, папашенька, только полочки чернобурые, а сзади мех совсем подгулял. Да и бархат-то ой-ой какой! Да и чернобурость-то я пробовал платком - крашена. - Трошка! Трошка! Как ты можешь так в критику? - Отчего же, папашенька! На то у меня глаза на лбу. Вот о бархатной шубке с собольей опушкой я ничего не говорю, коли она хороша. Ну, да вы наличными подравняйте, так оно и ничего. Летние верхние вещи, Федя, пропусти. Читай дальше спальню... - Кровать двухспальная ореховая под воск с резьбой и к ней тюфяк, два пуховика и шесть подушек. Одеяло атласное розовое... Одеяло байковое. - Это всё в порядке? - спросил отец. - Все-с, но только в перине не пух, а полупух. Я рассматривал. - Пух, говорю тебе. Счет даже покажу. - Не спорьте, папашенька, мы этим товаром сами торгуем. Я пух-то от полупуху в хмельном образе и зажмуря глаза отличу. Ну, да вашей дочери спать! Пусти, Федя, я сам буду читать, - проговорил жених и взял роспись из рук дружки. - Будем вразбивку проглядывать только сомнительное. Медная посуда... Самоваров пять... Это в порядке и за оное благодарю от лица вашей дочери. Кастрюля... Тут, папашенька, кастрюли показаны все медные, а у вас наполовину. Бог знает какие попались. Вот хоть бы два рыбных котла... - Кастрюли наполовину белой меди. Они сверху вылужены. Котлы тоже. - Нет, уж это - ах, оставьте! Скоблил я полуду на рыбном котле и до меди не доскоблился. Просто железные кастрюли. А ведь тут разница. Медь-то шесть гривен фунт. Возьмем теперича пьянино. Чудесно. Обещали новое дать, а дали старое. Трюмы простеночные три показано, а дали два. - Да ведь у тебя зало-то о двух простенках, так куда же третье-то зеркало? - Какое вам дело до этого? Может, дочка ваша намерена оное на чердак поставить. Опять же бронзовая люстра. Привесили к потолку и думаете, что я не разгляжу? Лазал и осмотрел-с. Нешто это бронза? С бронзой рядом лежала, вот и все. Потом столовый сервиз... Сервиза вовсе нет, а есть тарелки да миска с парой блюдьев. - Сервиз после свадьбы дадим. - Папашенька, все люди смертны. А вдруг после свадебного чревообъедения вы, чего Боже оборони, дух свой скончаете? Тогда что? И будет ваша дщерь без сервиза. Нет, уж я вас попрошу завтра озаботиться покупкой оного. Теперь самое важное... Пятнадцать тысяч в билетах второго восточного займа. Где они? - Это в день свадьбы, после венчания. Жених развел руками. - Совсем нельзя этому быть-с, - сказал он. - После смерти покаяние не бывает. А вдруг? Ведь уже обвенчаешься, так уж потом развенчивать не будут. - Чудак-человек, если ты во мне сомневаешься, то могу и я в тебе сомневаться. А вдруг ты деньги-то возьмешь да сбежишь? - отрезал отец. - Зачем же нам сбегать, коли мы влюблены в вашу дочь. Но будем говорить прямо: сколь я ни влюблен в Наташеньку, но ежели перед венцом истинник сполна не получу - венчаться не поеду. Папашенька, это для ее же блага. Ей без денег тоже нельзя. Скреплю свое сердце и, обливаясь слезами горючими, удалюсь на холостую постель. Но ежели у вас сомнение во мне, можно так сделать: завтра положите билеты в банк на хранение, на ее имя, а квитанцию мне в руки. И волки сыты, и овцы целы. Согласны? - Согласен. Ох, и кулак же ты, посмотрю я на тебя! - вздохнул отец. - Сами вы, папашенька, кулаки. Но ведь нельзя, наше дело купеческое, торговое, - отвечал жених. - Только коли уж класть деньги будете, то кладите не пятнадцать тысяч, а накостите двести рублей на Божие Милосердие, которого не хватает, четыреста рублей на серебро да за рояль, медную посуду и полупух с трюмой хоть девятьсот, итого шестнадцать тысяч пятьсот. Да счет от бриллиантщика и сервиз, а то я и венчаться не поеду. Люстра вам прощается. Ходит, что ли? - Делать нечего! Тебя на кривой не объедешь. Будущие тесть и зять протянули друг другу руки. - Федя! Разнимай! - кричал жених дружке. ИЗ ЭПОХИ ПОСЛЕДНЕЙ ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЫ 1. ПОМИНОВЕНИЕ Радоница. Вторник после Святой. На Волковом кладбище идет поминовение усопших. На могилках сидят купцы, мещане, мастеровые, солдаты и чиновники. Попадается и офицер, интендантский чиновник. Женщины преобладают. Некоторые причитают, христосуются с покойниками и зарывают в землю крашеные яйца, некоторые крошат их, принося в жертву птицам. Священники, в старых отрепанных черных ризах, переходят от могилы к могиле и поют литии. За палисадниками блестит полштофик, видна принесенная с собой закуска. Уста жуют, то там, то сям раздаются возгласы, не напоминающие собой ни скорби, ни уныния. Вот по мосткам идет бравый гвардейский "ундер" с ребенком на руках. Сзади его следует жена в пестром платье, с узелком провизии и синим коленкоровым зонтиком в руках. Двое ребятишек, держась за платье, шествуют около. Ундера увидало купеческое семейство, расположившееся за палисадником. - Вот этот самый ундер на всю свою роту у нас в лавке говядину покупает, - говорит рыжая борода лопатой. Уж и жох же! В четверти копейки на фунт торгуется. - А вот бы его, Парамон Савельич, про войну спросить. Пусть порасскажет, - говорит жена. - А то что так-то, в неведении, жить! Может, уж давно страшно, а мы ничего не знаем. Вон вчера богомолка рассказывала, что уже будто на днях одного неверного турку в Новгороде поймали. Переряженный был, долго не могли догадаться, а как показали ему свиное ухо, так он и задрожал. Да не простой, сказывают, а какой-то паша. Говорят, к Петербургу пробирался. - Может, на табачной вывеске этого самого турку поймали? - двусмысленно улыбаясь, задает вопрос реденькая борода клином. - Смейся, смейся, Устин Наумыч! - откликается женщина. - А вот как нагрянут сюда с саблями, так хвост-то подожмешь. - Будьте покойны, у нас в мясных рядах топоров много, и мы никогда своей храбрости не покидали, потому уже, что на бычачьей крови свою привычку имеем. Теперь нам только артикулу обучиться, и шабаш! А что вам, женскому сословию, с военным человеком знакомство иметь, то это по нынешним временам никогда не мешает, потому сейчас в случае чего защитит. Позови, Парамон Савельич, ундера-то, пусть порасскажет про военное-то. - Да что же, я пожалуй. Терентий Гаврилыч! Милости прошу к нашему шалашу! - кричит мясник борода лопатой. Ундер останавливается. - Здравия желаем господину купцу! - откликается он. - Зайди в палисадничек-то к нам побеседовать. По рябиновой клюнем. - Зайти не устать, да вот я с сожительницей и окромя того этой самой детской требухи с собой набрали. - Милости просим и с сожительницей. И про них вишневой наливочки хватит. Ундер заходит. Идет поднесение. - За упокой души... Кого поминать-то? - спрашивает он. - Савелья, Петра дважды, Иоанна трижды и Стефаниды с младенцем Матреной. - Ну, вечная память! Ундер поименно поминает покойников. - А вот и пирожка позоблите. Прошу покорно на камушек присесть. Ну, что насчет войны слышно? В газетах-то как-то в разных смыслах пишут. Ундер вздыхает. - Насчет войны-с? Насчет войны теперь уже все обозначено. У нас господа офицеры даже походные сапоги закупать стали. Нижним чинам сапожный товар выдан. - Ах, Господи! Скажите! А мы ничего и не слыхали! - Теперь пока еще все замирение, но как только первый выстрел через Дунай, то и пошла писать. Все перепробовали. Насчет турецких зверств составили протокол, это вы слышали, составили и притянули на суд в Англию. Судили этого самого турку, но раскаяния с его стороны никакого не вышло. Не только наказания никакого не принял, но даже пардона не попросил. Порта наущает. Теперь силою оружия начнем, потому дипломатии он не страшится. - Это королева английская дипломатией-то прозывается, что ли? - задает вопрос мясничиха. - Молчи, не твое дело, - обрывает ее супруг. - Так, значит, и Англия не согласна? - Англия бы ничего, но Великобритания из себя препону представляет, а персиянец с нами супротив турки. Он с тылу припекать начнет. Теперь возьмите, какие у нас пушки... Шарахнешь - и пятиэтажный дом пополам. Опять же в Туретчине все славянское единство за нас, потому и сочувствие опять началось. - Ну, а австрияк? - Нейтралитет. Между небом и землей болтаться будет. Туретчине плохо. Во-первых, все оттоманы возмутились, а во-вторых, денег нет, и уж теперь приказано всем свои парадные халаты на войну продавать, чалмы тоже с аукциона пошли. Дело дойдет до того, что и жен продавать будут. Ведь у них жены продажные. - Ах, ты Господи! - вздыхают женщины. - Нехристи-нехристи, а и их жаль. Каково женам-то? Все сидела в хорошем теле и вдруг тебя какой ни на есть арап купит. Кажись, доводись до меня, часу не вынесла бы с этим арапом. - Брысь, говорю! Дай умные-то речи послушать, снова обрывает мясник супругу. - Пожалуйте еще по стаканчику! Ну, а как же насчет Румынии? - Там Яга-паша смущает. Мы, говорит, вам Босфор отдадим, а Босфор - это такая земля, что твой Сибирь, там золото добывают. Ну, у них и вышло колебание. - А тальянец с греком? - В мобилизацию пошли, чтоб своих защищать. - Ведь эта мобилизация-то на Дунае лежит? - На Дунае. Все равно что Польша. Есть мобилизация наша, есть турецкая и греческая, только на разных берегах лежит. Мясничиха опять перебивает. - А Петербургу не страшно будет? - Ну вот! Петербург - сила. Тут сто тысяч одного мастерового народу, окромя гвардии. Подступись-ко! Опять же флот. До Рамбова допустим, а там и взорвем. Окромя того, турок на ногах жидок и далеко пешком не пойдет, а лошадей своих они давным-давно по своей мухоеданской вере съели. - Значит, не опасно? - Не опасно, потому торпеды положены. На пороховых-то изволили быть? Видели, сколько там пороху? Закуска важная! А мониторы? А митральезы? Будьте покойны! - Еще по рюмочке. - Нет, благодарим покорно. Нужно будет и своих покойничков помянуть. Прощенья просим! За угощение... Потрудитесь быть здоровы! Ундер подымается и уходит. Мясники смотрят ему вслед. - Однако тоже штучка тонкая! Даром, что ундер, а все знает, - говорят они. 2. БУДЕТ ЛИ ВОЙНА С АНГЛИЕЙ? На живорыбный садок пришел повар - жирный мужчина, важного вида, с гладкобритым бульдогообразным лицом и с большим золотым перстнем на указательном пальце. Вошел он олимпийски с окурком сигарки в зубах и ласково сшиб со стоящего у прилавка мальчишки шапку. - Петру Савичу наше наиглубочайшее с кисточкой! - приветствовал его хозяин в засаленном переднике, надетом поверх пальто. - Садиться милости просим! Чайку не прикажете ли? - Ну его, этот чай! Не поварское оно питье... Впрочем, разве для прокламации стакашек... - Выкушайте за компанию. И нам-то поваднее будет, а то пьешь-пьешь один-то, и, верите, даже до одури... Теперича вот сегодня девятый охолащиваю и так себя чувствую, что он мне как бы волку трава... Припилось, что ли, Бог его ведает! Хозяин кивнул на стоящий на прилавке стакан и спросил повара: - Ну, что нового? Как у вас там слышно? Будет война с Англией или не будет? Повар опустился на лавку, оттопырил губу и развел руками. - С одной стороны, будто и будет, а с другой - не должна быть, - отвечал он. - Вчера у нас два генерала обедали, так вот то же самое сказывали. Ежели бы войне быть, так наш не собирался бы за границу, - прибавил он. - А у нас, между прочим, камердинеру приказано чемоданы отдать в починку. С другой стороны, графиня новую коляску к маю месяцу заказала - значит, здесь будет по Елагину мотаться. Разбери поди. - А пахнет войной, - утверждал хозяин, - вчера у нас с Глебова двора ундер соленую рыбу покупал, так рассказывал, что на весь запасный батальон, не в черед, сапоги новые построили. - Сапоги сапогами, а и окромя того идут большие приготовления. На Марию Египетскую шел это я ночью по Гороховой из гостей, кума была именинница и засиделись за стуколкой, так такую, братец ты мой, машину на двенадцати конях по улице везли, что даже страшно. Говорят, на пароход, чтоб из митральез этих самых паром стрелять. Машина - с дом. Хозяин покачал головой. - Тс! До чего только нынче народ ухищряется! - произнес он. - Ведь из такой машины хватишь, так и монитор пополам. - Еще бы... особливо ежели торпедами ее зарядить. Стерлядку бы мне вершков в двадцать надо... – заговорил повар о деле. - Стерлядка будет-с, будьте покойны, - перебил хозяин. - А вы вот лучше скажите, чего этот самый Биконсфильд хочет? - А Биконсфильд хочет, чтобы препона Болгарии была, ну и опять султана защитить, так как он ему сродни, - брякнул повар. - Сродни? - переспросил хозяин. - Да ведь Турция держава мухоеданская, а Англия все-таки во Христа верует. Повар запутался. - Так-то так, только что ж из этого следует? Султан с этим англичанином родня по Индии. У султана три жены из Индии взяты. Ну, а Индия Английская. Понял? Так мне бы стерлядку... - Стерлядка будет-с, пообождите маленько. Ну, а в каком разе там народ в этой самой Индии: черный или белый? - Народ разный, но больше полосатый, потому помесь от англичан и индейцев. Страна богатая, потому индюков и индюшек разводят, ну а индюшка плохенькая два рубля. - Нагишом эти самые индейцы ходят или в одежде? - продолжал интересоваться хозяин. - Нагишом. В "Иллюстрации" даже и картинка была. Полиция приказывает им одежду носить или хоть передники, что ли, но как только городовой ихний за угол, сейчас этот самый индеец снял передник и, смотришь, бежит уже так, в чем мать родила. - Скажите, какое необразование! Ну, а на голове чалма? - На голове перья носят, а в носу серьга. Все вот эти самые перья от индюков из хвоста на головы им идут. От индюков-то они и прозываются индейцами. Однако, что же мне стерлядку? - Сейчас. Вон мальчонка ее в бадье несет! Поворачивайся, идол! - крикнул на мальчишку хозяин. Перед поваром поставили бадью. В ней плескалась пара больших стерлядей. Повар начал их мерить пальцами и спросил почем. Хозяин заломил цену. - Да эдакой и цены нет. За что? - За стерлядей-с. Эдаких стерлядей и сам Биконсфильд не ел. Полно, Петр Савич, не торгуйся! Граф заплатит. Ты только одно учти: курс-то на Лондон нынче почем? Повар недоумевал. - Да при чем же тут курс-то? - спросил он. - Как при чем? Придет англичанин, запрет моря, так как стерлядь из морей в реки-то попадать будет? Ну, вот по этому самому мы и попридерживаемся в ценах, - пояснил хозяин. - Эй, Гаврюшка! Возьми эту большую стерлядь да отнеси на кухню Петру Савичу, а допрежь того пару пива ему из портерной принеси! - скомандовал он. - Садись, Петр Савич! Ну полно, что тебе из-за графских денег торговаться! Вот лучше пивцом побалуешься. Повар махнул рукой и опять опустился на лавку. 3. В ВОРОНИНСКИХ БАНЯХ Дворянское отделение воронинских бань. Раздевальная комната блещет огнями. Сочельник. В альковах лежат завернутые в простыни бороды, усы. Некоторые, свив себе из полотенцев чалмы, лежат врастяжку и кряхтят. По временам слышен возглас: "принеси мне бутылку пива, да похолоднее!" "Гости" одни приходят, другие уходят. Входит пожилой купец, снимает с себя шубу и медленно начинает раздеваться. - Мирону Вавилычу почтение! - раздается из алькова. - Что, брат, и ты после праздничного плескобесия обмыться пришел? Маску на Святках надевал, что ли? - Нет, до маски-то наше грехопадение не доходило, а только ведь и мы люди, - со вздохом отвечал купец. Ты возьми то: чревообъедение, виноблудие, так нужно же сбросить с себя ветхого человека. В ледяной проруби мы, по немощам нашим, троекратного погружения телес сделать не можем, да и полиция не дозволит, так вот эту самую оккупацию банное очищение заменяет. На праздниках ошибок-то винных тоже было столько, что беда! - Что говорить, без этого нельзя... потому родственники, каждого навестить надо. С их стороны радушие, а через то и ошибки. Вчера, брат, я сам ошибся. У шубняка на чашке чаю были. - Чем ошибся-то? - Померанцевой на апельсинных корках. Девять лишних выпил. В картах явился ущерб, ну, я с горя и помирил себя. По рублю аршин играли, шестьдесят два и проухал. Сегодня поутру проснулся, еле голову поднять мог. Как и домой приехал, не помню. Даже в зрении повреждение вышло. Сегодня стою в лавке, а настоящих лиц не вижу. Все, будто арапы, передо мной с каким-то зеленым оттенком. - Дрянь дело! Тебе, брат Игнаша, нужно это самое питье хоть на время бросить. - Бросить! А вдруг кто найдет да потом не отдаст, так с чем я тогда останусь? - Ты не шути, можно ведь и до видениев провидения в виде безобразно гигантских карликов дойти. У меня с приказчиком был такой случай, что на него печь пошла и бодать его начала, потолки начали валиться, а всего и попил-то четверо суток. Нет, я уж пошабашил совсем! - Нельзя, Мирон Вавилыч, совсем-то пошабашить. Зарок дашь, так нужно держаться... А вдруг война? Чем тогда свои патриотические чувства покажу, коли ежели я патриот. Славянское сочувствие отпраздновали, перемирие так доказали, что я две недели с синяком ходил, чем же мы войну выразим, коли ежели будет объявление? - Войны не будет. Это мне один придворный истопник сказал. Доброволия хочет замирения, а ведь из-за нее-то весь сыр-бор и загорелся. А коли там турецкая ярость прекратилась, то с нас и достаточно. - Какая доброволия? - Ну, Сербия, что ли... Теперь ее и во всех календарях приказано называть Доброволией. Должны же добровольцы какой ни на есть почет за свое кровопролитие получить, так вот в честь их переименование и вышло. - Не слыхал, не слыхал. - Мало ли чего ты не слыхал! Из-за чего же и раздор в Сербии-то пошел, из-за чего же и Черняев-то оттуда уехал, из-за чего же и весь доброволец снова в России очутился? Сербам этим говорят: подписывайся на векселях: "Добровольский первый или там второй гильдии купец", а они все по-старому гнут. - Скажи на милость, а я и не знал. Ведь по-настоящему следовало бы пособраться вкупе, да и этому сочувствовать. Как хочешь, все-таки России почет, так отчего же двух-трех холодненьких сулеечек в белых клобучках не выставить? Коли ты патриот, будь во всем патриот и пей! - Нет уж, довольно! Пора какую-нибудь иную моду придумать! Что из-за чужого дела костьми ложиться, - отвечает купец и машет рукой. - Прощай, пойду попарюсь. - Постой, погоди! - и из-за алькова выскакивает до сего времени невидимая рыженькая бородка, принадлежащая патриоту. Бородка подбоченивается, смотрит в упор на купца и, покачивая головой, продолжает: - Ай, ай, ай! Мирон Вавилыч! Уж от тебя-то я этих слов не ожидал. Ведь это, друг любезный, совсем кислота выходит! Неушто ты и по случаю объявления войны на полдюжины какого-нибудь шатомарго не расщедришься? И не стыдно это тебе! Эх, патриот - горе! Стыдно тебе! Стыдно! Купцу и в самом деле делается стыдно. Взор его потупляется. - Войны не будет, - отвечает он уклончиво и смотрит куда-то в сторону. - Это еще отчего? - Да так. - "Так" не ответ, а ты мне скажи, отчего войны не будет, когда на Балканском полуострове во всех своих зверствах луна сияет! Почему такой ультиматум с вашей стороны? - А ты, брат Игнашка, видно, и после банного очищения намазал себе рыло! - Намазал или не намазал - это наше дело! На свои пьем. А ты мне сооруди ту дипломатическую ноту, отчего войны не будет? Ну, отвечай! - Да что пристал, словно банный лист! - горячился купец. - Ну, потому не будет, что не расчет воевать. Еще с одним туркой есть некоторая приятность, потому дал ему пинка, да и делу конец, а теперь такой неловкий монитор из всего этого вышел, что дело-то и на долгие годы затянуться может, ибо три мухоеданские державы союз объявили: Турция, Порта и Отоманская империя. Одну державу взял за вихор, пригнул к земле - смотришь, другая встает, а за ней и третья. Да кроме того, прежде только одна Англия на их стороне была, а теперь и Британию за собой потянула. Рыжая бородка машет головой. - Ты, брат, что-то врешь. Меня своей словесностью не обморочишь! - Прочти в "Ведомостях", коли не веришь! Или уж, кроме трактирных вывесок, никакой литературы не читаешь? Купи на пятак да и прочти. Ну, прощай! Пойду париться! Почтенный, там у вас какой ни на есть банный подмастерье имеется? - обращается купец к сторожу и идет в баню. Рыжая бородка догоняет его. - Мирон Вавилыч! Мирон Вавилыч! Постой! Так ты говоришь: три державы подымаются - Турция, Порта и Отоманская империя? Так вот что - выпьем же на прощание за их погибель портецу! У меня в каморке на столике только сейчас откупоренная. - Ну тебя! Не хочу. Запутаешься еще. Да, и окромя того, портер ноги портит... - Ну, допель-кюмелю сладенького. Малый здешний в момент из буфета притащит. С него не запутаешься. Допель-кюмель для того и создан, чтобы кажинный человек его допил да и кинул. Затем такое и прозвание дано. Купец плюет. - Пропадай ты один пропадом, а я Крещеньев день в чистоте хочу встретить! - восклицает он, машет рукой и уходит в баню. 4. НА ГУЛЯНЬИ Крестовский сад. Воскресенье. Вечер. Публика самая смешанная. Тут и элегантные дамы под руку с роскошными бакенбардистами, тут и повязанная двуличневой косынкой купчиха в длинных серьгах под руку со своим сожителем. Идет представление акробатов. Индиец Батши в чалме и с горшками на голове раскачивается на канате. В толпе кто-то одобрительно ругается. Пожилой купец в сизой сибирке и с коленкоровым зонтиком в руках смотрит мрачно. Рядом с ним купец помоложе: через шею золотая цепь с бриллиантовой задвижкой, на голове чуркинская фуражка с заломом и на ногах калоши с бронзовыми машинками, надетые поверх глянцевитых сапогов бутылками. Он восторгается. - Смотри-ка, Селиверст Потапыч, турку выпустили. Ах, бык те забодай! турка и есть, - говорит молодой купец. - Ловкач! Ловкач! - Никакой тут ловкости нет, - отвечал пожилой. А вот ежели бы этого самого турку звиздануть оттелева в ухо, так вот тогда бы ловкость была. Посмотрел бы я, как он полетел бы кверху тормашками! - Это зачем же? - А затем, что Бога забыл. Ты прочти-ка в газетах, как этот самый турка теперь над славянами куражится! Ни один становой супротив его не выстоит. Всю Герцеговину у них отнял, которая была впрок заготовлена, и впредь ее ловить запретил, а они православные, только этой самой Герцеговиной и питались, потому хлеб у них родится плохо, на заработки к туркам ходить боятся. Для них Герцеговина была все равно, что для наших архангельских ребят треска. Они из нее жир топили, и сушили, и вялили, а теперь запрет и весь улов на откуп англичанину отдан. Молодой купец выпучивает на него глаза. - Стой, дядя, стой! Ты, брат, что-то не ладно... не того... - останавливает он его. - Ты про эту самую Герцеговину как понимаешь? Ты думаешь, что такое Герцеговина? - Что! Известно что: красная рыба. Одна она, почитай, только в славянском море и ловится. - Нет, дядя, ты это врешь! Герцеговина народ и народ православный, все равно, к примеру, что у нас в Ярославской губернии Пошехонье. - Ну вот! Учи еще! Будто мы не знаем. Так и в газетах пишут: турки вырезали триста штук Герцеговины. Нешто людей вырезать можно? Тогда бы сейчас воспротивились. В толпе хохот. Пожилой купец в недоумении смотрит по сторонам, но сразу сознаться в ошибке не хочет. - Не смеши народ, дядя! Не смеши, я тебе говорю, дергает его за сибирку молодой, - но того уже трудно остановить. - А вот, коли ты умен, так спервоначалу парей подержим на полдюжины пива, а потом и поведем разговор, - воспламеняется он. - Может, там и человеческая Герцеговина есть, а только настоящая Герцеговина рыба. Я сам ее в Одессе ел, когда, у господина Губонина служивши, туда ездил и даже ему в подарок один стяг привез. И он ел. Ты только разочти, какое теперь на этого самого турку повсюду озлобление! - Брось, Селиверст Потапыч, брось! - Нет, не брошу. Уж коли в азарт вошел, так не брошу! Помнишь прошлый год? Помнишь, как на всех гуляньях были турки выставлены и на их головах силу пробовали? А теперь где эти самые турки? У Василия Никитича Егарева в обоих заведениях нет, в Зоологии нет, Ливадия без турки, да и здесь его нет. Убраны, друг любезный, все эти самые турки убраны. А все оттого, чтобы народ в озлобление не вводить. Даже на Святой около балаганов одна турка была, а теперь и нигде нет, потому теперь уж ежели кто хватит ее по башке, так с корнем выворотит, а это для содержателя заведения убыток. Понял? Я сам ее четвертое воскресенье по всем гуляньям ищу и не нахожу. А уж попалась бы она мне, так я над ней в лучшую бы потешился! Всю ейную пружинную требуху-то выворотил! - Все это, Селиверст Потапыч, чудесно, только в отношении Герцеговины ваши слова вовсе ничего не составляют и супротив вас мы не токмо что полдюжины пива выставить можем, а даже и шипучки, что в белом клобуке щеголяет. Герцеговина народ-с, а не рыба! - Заладил одно: Герцеговина, Герцеговина! Я тебе теперь о турке говорю. Где силомерная турка? Куда ее спрятали? Зачем? По нынешним временам только бы над ней и тешиться, а ее нет! - Виляешь, купец, виляешь! Купец выходит из терпения. - Ну, виляю, черт с тобой! А ты молчи! Пойдем в буфет, пропустим по собачке! Они отправляются в буфет. 5. ВСТРЕЧА РАНЕНЫХ На Знаменской площади, против вокзала Николаевской железной дороги, толпится народ. Много полиции. К вокзалу подъезжают коляски и кареты. Из них выскакивают генералы, дамы. Час одиннадцатый утра. В толпе, как водится, толки. - В нутро-то не пущают? - спрашивает чуйка, ни к кому особенно не обращаясь. - Господ пущают, да и то которые ежели почище, отвечает столяр с пилой на плече. - Уж хоть бы поскорее узнать, что тут ждут, да идти своей дорогой. Шутка в семь часов вышел с Охты и вот до сих пор тут стою. Нас тоже работа ждет. - А коли работа ждет, то ты иди. - Да обидно идти-то, ничего не видавши. Кто говорит, наших раненых привезут, кто говорит - пленных турок. Разно толкуют. Ужо на Охте спросят: что видел? И вдруг ничего не видел. Турок бы любопытно было посмотреть. - Ничего нет любопытного. Такие же люди, как и мы, только в халатах и с трубкой, а на голове чалма, - откликается кучер в поддевке. - А ты их нешто видел? - спрашивает сибирка с клинистой бородкой. - Я-то? Да на табачных лавочках. Сколько их там на вывесках написано - страсть! - Так это не настоящие турки. Настоящие во всем своем зверстве бывают. Лица красные, волоса дыбом и серьга в носу. Настоящих на вывесках писать не дозволят. - Это еще отчего? - Лошади пугаться будут. Опять же дети... С махоньким ребеночком завсегда родимчик может сделаться, ну и беременные женщины... тем нехорошо смотреть. - Арапов же с цигаркой пишут. - Турок страшнее арапов. У арапа только лицо черное, ну, а наши лошади чрез трубочистов к ним приучены. - Эх, грех какой! Идти надо, а идти обидно. Даве уж и то десять часов пробило; а я к десяти часам на работу обещался. Воск наводить на мебель надо, - продолжает столяр. - Ты от себя или от хозяина? - спрашивает его жирный купец в дутых сапогах, в стеганом пальто и в циммермане и важно поглаживает при этом рыжую бороду. - В том-то и дело, что от себя. Прогулу много будет. А то плевать бы мне на хозяина, "дескать, на перевозе задержали", да и шабаш. Генеральшу Трифонову слыхали? Так вот у ней кой-что подклеить надо, кой-что перетереть. Сами знаете, с перевозкой на дачу да с дачи долго ли расхлябаться. Вы, господин купец, не известны, кого тут ждут? - Турецкую эвакуацию дожидают, - отвечает купец. - Ее раненую в плен взяли и теперь сюда везут. - Как вы сказали? - переспрашивает столяр. - Эвакуацию. - Это что же такое будет? - А баши-бузуцкой поп, начальник всех турецких зверств, - рассказывает купец. - А отчего у него имя женское? - У них уж закон такой, чтоб женские имена, все одно, как папа римская. И жену его Дели-бабу поймали. Тоже сюда везут. - Казнить будут? - Нет, надо полагать, в Калугу пошлют. Спервоначалу повозят по Петербургу, чтоб народу показать, а потом и пошлют. Их всех в Калугу посылают. Там и Шамиль жил. - Молодая эта Дели-баба-то? - Да, говорят, женщина в самом соку. В штанах ходит и трубку сосет. - А лицо замарано? - Нет, только кисеей закрыто. В Москве ее открывали на станции. Купцы именитые просили, так для них. Долго они на нее смотрели. Шампанским, говорят, поили. Ничего, пьет. - Как шампанским? Да ведь им вино запрещено, по ихней вере мухоеданской? - Это только мужчинам запрещено, а женщинам сколько влезет. Греки тут были, так разговаривали с ней по-ихнему. - Позволяют говорить-то с ней? - Позволяют, только чтоб пальцем не трогать. - Сам-то ревнует, поди? - Где ревновать, коли изранен весь. У него пятки пробиты. Нарочно в такое место стреляли, чтобы не убить, а только чтобы не убежал. - Послушайте, купец, - вмешивается в разговор кучер. - Да, говорят, что не турок привезут, а наших раненых. Сейчас городовой сказывал. - Может, и наших раненых, а только с ними и эвакуация эта едет. Об этом даже депеша пришла. - Говорят, угощать раненых-то будут. Там вон у вокзала две дамы с конфектами приехали, - рассказывает денщик в офицерской фуражке. - Это для турок. Теперича у дам мода такая вышла, чтобы этих турок конфектами кормить. В Москве им по целой коробке в рты запихивали! Ведь у них пасть, что у волка. Большую репу запихать можно. - Кажись, не модель бы турок-то конфектами кормить. Они нашим эдакие зверства, а мы им угощение. - Да ведь бабы это. Что же ты с бабами поделаешь? Для них закон не писан. Как бы настоящие люди были, ну тогда дело другое. А с бабы что ты возьмешь? По шляпке ей накласть - она к этому от мужа привыкла, ну и выходит так, чтобы визгу не было, так лучше пренебречь. - Все-таки лучше бы это угощение нашим раненым, - продолжает денщик. - Нашим раненым! - передразнивает купец. - Сказал тоже! Нешто наш солдат русский станет конфекты есть? Вот водочки с килечкой на закуску, это его дело. - Ну, сами не ели, так ребятишкам передали бы! Есть ведь между ними и женатые. А женскому сословию к туркам ласку в себе содержать все-таки не модель. - Да брось ты! Сказано, что у бабы волос долог, а ум короток, ну и шабаш! - заканчивает купец. Раздается свисток локомотива. - Вишь, как жалобно свистит-то! Словно чувствует, что раненых везет! - восклицает чуйка. - Эх, - вздыхает какой-то пьяненький в ситцевой рубахе, в опорках на босу ногу и в картузе с надорванным козырьком. - Эх, я бы, кажись, теперича на какую угодно рану пошел, только бы меня чтобы с почетом провезли и во всех заведениях угощение даром. - Ах ты, корыстник, корыстник! - упрекает его полотер со щеткой и ведром мастики. - Тут за веру люди себе подвержение мук имеют, а ты что? Тогда в палачи иди. Палачу тоже везде даровое угощение, и посуду еще после тебя бить будут, из которой ты выпьешь или съешь. Надорванный козырёк подбоченивается. - Зачем такая низкость чувств об нас? – спрашивает он. - Я просто раненым хочу быть и завсегда могу состоять. - А затем, что ты не дело толкуешь. Иди лучше проспись. - Проспись! А зачем даве купец четвертную на груди своей пронес, - ломается пьяный. - Конечно, для раненых. Ну, может статься, и нам какой ни на есть стаканчик взаместо раненых перепадет. Мы тоже сами ярославские, знаем. - Везут! - восклицает кучер. - Где, где, голубчик? - спрашивает баба. - А вон мебель чью-то везут. - Фу ты, шутник, а я думала и в самом деле! И зачем обманываешь-то? Жалости в тебе нет. Ведь через это они икать будут. Уж и без того у них раны-то, поди, ноют, а тут еще икота. - Надо полагать, действительно, привезли, - замечает купец. - Вон полицейские забегали на подъезде, вон и повар куда-то побежал. Надо полагать, не хватило чего-нибудь, так в мелочную лавку. - А в пушки палить не будут? - спрашивает полотер. - Сто один выстрел. - Зачем же один-то? - А чтобы нечетное и кривое число. Почету больше. Бывает и девяносто девять с половиной. Половину ружьем достреливают. - Везут, братцы, везут! На площади, действительно, показывается кортеж экипажей с ранеными. В ПАВЛОВСКЕ Открытие музыкальных увеселений в Павловске. Народ кишмя кишит в вокзале. Плебс перемешался с аристократией. Белеется фуражка кавалергарда, и блестит ярко наутюженный циммерман апраксинца. Паровозы все еще подвозят публику. Гремит музыка. Кругом толкотня. - Ой, Семен Семеныч, легче! И то шлейф оторвали! - говорит разряженная купчиха. - А ты терпи! На то открытие! - отвечает супруг. Назвалась груздем, так полезай в кузов. Спиридон Мартыныч! Наше вам с огурчиком! - восклицает он при виде другого купца. - Какими судьбами? - Где люди, там и мы. Не отставать же стать. Чудесно! Ей-Богу чудесно! Возьмите, скольку народу набралось. И какая все публика! Прелесть. У меня сейчас платок и перчатки украли. - Публика чистоган, белая кость. Вот где благородному-то обращению поучиться. Я вот жене и говорю: приглядывайся, как модные дамы себя соблюдают. Доходи умом-то. - Ну и что же, Анна Ивановна, доходите? - Дохожу, по малости, - конфузливо шепчет молодая супруга. - То-то... не ударьте супруга-то вашего в грязь лицом. К примеру, ежели вас толкнут и скажут "пардон", а вы сейчас - "мерси". Капельдинера-то, что перед музыкантами палочкой помахивает, видели? - Показывал я ей. - Этот погрузнее супротив прошлогоднего-то будет. Десять тысяч, сказывают, на свой пай получит. Вот и смотри! Иной и топором машет, а стольких денег за всю свою жизнь не выгребет, а тут наткость - палочкой! - Да ведь ему не за это такие деньги платят. Палочкой помахивать мудрости не составляет. - А за что же? - А за то, что когда он был в городе Италии, так папе римской служил. - Теперь куда? - Да думаем соловья в парке послушать. А то быть в Павловске на открытии и не слыхать соловья, как будто и неловко... - А свистит уже разве? - Так и заливается, говорят. Конечно, погода теперь - кислота, а все-таки... Ну, да ведь здесь, надо статься, подсаженные соловьи-то. - Погода - скипидар, что говорить! Я даве инда продрог весь. Вы в буфете-то толкались уже?.. - Нет еще. - Так не хотите ли насчет горностаю дербалызнуть. По собачке опрокинули бы. Дамам мороженого. - Ну вас, Семен Семеныч! И без того холодно, - говорит жена. - А ты подуй! Да не вдруг ешь-то, вот и не будет холодно! Протискивайся, Спиридон Мартыныч. Что ее, дуру, слушать! Купцы направляются в буфет. Там теснота и давка. Все столы заняты. Прислуга сбилась с ног, подавая требуемое. Кругом пьяно. Кто-то затягивает песню. - Оставь, Вася! Безобразно, - останавливают его. Купцы приснащаются к буфету. - Вот вам по стулику... Садитесь и ешьте мороженое, а уж мы на дыбах свою порцию глотать будем, - говорят они дамам. - Насыпьте-ко нам, молодцы, парочку двухспальных да редисочку пополам. Сеня! Сеня! Слышишь, как соловей-то свистит! - Что ты врешь? Это машина! - А ты думай, что соловей, и благо тебе будет! Ну-ко, с открытием! Соси! Купцы выпивают и крякают. - По одной-то, так хромать будешь! Нужно повторить! Сыпьте, сыпьте, неверные! Теперь с букивротцом. Маханиной нас не накормишь? - обращается один из них к татарину-лакею. - Несходно-с. Нынче лошади-то на конножелезку требуются. - Сеня! Соловей-то как заливается! Ах ты, Господи! Самку кличет. - Да это машина. - Ну и пущай ее! А ты веруй, что соловей. Ведь тебе все равно... Позвольте! Анна Ивановна! Когда у нас дяденька Захар Игнатьич окочурился? - Одиннадцатого мая два года будет. - Так вот, я этого самого соловья на Волковом слышал. Понимаешь ты, сначала это круглит вавилонами, а потом как затрещит, затрещит, защелкает! Что ж, уж все одно, саданем по четвертой за соловья-то! Ведь без четырех углов дом не строится! Опять, опять засвистел! Ах, бык те забодай! - Да это, ей-ей, машина. - А ты знай пей за его здоровье да и шабаш! НАЕМ ЛАКЕЯ Купец Рублевкин разбогател, приснастился каким-то "соревнователем" при приюте и решил жить на широкую ногу, "по-господски". В его зале появились два рояля, в углах гостиной - статуи, стены покрылись картинами, в широчайших золотых рамах и у окна был поставлен акварий "со всякой змеиной мерзостью". Прежде в комнатах прислуживала только женская прислуга, да мальчишки из собственного лабаза, а теперь решено было нанять лакея. Лакей явился наниматься. Купец принял его в столовой. Тут же сидела и жена его. - Прежде всего: имя твое? - спросил купец, осматривая лакея с ног до головы. - Антиподист, - отвечал лакей. - Ох, какое имя-то! Вот господа с такими именами лакеев не берут. У них Иван или Федор. - Помилуйте, имя тут ни при чем. Мы у графов с таким именем живали. А я так себя считаю, что даже с дворецким могу быть вровень. - Куда тебе до дворецкого! Рылом не вышел! Дворецкие завсегда такой в себе вид содержут, чтобы наподобие собачьей образины из мордашек. Опять же брюхо мало и в плечах жидковат. А я себе вот такого-то и ищу, чтобы важность была. - Брюхо тут ни при чем-с. Оно и было у меня, да я его в больнице потерял. Судите сами: целый месяц на овсянке вылежал. А теперь на купеческих хороших хлебах я его живо наем. Опять же, ежели пару пива в день припустить... - Ну, а физиономия? - И на физиономию вы теперь не смотрите. Долго ли щеки нагулять? Мне ежели длинные бакены остричь и чиновничью колбаску на скулах сформировать, то я совсем мордашка. Все дело в том, какое выпучение глаз делать, ну а мы уж это туго знаем. На даче летом изволите живать? - Живем. - Ну, и отлично-с. Вы только посмотрите тогда, как я буду во фраке и белом галстуке за воротами стоять - от посланнического лакея не отличите. Ногу вперед, а голову кверху... Все дело в сноровке. - Постой, постой... А голос? Мы так трафим - как в господских домах. - Голос у меня, что твоя труба. Дозвольте сейчас крикнуть: карету графа Трусова? - Зачем же чужое имя? А ты рявкни так: "карету Рублевкина! Семен, подавай!" - Карету Рублевкина! Семен, подавай, - закричал лакей. - Ох, ох, оглушил совсем! - замотала головой купчиха. На крик прибежала горничная и остановилась в недоумении. - Ну, чего, дура, глаза выпучила? - сказал купец. Пошла вон! Нешто ты Семен? - Кучера Семена прикажете позвать? - Пошла, говорю, вон! Голос ничего, - обратился купец снова к лакею. - Одно вот только: насчет телесного сложения меня сумнение берет. - Насчет телесного сложения будьте покойны. Оно будет к лету. Купеческие хлеба не господские. - Ну, то-то. Ведь лакей - не кучер. Ему ватную поддевку под фрак не наденешь, подушку в брюхо не сунешь. Ты толокно попробуй есть. Ежели буду замечать, что полнеешь, - ливрею тебе с запасцем сошью, а нет, так уж не прогневайся: в шею. - Заслужим-с. Супругу вашу сопровождать будем в лучшем виде. Мы к этому склонны. - Да куда меня сопровождать-то? Я только в баню... а то сидьма дома сижу, - вставила слово купчиха. – Вот разве ко всенощной... - Мавра Потаповна, не возражай, коли умного говорить не можешь, - остановил ее муж. - Ну, а как же цена? Сколько тебе жалованья? - спросил он лакея. - Керосин и свечи сами будете закупать? - задал тот в свою очередь вопрос. - Это, брат, я завсегда сам закупаю. - Часто ли у вас картежная игра бывает? Купец покосился. - Ты думаешь насчет драки? Нет, у нас насчет этого благородно, разнимать не придется, - сказал он. - У нас дом обстоятельный. Постукают по три рубля да и разойдутся мирно. - Нет, я не к тому-с. А что лакею от карт барыш, ежели по два рубля карты поставлять. - За карты я себе на икру да на сига удерживаю. - Себе? Помилуйте, да это конфуз. Вот уж в господских домах этого не делают. - Не рассуждай, братец. Этого я не люблю. Ну, да уж так и быть: будешь тело нагуливать, так я тебе за твое старание и карточный доход отдам. А в карты у нас играют каждую неделю. Лакей задумался. - Коли ежели без керосину и без свечей, то двадцать рублей в месяц и горячее отсыпное. - Фю-фю! - просвистел купец. - Тяжело поднимаешь, авось домой не донесешь. Я думал, рубликов десять или двенадцать. У меня в лабазе молодцы по двадцати рублей получают. - Молодцы нам не указ. Они без образования, а мы всякую деликатность знаем. Теперича у вас салфетка на тарелку блином кладется, а мы из нее сейчас конверт сделаем или пирамиду с рогами. Сортировка гостей тоже нам известна. Опять же и насчет просителев: кого принять, кого в шею - это мы тоже знаем. Я вам, сударь, такую методу заведу, что дом-то на графскую ногу поставлю. - Ой! А не врешь? - Да уж будьте покойны. И супруге вашей расскажу, как с собой графини поступают. Пущай собачку заведут - совсем иная ступня у них будет. Какое вино после какой еды пить - это нам тоже известно. - Ну, так вот что, Антиподист: ты за пятнадцать рублей на графский фасон заводку-то мне сделай. А что насчет горячего - у нас чаем хоть обливайся. - Обидно, сударь, коли кто в графском доме за двадцать живал - с купеческого пятнадцать взять. Вы уж двадцать-то рублей положьте. Ну, что вам пять целковых? На куль овса полтину накинул - десять кулей и пять целковых. А уж довольны останетесь. Мы и вас-то графом соорудим. - Ну, ладно. Только с молодцами не якшаться, вина им не приносить, горничную не трогать. - Что нам ваши молодцы - помилуйте! У нас графский управляющий кум, а насчет горничной, нам женский пол - хоть бы его и век не было. Когда переезжать прикажете? - Постой. Не можешь ли ты Иваном или Федором зваться? Нам Иваны как-то больше ко двору приходятся. - Сделайте одолжение. Тут разницы не состоит. - Ну, так будь ты Иван и переезжай к нам во вторник, в легкий день, - закончил купец. Лакей поклонился. СВЕТ ЯБЛОЧКОВА Угол Гостиного Двора, выходящий к часовне, где стоят саячники, освещен электрической свечой Яблочкова. Естественное дело, что это зрелище собрало народ. Все дивуются новинке. - Поди ж ты, как народ ухищряется! – восклицает пожилой извозчик. - Разбери теперича, что тут горит: огарок не огарок, кислота не кислота, и масла не видать. - Лектричество, - поясняет ему саячник, старожил Гостиного Двора. - С начала поста его тут мастерили, а вот теперь вышло дозволение от начальства - зажгли. - Ну, а что такое лектричество? Какой состав оно в себе содержит? - Да разный. Тут и тюлений жир, надо полагать, и скипидар, а больше дух от них. Газ - это кислота, а лектричество - дух, наподобие пара. Там внутри Гостиного на важне машина устроена - вот его по проволокам и накачивают сюда. - Верно, богатые купцы балуются, вот и все, - делает догадку молодой извозчик. - Им чтоб люминация была. Это они до смерти любят, особливо как подкутят. Я вот тут как-то возил одного хмельного с барышней на Крестовский, так что он сделал? Вынес бутылку с шампанским из трактира под полой, поставил ее на снег да и зажег пробку. А сам смотрит да гогочет от радости. Барышня тоже в ладоши хлопает. Потом, как это прогорела у них пробка, хлопнула, фонтал брызнул и выпили остальное из горла. И меня потчевали. Пососал и я. Да что, только слава, что дорогое вино, а забористости никакой. - Совсем не тот коленкор толкуешь, - ввязывается в разговор чуйка. - Там лиминация с хмельных глаз, а здесь как бы заманка: дескать, к нам пожалуйте, у нас новое лектричество горит. Ну, покупатель и пойдет на манер как бы в театр. Оно и в некоторых лавках тут у купцов горит, которые побойчее и со сноровкой. Вон и у Погребова зажгли. Чудак человек, будешь и лектричеством к себе заманивать, коли захочешь осетрину-то с хреном вместо трески есть. Ноне времена для торговли тугие. Все сжались. Иной бы жене платочек... а тут эти самые деньги на шестигривенную марку надо. Нынче куда бы ни сунулся - сейчас марку подавай. Ну, и на домовладельцев тяготы пришли с этим самым мусорным очищением. И купил бы жене бархату на пальто к празднику. а взаместо пальта-то в помойную яму жертвует, потому пущай лучше женина шкура старым пальтом будет прикрыта, нежели мужу за несоблюдение чистоты на дворе в тюрьме сидеть. - Это так, это действительно, - ободряет чуйку купец в енотовой шубе. - На нас, апраксинцев-то, только слава, а и гостинодворцы ту же механику строят. Разница только та, что мы ручным действием да языкочесальной словесностью покупателя к себе в лавку затаскиваем, а здесь лектричеством. У нас первое дело молодец кричит: "бумазеи, калинкору, ситцу, миткалю вам не надо ли" - и цап его за рукав, а здесь лектричество смотреть зовут. Иной стоит на холоду-то, смотрит да думает: дай лучше в теплую лавку зайду и в тепле поближе посмотрю, что за лектричество такое, а зашел - тут ему и карачун, заневолю что-нибудь купить, коли он человек деликатный. Да и хороший приказчик без покупки из лавки не выпустит. Сейчас это раскинет перед ним материи и как пить даст - навяжет. А ежели с покупателем жена навязалась на лектричество смотреть, то по своей женской слабости мужа-то в лучшем виде выпотрошит: и того надо, и другого, и третьего. Ведь у бабы глаз завидущ. Тут уж муж садись и пиши письмо в деревню к родителям: "что, дескать, так и так, сотенная бумажка приказала долго жить". - Это верно, это правильно, - соглашается в свою очередь чуйка. - Теперича, к примеру, взял с собой в рынок бабу, чтоб башмаки ей купить, она уж наверное и платок с тебя сорвет и оборка ей понадобится. Баба пути деньгам не знает, особливо купеческая, которая ежели у мужа на шее на готовых хлебах сидит. Муж из пятака в конку не сядет и пешком проминаж сделает, а ей этот пятак сейчас на подсолнечные зерна растопи, а нет - так на пряники чтоб жевать. - А ловко это самое лектричество жарит! Совсем как бы дневной свет! - восклицает извозчик. - Тут гостинодворы за посмотрение его денег страсть что соберут! Эх, господа апраксинцы, как же это вы так такое дело супротив гостинодворов опустили! - обращается он к купцу. - Небось не опустим! Охулки на руку не положим, отзывается купец. - Лектричество опустили, так какой-нибудь другой фокус придумаем. Апраксинец никогда гостинодворцу переду не даст. Не те времена. Ноне и у нас, на Александровской линии, современность-то поняли и очень чудесно знают, где раки-то зимуют. Гостинодвор новое лектричество в заманку пустил, а мы, апраксинцы, при старом газовом рожке живую ученую облизьяну показывать будем, а нет - орган с музыкальными колоколами в лавке поставим да еще патреты Наума Прокофьева - вот что чуму выдумал - на оберточной бумаге пропечатаем. Вот тогда и посмотрим, чья возьмет: гостинодворская или апраксинская. На ученую-то облизьяну, которая ежели при органной музыке разные артикулы выкидывает, лестнее покупателю смотреть, чем на лектричество. - Я так слышал от одного барина, что во французских заграницах еще лучшую модель насчет этой самой заманки придумали, - прибавляет чуйка. - Там такие суровские лавки свое существование имеют, что при них буфет на манер как бы в трактире. И как только мужчина что купил - сейчас ему задарма и в презент рюмку водки подносят, а ежели барыня - женскую сладость либо чашку шиколаду; младенцу - леденец сахарный, а которые мужчины ежели из непьющих, то даровая сигарка преподносится. И называется это у них торговля с угощением. - Что ж, это дело хорошее, можно бы было и нам такую штуку завесть, - согласился купец, - да ведь патентами замучают. Трактирщики такую на тебя раскладку нагрузят, что небо-то с овчинку покажется! И распивочные подай, и раскурочные внеси, водочно-настоечные отдельно уплати, городские, общественные, добавочные, прибавочные экстренные, особенные - смотришь: семь шкур и сдерут. Нет, нам это не рука! Облизьяна с органом много лучше! Та без акциза. Купец плюнул, запахнул шубу и со злостью пошел своей дорогой. ЕЩЕ СВЕТ ЯБЛОЧКОВА Площадь Александрийского театра освещена на пробу электрическим светом Яблочкова. Тут же мелькают газовые фонари и кажутся совсем блеклыми. Как водится, останавливается народ и толкует. - Однако это самое электричество-то повсюду пущают! - Дешево, оттого. Газ все-таки из каменного угля делается, а этот из простого самоварного угара. - Из самоварного угара? Ловко же придумали! А допрежь нынешней зимы об этом электричестве что-то не было слышно. Все мингальский огонь шел. - С приезда китайского посольства он. Китайцы его в бочках сюда привезли, чтоб газовому обществу подрыв... - А как же говорили, что Яблочков придумал? - Да ведь Яблочков китаец и есть, только в нашу веру крещеный. Ведь у них все равно, как у жидов: как перекрестится, так сейчас косу долой и русскую фамилию принимает. - Так. То-то видел я портрет евонный. В "Стрекозе" пропечатан. Так он при всем своем косматии обозначен. Уж и волосья отросли. - Порядок известный. Уж коли мухоеданство побоку, то и головобритие оставь, и лошадятину брось жрать, и жен своих разгони да при одной жене останься, а то опять в старую веру прогонят. - Поди ж ты, какая вещь! Простой самоварный угар, а как горит! На газ-то и не взглянешь. - Да, вот простой угар, чад, а нынче в дело идет. Нынче всякая дрянь на потребу. Прежде вон в Чекушах около кожевенных заводов целые горы дубильной корки валялись и только просили заводчики всех - увези, мол, ее куда-нибудь на Голодай, а ноне по два целковых за воз продают. Говорят, что какие-то немцы начали из этой корки леденцы кондитерские делать. - Наука! Ничего не поделаешь! Да и не одни немцы! Вот трактирщик Ротин мусор по помойным ямам стал собирать, жжет его в какой-то особенной печке, и что ж ты думаешь? Фарфоровая и стеклянная посуда у него выходит. В газетах было писано, я не вру. Говорят, что на прошлой неделе такое потрафление: жжет он одну помойную яму - глядь, а у него в печке графин с четырьмя рюмками стоит. - С водкой? - спрашивает кто-то. - Ну, вот! Уж и с водкой. Будет с тебя, что и так граненый графин с рюмками. - Да... С каждым годом народ-то умудряется все больше и больше... - протягивает купец. - Чего доброго, опять задумают строить Вавилонскую башню до небес. - Да ведь Вавилон-то, говорят, провалился сквозь землю за это. - То Содом. А Вавилон и посейчас стоит, только там безъязычные англичане родятся. Так я опять об дряни-то. Мы вот в Апраксином переулке живем. Так у нас по квартирам ходил один немец и деревянные катушки из-под ниток собирал. Спрашивали тут у нас: на что ему эти самые катушки. Мыло, говорит, из них варить буду. - Знаю я этого немца, - слышен голос. - Он, окромя того, сургуч с конвертов собирает. Только про сургуч он нам сказывал, что на такую потребу, чтоб родителю своему памятник на могилу отлить. Проклял, вишь ты, его родитель евонный - вот он, чтоб заклятие с себя снять, и собирает ему сургуч на памятник. Еле ходит немец, словно на тараканьих ногах, и совсем нутром помутившись от этой анафемы. - Помутишься! Родительская анафема хуже семи лихорадок измает. А то вот, господа, есть такие люди, что билеты от конки собирают. - Это в лекарство. Те от груди пьют, чтоб мокроту гнало. Заварят как бы чай и пьют. - Вовсе и не в лекарство, вовсе и не от груди. А дело в том, что англичане в газетах объявили, что кто десять миллионов билетов соберет и в город Англию представит, тому они хмельные острова отдадут. - Какие хмельные острова? - Мадерные. Где мадера и ром делается. Отняли они их от турок да стали замечать, что очень уж спиваться с кругу начали и совсем от делов отбились, так вот, что себе не мило, то попу в кадило. - Вы это про билеты коннолошадиной дороги? - слышится вопрос. - Про них самых. - Вот не в ту жилу и попали. Англичане такой интерес держут, чтоб тридцать миллионов почтовых марок собрать! Что им коннолошадиные билеты! Какой в них вкус! А кто тридцать миллионов марок соберет и представит ихнему банкиру, то банкир сейчас жениться обещался. Триста миллионов у него. - А ежели мужчина представит? - Эта публикация только для женского пола относится. Одна гувернантка собирала. И уж совсем было собрала, осталось всего каких-нибудь полсотни собрать - вдруг пожар и все прахом пошло! Сразу с горя рехнулась и такая штука, что в одну ночь у ней полголовы с отчаяния поседело: одна половина черная осталась, а другая как лен белая. - Дозвольте узнать, с чего это опять сегодня лектричество зажгли? - спрашивает какая-то женщина. - Лектричество-то с чего палят? А сегодня в манеже, на конской выставке, медали лошадям раздавали, ну вот по сему случаю и зажгли. - Лошадям медали? Да что вы, батюшка! Не хотите ответить, так не надо. - Что ж тут удивительного? Откуда вы приехали? Ноне и телятам медали давали. Вон будет цветочная выставка, так и на древеса навесят. Какая-нибудь камелия в цвету и будет в серебряной или золотой медали. - Ах эдакие... А я думала... Ну, пардон. - Ничего-с. Окромя того почетное гражданство лошадям раздали. - Почетное дипломство, - поправляет кто-то. - Все равно: что дипломство, что гражданство. Все-таки почет большой. Уж та лошадь, у которой почетная бумага, - ее в солдаты не возьмут, она от конской повинности освобождена. - И купцы получали? - Купцы. То есть опять-таки купеческие жеребцы. И такое торжество в буфете на выставке было, что страсть! Одного рысака на радостях начали даже шампанским поливать. Через Невский по направлению к памятнику Екатерины переходят молодой человек и девушка. - При керосине я имел любовное объяснение, при сальной и стеариновой свечке тоже, раз даже и при восковой покусился; при газе - было дело, при бенгальском огне то же самое, теперь позвольте мне при электрическом свете свое сердечное откровение сделать. Авось через это самое моя пламенность удачнее будет, - говорит он. - Ах, оставьте, пожалуйста! Все-то вы с интригами, - отвечает она. - Какая ж тут интрига, коли я даже душу свою перед вами выворотить могу. - Ну, что ж из этого? Выворотите, а в ней и окажется дырка. - Мерси за комплимент. Прощайте! Стоило после этого вам на Пасху сахарное яйцо с музыкой дарить! А я еще такое мечтание имел, чтоб впоследствии драповое пальто с плюмажем... Молодой человек раскланивается и отходит. - Петр Иваныч! Куда же вы! - кричит ему вслед девушка. - Уж и сказать ничего нельзя! НА МОГИЛКАХ Вторник Фоминой недели. Радоница. Православные поминают на могилках родственников. - Федор Аверьянович! Федор Аверьянович! Милости просим! Зайдите на наши могилки излить ваши заупокойные чувства! - окликает сибирка идущего по мосткам жирного и важного на вид купца и распахивает перед ним калитку палисадника. - Мы в вашем разряде были и вашим сродственникам поклонялись. Сделайте и нам эту самую ответную учливость. Жирный купец, не снимая с головы картуз, кивнул головой, остановился и колеблется: зайти или нет. Жена его вопросительно смотрит ему в глаза. Сибирка слегка заплетающимся от выпитого вина языком продолжает: - Господи, да неужто мы прокаженные, что вы боитесь! Оно хоша мы и приказчики, но все-таки люди и завсегда можем хозяев уважать. Конечно, наш усопший тятенька, приявши в Бозе кончину праведную, вам по векселю не заплатил, но все-таки супротивность иметь на покойников большой грех. Извольте хоть у отца протопопа спросить. Отец протопоп! - кричит сибирка, завидя идущего вдали священника, и машет ему рукой. - Чего ты орешь-то, оглашенный! Я и так зайду! Только публику в искушение приводишь! – говорит купец. - Ну, чего мораль заводить при народе? Сейчас остановятся и начнут звать. Право, оглашенный! - Оно хоша я и оглашенный, а вера во мне крепка, то есть так крепка, что с хозяевами поспорю! - Что ж, зайдем к ним, - уговаривает купца жена. Милосердие прежде всего на свете. Вот хоть разбитое яичко им в могилку закатаем. Зачем такую борзость духа показывать? Купец пропихнул в палисадник жену и зашел сам. Сидевшие в палисаднике женщины засуетились и повскакали с мест. Кто начал вытирать рюмку, кто резал пирог. - Вот в этом самом месте тятенькин прах покоится, а по углам у нас невестки да младенческая мелочь погребены, - указала сибирка. - Но прежде позвольте мне вам такое противоречие сделать: тятенька наш при живности своей никогда не был подлец, а что они после своей смерти денежную совесть не оправдали и по векселю вам не заплатили, то сие от тех карамболей происходит, что оная смерть последовала за питием чая, так как они скоропостижно... А честности у них было хоть отбавляй. Купец подбоченился. - Так-то так. Пой соловьем, авось дурьи уши найдутся, - произнес он. - Но отчего же ты, сын почтительный, и гривенника за рубль по отцовскому долговому обязательству мне не предложил? - Мы люди махонькие, еле себя и старушку няньку кормим, а после смерти тятеньки всего и живота-то осталось: петух да курица, крест да пуговица - вот и весь евонный рогатый скот с медной посудой. А что до денежного истиннику, то даже погребение совершали на счет енотовой шубы. Стул о трех ногах да рваную сибирку вам в уплату по векселю не предложишь. Сунулся бы к вам с таким ультиматумом, так, пожалуй, и загривочное награждение мне учинили бы при вашей строгости. - Загривочное-то награждение тебе и посейчас следовает, - вспыхнул купец. - Шампанское с цыганками пить умеешь, ананасы им дарить в силе, а насчет отцовских долгов... - Федор Аверьянович, что вы! При маменьке-то и при супружнице вашей... - остановила его сибирка и, кивнув на женщин, прибавила: - Они в шестом месяце беременности. Долго ли до греха? Вдруг ваши слова за настоящий манер примут? Сейчас ревность... - То-то, ревность! Не любишь правду-то. - Федор Аверьяныч, оставь! Ну, полно, смерись, брось. Ведь на загробное поминовение пришел, - дергала купца за рукав жена. Купец успокоился и поклонился женщинам. Сибирка подала ему рюмку. - Пожалуйте вот мадерного хереску... Самый сногсшибательный. Яд - насчет крепости. С полбутылки сатанеешь, - предложил он. - Иностранным иноверческим вином православного человека не поминают, - произнес купец. - В таком разе хрустальным настоем позвольте просить. Мы и простячку сумели в чайничке протащить. Пожалуйте, вкусите с миром! Маменька, где у нас простяк? - крикнула сибирка. Старушка в ковровом платке на голове схватила чайник и нацедила из него купцу рюмку водки, низко-пренизко поклонившись. Купец снял картуз. - Как отца-то твоего звали? - спросил он. - Господи! Опять оскорбление нашему чувствительному сердцу! - всплеснула руками сибирка. - В жизнь не поверю, чтобы вы тятенькино богоспасаемое имя запамятовали. Человек вам четыреста пятьдесят рублей по векселю должен остался, а вы имя его спрашиваете. - Не хорохорься! Не хорохорься! Печенка с сердцов-то лопнет! Ты думаешь, что у меня только и долгов, что за твоим отцом! Делов-то страсть! Помню, что был Запайкин по фамилии, а имя забыл. - Зиновий Тихонов их праведное имя состояло, и вы им на именины даже крендель раз прислали. - Ну, вот и довольно, коли Зиновий Тихонов. Упокой Господи раба твоего Зиновия. Купец перекрестился большим староверческим крестом и выпил рюмку водки. Старуха совала ему кусок пирога на листочке газетной бумаги. - Позвольте, маменька, по первой не закусывают, - остановил ее сын. - Вы лучше вот даму хереском удоблетворите. Для их женского согласия у нас и клюквенная пастила есть на закуску. Федор Аверьяныч, еще рюмочку! Нельзя других покойников обижать, хоть они и мелкие люди, а все-таки у них души. Теперь за невесток наших и младенцев... И я с вами за компанию, в знак примирения и прошу у вас за тятенькин вексель прощение земно. Сибирка поклонилась в пояс и тронула пальцами землю, но, потеряв равновесие, упала на четвереньки и еле поднялась. - Ну, давай, коли так, - сказал купец. - Мамашенька, изобразите нам пару белых! - крикнула сибирка. - Только, Федор Аверьяныч, чтоб уж с сегодняшнего дня такой коленкор тянуть: кто старое вспомянет, тому глаз вон. А что насчет векселя, то я по силе возможности даже утробу мою вымотаю. Желаете сейчас пять целковых в уплату получить? - Что ты! Нешто при загробном поминовении рассчитываются! Ты сам принеси. Уплати уж хоть пятиалтынный-то за рубль, и я отдам тебе вексель. - Двугривенный сможем! Пожалуйте чокнуться за упокой младенцев! Невестки - Матрена и Пелагея, а младенцы - Петр и Акулина. Прикиньте еще новопреставленного инока Потапия. Это маменькин брат. Они хотя в Мышкинском уезде покоятся, но заодно уж. - Я вот так, я огулом: упокой Боже рабов и рабынь твоих, - произнес купец. - Нет уж, зачем же их обижать в селении праведных? Потрудитесь за мной повторить: Матрену, Пелагею, Петра, Акулину и инока Потапия, - упрашивала сибирка. Купец повторил, перекрестился и выпил. Сибирка последовала его примеру и сказала: - Только, Федор Аверьяныч, теперь уж мир навсегда. Вы моего тятеньку в свое поминанье, а я вашего в свое и уж без надруганий. - Ладно, ладно! - отвечал купец. - Настасья Марковна, ты чего расселась, да языкочесальню с бабами начала? Пойдем! - крикнул он жене. - Рада уж, что до места добралась. Словно наседка. - Дайте им свою словесность потешить. - Нет уж, пора и домой, ко щам. Ну, прощай! Прощайте! Купец и купчиха вышли из палисадника и побрели по мосткам. - Федор Аверьяныч! Помните: кто старое вспомянет, тому глаз вон! - кричала ему вслед сибирка. - Ладно, уговор лучше денег, только ты в воскресенье по векселю уплату-то принеси! - дал ответ купец и махнул рукой. ДОМОВЛАДЕЛЕЦ Купец Ельников купил старый запущенный дом и решился ремонтировать его, для чего нужно было осмотреть квартиры. Также хотелось ему ознакомиться с жильцами. Как для того, так и для другого он начал делать визиты по квартирам. Ему сопутствовал старший дворник. В один прекрасный день они позвонились у дверей квартиры четвертого этажа. Отворила горничная. - Умница, доложите барыне, что, мол, новый хозяин дома желает осмотреть квартиру, - отнесся к горничной дворник, но купец перебил его: - Какой тут доклад! В свой дом да еще с докладом! Мы не господа, - сказал он и влез в квартиру. – Почем помещение-то ходит и кто его снимает? - послышались вопросы. - Кринкина, трое детей у ней. Пятьсот сорок платит, - отвечал дворник. - Ну, шестьсот смело можно взять. Что за счет пятьсот сорок! Ни куль, ни рогожа. Купец вошел в гостиную и начал озираться. - Вишь ты! Диваны турецкие развели, а Божие Милосердие без серебряного оклада в углу висит, -кивнул он в угол и полез в другую комнату, дверь в которую была притворена. - Куда вы! Куда вы! - замахала на него руками нянька. - Здесь ребенок спит, разбудить можете. - Так что ж из этого? Не укусим твоего ребенка. А ежели проснется, то не велика важность. - Софья Павловна, пожалуйте сюда! – позвала нянька. - Что это за безобразие! Они лезут насильно. Показалась хозяйка. Это была молодая женщина лет двадцати пяти с длинными, но остриженными волосами. - Послушайте, как вам не стыдно? Здесь у меня сестра, девушка, одевается. - Хозяину дома да еще стыдиться! Вот напасть-то! Я в своем володении.. - Неправда. Вы хозяин дома, но когда я нанимаю квартиру и плачу деньги, то я здесь хозяйка! - крикнула женщина. - Не ершись, не ершись! Что за щетина! Я познакомиться пришел и квартиру осмотреть. Так вы хозяйка? Ну, оченно приятно, - протянул он, попятившись, и сел в кресло. - Замужняя, вдова или девица? - Что за расспросы! Вдова, - отвечала она, в недоумении смотря на хозяина. - Важное кушанье! Уж будто и спросить нельзя. Должон же я понимать, с кем я имею дело и кто мои жильцы. Капиталы имеете или так, с боку благодать? - Да вам-то что за дело? Я плачу за квартиру исправно. Я повивальная бабка. - И повивальные бабки тоже разные есть. Одни при родительницах, а другие при старичках. На повитушестве тоже не много напляшешь. - Послушайте! Да как вы смеете! Я семейная женщина. У меня дети. - Как смел, так и съел. Мы обязаны тоже знать, какого сорта у нас жильцы, потому домохозяева. Иван, что, настоящая они вдова? - отнесся купец с вопросом к дворнику. - Как по паспорту-то? - По паспорту настоящая, - отвечал тот. - И слухов никаких насчет что-либо чего? Благосклонного жития к мужчинам нет? Не наезжают к ним по вечерам кумовья да дяденьки разные? - О, это уж слишком! Подите вон! - крикнула хозяйка. - Подите вон! Эво что выдумала! Я пришел квартире обозрение делать; а она - подите вон! Так я сейчас и послушался! Что ж ты, Иван, стоишь и не отвечаешь на мою команду! Статуй! - Жизнь ведут постоянную, и мы ничего не замечаем, - застенчиво произнес дворник. - Ну, то-то. Вот вам и довольно. А ты уж сейчас и: вон! Домохозяина-то вон. На моей земле живешь, в моих стенах существуешь да меня же вон... Это вот я, так точно, что во всякое время и с мебелишкой твоей могу тебя из квартиры вон вышвырнуть. А мы давай лучше в мире жить. С домохозяином ссориться не след. Он покарать жильца может и помиловать. Поняла? - Вы пьяны, должно быть. - На свои выпил, а не на твои. А ежели на свои, то неужто мне у тебя спрашиваться? Выпил. Ну, что ж из этого? А ты гордость-то брось. Нечего нос-то задирать. Через это барыша не будет. - Извольте идти вон! Еще раз вам повторяю. - Ну, полно! Оно и в самом деле. Давай поговорим толком. Я человек покладливый, коли кто со мной ласковый. Вы это зачем волосы-то остригли? Болезнь какая была, что вылезать начали? - Да что вы в самом деле! Разве я обязана вам давать отчет? Захотела и остригла. Купец кивнул головой. - А, значит, шустроперая. Из стриженных по своей собственной вере, по новомодности к учению. Понимаем. А ты ересь-то эту брось, коли ты вдова настоящая, богоспасаемая вдова. Право, нехорошо. Купи шиньон, что ли. Бога забывать не след. Ведь это по-вашему ангелизм, а по-нашему вольнодумство называется, и вы ангела-то напрасно к своему названию припустили. Скорей же вы черту поклоняетесь в своем окаянстве, потому что попу, что бабе волос стричь не показано. - Ежели вы не уйдете вон, я сейчас пошлю за полицией! - стояла на своем хозяйка. - Что ж, посылай. Я пришел как домовладелец квартиру осмотреть. Обязан же я ремонт сделать, коли жильцы от дымовых труб или от зловония терпят стеснения. Нас, брат, тоже за санитарные-то беспорядки по шерсти не гладят, а ох как жучат! Князья да графы в тюрьму за несоблюдение-то полетели, а нам, купцам, и Бог велел. Ну, садись и давай говорить спокойно, а то словно бельмо на глазу передо мной маешься. - И не стыдно вам над женщиной издеваться? Уйдите, прошу вас. - Ага, теперь запросила, а давеча гнать! То-то скоры вы на язык-то. Уйду, уйду, вот только по квартире смотр сделаю. Печи и трубы в порядке? - В порядке, в порядке. Пожалуйста, поскорей осматривайте, что вам нужно. - Поскорей! А может, ты водопроводы у меня засорила, дверные ключи растеряла, вьюшки утратила, подоконники разрубила и насчёт полов безобразие. Должен я все это прочувствовать или нет? Кто муж-то был и какой чин тебе оставил? - Это не ваше дело, да, наконец, вы и в паспорте можете об этом справиться. - Не щетинься, не щетинься! - остановил ее купец. Опять начинаешь? Вишь какая блажная! Капиталы уж на тебе очень велики, что ли, что такое о себе воображение держишь? - Идите и осматривайте квартиру. Нечего здесь сидеть. Пойдемте. - Те-те-те! Не кудахтай, не испугаешь. Иван, вот как домохозяев-то подданные жильцы у себя принимают! - снова обратился купец к дворнику. - Вот ты и смотри! Ну, что с тобой делать, пойдем. Начался осмотр квартиры. Войдя в кухню и увидав, что на плите жарилась говядина, купец не утерпел и заметил: - А вы зачем по средам скоромь едите? А еще православные считаетесь. Вот ересь-то вашу и видно. Хозяйка промолчала, но он не унимался и продолжал: - И образа не во всех комнатах, а это тоже нехорошо. Пожарное наслание за такой грех может быть. Оно, конечно, может быть, у тебя твоя требуха вдвое застрахована, так ты хоть домовладельца-то пожалей. У меня страховка в аккурате. Ну, прощай! Да впредь веди себя хорошенько. Такая поведенция по-нынешнему нейдет. Я вот хотел на тебя только шестьдесят рублей в год за квартиру-то набавить, а теперь за твое непочтение накину сто двадцать. Иван, чувствуешь? - отнесся купец к дворнику. - Очень чудесно чувствуем, Трифон Мироныч. - Ну, и штраф с нового срока. Дворник и домовладелец вышли вон из квартиры через черную лестницу. ГОВЯДИНА ВЗДОРОЖАЛА Мясная лавка. Утро. За выручкой стоит откормленный мясник-хозяин в белом переднике. Лицо его рыхло и красно так же, как и говядина, которой он торгует, отчего на нем и борода еле растет. Держа в левой руке стакан чаю и подпирая локоть правой рукой, он самодовольно прихлебывает из стакана и облизывает губы. Перед ним счеты с грязными костяшками, помадная банка с чернилами и пером и вместо песку для засыпки грудка древесных опилок. По лавке ходят, как разбойники, с окровавленными топорами и ножами здоровеннейшие приказчики и спрашивают: "Вам чего? Ссека или огузка?" То там, то сям у дубовой колоды звенит топор о перерубаемую кость, оттачивается нож. Покупатель - разный: есть и повар с бульдогообразной физиономией, и кухарка, и экономная хозяйка чиновника, и купец, правящий сам закупки. Все возмущены, что говядина вздорожала. - Опять вздорожала? - восклицает чиновница. - Это уж ни на что не похоже! Вчера за первый сорт платили восемнадцать и вдруг сегодня девятнадцать! В один день... - Поживите, сударыня, подольше, так и двадцать дадите, а то и больше, - невозмутимо отвечает мясник-хозяин. - Ведь умирать еще не собираетесь? - Нет, нет. Я и сегодня не дам девятнадцать. - Невозможно этому быть-с, коли вздорожала. Мы и сами плачем, что покупатель должен лишнюю повинность нести, да ведь что ж поделаешь? Плетью обуха не перешибить. С вас за шесть фунтов без восьмушки, по девятнадцати... Хозяин звякнул на счетах и прибавил: - Рубль одиннадцать с половиной с вашей чести. Полкопейки в уважение скинем. - Да с чего же ей вздорожать! - не унималась чиновница. - Заграничный курс упал - вот с чего-с. - Да вам-то что?.. Разве вы быков-то из заграницы по иностранному курсу выписываете? - Зачем нам из-за границы быков выписывать, коли этого добра у нас в Россеи достаточно. А только коли ежели курс упал, то эта музыка всем не по нутру. - Но ведь курс уже давно упал, а не со вчерашнего дня. - Это точно, что не со вчерашнего, а вот поди ж ты, не надумались раньше цену накинуть и дурака сломали. Сколько из-за своего безобразия барышей-то потеряли! Прикажите, сударыня, рубль одиннадцать получить. - Не дам я вам таких денег, - стояла на своем чиновница. - Невозможно-с. Зачем же мы кусок-то от туши рубили? Ведь это порча. Да стоит ли вам, сударыня, из-за этого разговаривать? Всего в шести копейках расчет. Дело-то и плевое. Это вот нам так точно, что лестно по лишней копейке получить, потому что мы в день-то пудов двести мяса продадим. А вам что? Вместо конножелезного путешествия пешочком прошлись - вот почти все шесть копеек и сквитали. - Это разбой! Это ни на что не похоже! И какой цинизм в ваших словах! - Зачем разбой, сударыня! Разбой бывает только на большой дороге, а здесь лавка и билет на торг висит. Вон он с орлом и по второй гильдии! К выручке подходит повар. - Неужто, земляк, и в самом деле вздорожала? - спрашивает он. - Вот те ель боком, лопни глаза у пня! - отвечает хозяин. - Настоящим манером и божиться-то грех, до того уж часто божимся. Да тебе-то что? Не диво бы кому другому... Ты повар и свое дело правишь, а барин заплатит. Ведь не тебе платить, а ему. На французинок он тысячев не жалеет, так неужто на говяжьей копейке упрется? Так ему и отрапортуй, что по случаю курса... - По случаю курса! - передразнивает повар. - Сам бы ты с ним поговорил насчет курса-то, так он бы тебе и последний клок шерсти из бороды вырвал. На мамзюлек он точно, что не жалеет денег, а говяжья копейка у него ребром и поперек горла встанет. Спусти по-старому. - Чайком тебя попотчую, а спустить цены не могу. Эй, молодцы! Изобразите гостю стаканчик! К хозяину пристает и кухарка. - Нет, уж как хочешь, а лишней копейки я тебе не дам! - вопит она. - Да мне хозяйка из-за нее глаза выцарапает. - А ты стерпи, - отвечает хозяин. - На то ты и жалованье получаешь. - Вот еще что выдумал! Стану я из-за тебя терпеть! - Дура! Не из-за меня, а из-за курса. Чего ты на меня плачешься! Ты на иностранный курс плачься. Он, мерзавец, всему причиной. - Какой такой курс? Что ты мне зубы-то заговариваешь! Я на пятнадцати местах выжила, так тоже смыслю! Курс! - А вот такой иностранный курс, что на бирже делают. - Так что ж ты быков-то не сеном, а иностранным курсом кормил, что ли? - Э-эх! - протягивает хозяин и машет рукой. - С тобой говорить все равно, что к стене горох кидать. Ты языком-то поменьше звони, а выворачивай деньги на выручку. - Так я тебе и выворотила, дожидайся! Нет, я к тебе самую хозяйку пришлю, ты с ней насчет иностранного курса поговори, так она тебе покажет! - Присылай. Она нам покажет, а мы посмотрим. Вот и будем квиты, - невозмутимо продолжает хозяин. Ничего, матушка, не поделает твоя надворная советница. Покудахтает, да на том и покончит. Покупатель-купец долго прислушивался к разговору и, когда возгласы поутихли, сам подошел к выручке и сел около, на скамейке. - Чай да сахар, хозяин, - сказал он и спросил: - Неужто и в самом деле из-за курса? - Из-за него проклятого, - вздохнул хозяин. – Все должны тяготы нести, все. - Обидно. Только уж ты купцу-то спусти. С кого другого там что хошь бери, а своего брата купца зачем обижать? Возьми по-вчерашнему да так, чтоб уже и впредь... - Купеческое слово - нельзя. Зачем покупателя баловать? Ты сам купец, и должен это очень чудесно чувствовать. На все товары через курс поднятие. Да и чего тебе обижаться? Сам на свой товар можешь цены поднять. Ты чем торгуешь? - Смолой да скипидаром. Гвозди есть, старое железо. - Ну, и поднимай на них вследствие курса цену. Чего зевать-то? Значит, за мясо-то мне публика прибавку заплатит, а не ты. А тебе еще, пожалуй, легкий барышок останется. - Так-то оно так, но все-таки... - Нечего тут: все-таки! А коли так, то и подымай цену. Теперь такое время, что все должны друг против друга: я с тебя за мясо лишнее сорву, а ты с другого за смолу или за гвозди, а он в свою очередь с третьего сорвет за что-нибудь... Понял? - Еще бы не понять. Не махонький. - Ну, то-то. Кто кого перегрызет, тот и прав будет. Сейчас вот тут у меня актер был и тоже насчет цены обижался, а я ему такие слова: "А вы с публики за места в бенефис лишнюю шкуру дерете". Со многими говорил, так и все согласились со мной. Только вот даве протопопа нашего не мог утрамбовать. Купец почесал затылок. - Ну, делать нечего! Получай деньги, - сказал он и вынул из-за пазухи объемистый бумажник. НОЧНОЙ ИЗВОЗЧИК У входа в Демидов сад, на Офицерской стоит целый ряд извозчичьих линеек, приткнувшись задками к тротуару. На линейках сидят извозчики. Некоторые стоят около лошадей. Тут же бродит саячник с лотком саек, яиц, рубца и печенки, гуляет сбитенщик, покрикивая "кого угощать?". Торговля идет успешно. Городовой около и дружески разговаривает с извозчиками. Майская ночь. Разъезд из Демидова сада еще не вполне начался, но все-таки из подъезда время от времени кой-кто выходит. Вот вышли мужчина с дамой. - Извозчик! К Семеновскому мосту! - нанимает мужчина. - Рублик положьте, -отвечает как бы нехотя один из извозчиков. - Как рублик? Да ты в уме? - возмущается мужчина. - Пока еще не пропили... - слышится ответ. - Господин, садитесь, я за полтора рублика свезу, - говорит второй извозчик. - На егорьевской пожалуйте... за семь четвертаков доставлю, - дразнит третий извозчик. И слышен смех. "Ха-ха-ха!"- закатываются они хохотом. - Сорок копеек! - предлагает мужчина и идет далее. - Хлебал ли барин щи-то сегодня? - слышится ему вдогонку. -Тонко ходите - калоши отморозите! Для проминажа, барин, лучше пешочком! С проминажа спится! - Извозчик, к Семеновскому мосту полтинник! - восклицает на ходу мужчина, пропуская извозчичьи остроты мимо ушей. - За рубль с четвертью садитесь, - откликается борода лопатой с линейки. - Вам куда? Вот я за рублик свезу! - подбегает к мужчине борода клином. - Полтинник к Семеновскому мосту! - Или только один полтинник в кармане и звенит? - опять слышится вдогонку. Мужчина оборачивается к извозчику и сжимает кулаки перед его носом. - Благодари Бога, мерзавец, что я с дамой, а то я тебя проучил бы! - А что ж, проучи! Не больно страшен! Видали! Шестерка - и больше ничего! - К Семеновскому мосту полтинник! - Дайте восемь гривенок! - За шесть гривен свезу, садитесь, - Полтинник, - стоит на своем мужчина. - Неужто вам гривенника-то жаль? Прибавьте хоть пятачок? Эх, садитесь! была не была! - Чего ты, черт, за полтину сажаешь! – упрекают извозчика другие голоса. - Ничего, в такое место едем. Авось от Марцинкевича пьяного посажу. Теперь там у Семеновского моста скоро тоже разъезд будет. Садитесь, барин! - Черт! Дьявол! Только цену портит. А вот не пускать его другой раз в ряд становиться! Сели, поехали. - Что вы за разбойники, извозчики! Уж ночью, так ободрать седока хотите! - начинает седок. - Ночью-то и взять, господин. Тоже вот у подъезда-то час маемся, - дает ответ извозчик. - Однако нельзя же полтора рубля запрашивать. С меня вон один мерзавец... - Отчего нельзя? Дают. Коли ежели при барыне да с мухой в голове - даст. - Да, ежели который наворовал деньги - тот даст. - Нам все равно. Мы и наворованные деньги возьмем. Купец даст, офицер даст. Купчик и пару канареечных заплатит. - Но я не офицер и не купчик. - Да ведь на лбу-то не написано, что не купчик. А все-таки вы с барыней. Не всякая тоже барыня своему мужчине торговаться позволит. Что извозчик спросил - ну, за то и садись. Да и мужчины-то стыдятся при барыньках торговаться. Мы это знаем. А иная просто и не поедет, потому подумает, что у кавалера денег нет. - Так ведь то барыня другого полета, а я с женой, - говорит седок. - С женой? - протянул извозчик и обернулся. – А что ж не ругаетесь, коли с женой? Ну, да нам все равно! А вот ехали бы с мамзелью, так не торговались бы. Мы мамзелей любим возить с кавалерами. Ночью с таких парочек можно хорошо взять. Ежели дождь да при крытой линейке, так нашему брату от сих мест до Бореля, в Морскую, по полтора рубля зачастую попадает. Ночью, сударь, особая езда. Ночью лошадь не мучишь, а вот посадил от киатра за рублик, приехал сюда и отсюда за рублик, да еще из какого ни на есть пропойного заведения за рубль, так с нас и довольно. Пожалуй, хоть и на фатеру поезжай, а то встань в укромном месте да и дрыхни, сколько в тебя влезет. И себе двугривенный за голенищу спустишь, и хозяин не ругается. Хорошо тоже пьяных от Бореля или от Палкина возить. - Да вы ночные извозчики совсем мазурики! - возмущается седок. - Уж и мазурики! Мазурики грабят, а мы обшиваем только пьяного. Порядится он, к примеру, за полтину, а привезешь ты его на место - восемь гривен с него требуешь, а нет, так и рубль. "За рубль, мол, рядились". Что ему, сударь, лишняя полтина? Будто пропил. Да и как ночью не взять лишка? Не спим тоже... - Берите лишнее за ночную езду, но не вчетверо же! Ах, как надо вас таксой обуздать! Не понимаю, что наша Дума глазами хлопает на ваши безобразия. Извозчик ухмыльнулся. - А будет такса, то мы по ночам и выезжать не станем. Да и что нам такса? По таксе мы и ездить не будем. Как кто без ряды лезет - "у меня лошадь устала, на фатеру еду, гайка вывалилась, лесора не в порядке"; а с торгов садится седок - "милости просим". - Сядет с торгов, а заплатит по таксе. - Так-то оно так, только не все же такой низкой совести, - чтоб извозчика забижать. - А вам седока обижать можно? - С нашей стороны обиды нет. Не хочешь - не поезжай. Дело не подневольное. На то Бог ходули в брюхо ввинтил, чтоб человек пешком ходил. Да и каков нам интерес трезвого человека по ночам возить, али бы и хмельного, ежели он с женой? Мы с мамзелью ищем. Посадишь и везешь первым манером шагом. А мамзель сейчас своему хахалю: "Душка, вели, чтоб извозчик ехал скорей". Ну, он из любви к ней: "Извозчик, пошел, я тебе прибавлю!" И тут, значит, опять перепадет нашему брату. А вас теперь как угодно вези. Нешто супруга велит прибавить? Ни в жизнь не велит. Вот я ошибся, а то бы не повез вашу милость. Так уж мне, что к Семеновскому-то мосту рядили, а там вертеп этот Марцинкевичский, а то бы на тверезого и внимания не взял. Теперь уж там надо хорошего хмельного седока с мамзелью ловить. Офицера посадил бы и тверезого, куда он хочет. Офицер, ежели с ездой уважить, он по ночам всегда прибавку дает. Купца тоже возить лестно, ежели он пьяный. При расчете ему нагрубишь - он тебя в ухо, а ты его к городовому. Ну, потом мировая, отступного дает. По ночам-то, сударь, многие извозчики хорошие деньги наживают. - И это, по-твоему, не мазурничество? - вразумлял седок извозчика. - Какое же мазурничество? Я от него потерпел, так и он от меня терпи, - стоял на своем извозчик. - Обшивка легкая есть, это точно, а мазурничества нет. Да ведь и нашего брата, сударь, иной седок обшивает. - Как так? - А в проходной двор удерет. А то так поднимается по одной лестнице, а спустится по другой. - Ну, уж это редкость. - Так-то часто, что ой-ой! А то на такого пьяного нарвешься, что у него гроша за душой нет. Привезешь, дворник примет его в ворота, а тебя в шею. Ноне с дворником драться не будешь - он сам на манер полиции через эту самую бляху. - Постой направо у подъезда, - приказывает седок. - Прибавьте, ваше благородие, что-нибудь. Ей-ей, за полтину возить обидно. Кажется, я вашей милости уважил в лучшем виде, - заканючил извозчик и снял шапку. ОКОЛО БЕГЕМОТА И НОСОРОГА Зоологический сад. В теплом помещении, где стоят клетки бегемота и носорога, - густая толпа разношерстного народа. Все стараются протискаться ближе к клеткам. Слышны "ахи", "охи", каждый делает свои замечания вслух, идут расспросы, толки, - Бегемот бегемотом, а кошелек все-таки надо убрать подальше, а то живым манером выудят! - восклицает какой-то купец. - Неужели же вы полагаете, чтоб благородная дама?.. - оскорбляется стоящая около него женщина в шляпке с задранными кверху полями. - Не об вас, сударыня, речь, а только мало ли тут мазуриков шляется? Долго ли до греха... А береженого Бог бережет. - Однако я около вас стою, а не кто-либо другой. У меня муж надворный советник и кавалер. - Чужая душа потемки. На лбу ни у кого не написано... А пословица недаром говорит: подальше спрячешь - поближе возьмешь. Но зачем же принимать так близко к сердцу? - Невежа! Был бы мой муж со мной, он бы тебе показал. - Господа! Посмотрели, и будет. Не узоры какие на звере написаны. Нечего его разглядывать, дайте другим подойти поближе! - раздается возглас. - Марья Ивановна, пожалуйте! - Вы плечами, ваше высокоблагородие! Тут народ без понятия насчет этого. - Дозвольте генеральскому ребенку посмотреть! - трогает за плечо какую-то чуйку нянька. - А покажи паспорт, что он генеральский. Здесь, милая, что генеральский ребенок, что старик - все единое стадо. За свой грош - всяк хорош. - Вас честью просят, из учтивости... - Оставь, нянька, не спорь, - делает ей замечание худая и бледная дама. - Это бегемот-то! Ах, Боже мой! Совсем на манер как бы свинья... - восклицает полная дама. - Они, сударыня, свинячьей породы и есть, - отвечает длиннополый сюртук. - Даже хрюкают. - Представьте, я воображала его страшнее. - Щенки еще, - рекомендует их даме чиновник в фуражке с кокардой. - Больших нельзя везти сюда... А вот ужо как подрастут... Тут самка и самец. - В Париже я видел взрослого, - замечает какой-то франт. - Так, верите ли, тамошний гиппопотам такого размера, что даже в это помещение не войдет. - Как вы его назвали? - Гиппопотам, мадам. - А ведь это бегемот. Вот даже и на дощечке написано. - Его зовут и бегемот, и гиппопотам, и нильская лошадь. - Нильская лошадь, вы говорите, господин? А нешто актер Нильской на этой животине ездить будет? – задает вопрос длиннополый сюртук. - На юродивые вопросы я не отвечаю. В бытность в Париже, сударыня, я видел... - В реке Ниле ловится - ну вот и нильская лошадь, - пояснил сюртуку чиновник. - А я думал, что актеру Нильскому для игры такую лошадку приготовили. Их, барин, из Сибири с Ледовитого моря привезли? - Нет, из жарких стран. Из Абиссинии. - Из Апельсинии? Ну, там, конечно, солнце и день и ночь жарит. Жарко ему, поди, там при эдакой шкуре... Ну, и жир тоже... Ежели на салотопенный завод... - Там они целые дни в реке сидят, так им и не жарко. Только морда одна из воды. - Кусаются? - интересуется какая-то девушка. - А вы, барышня, суньте руку, попробуйте. Мы почем же знаем, мы с ними не знакомы, - говорит чуйка. - Не только кусаются, демуазель, но даже крокодила могут пополам перегрызть, - ораторствует чиновник. - Особенно из женского пола, когда они тет-а-тет с мадам самкой. У меня есть картинка... - Зачем же вы за талию?.. - Это не я-с. Это, верно, вон тот мерзавец своими лапами... Могу ли я допустить такое невежество при публике? Я человек с образованием. - В бытность мою в Париже я видел кормление бегемота, - продолжает франт. - Разинет он свою пасть, а ему каравай хлеба туда, фунтов в двенадцать, - и как не бывало. В один миг проглотит. Там бегемот огромный, величиной вот с это здание. Я сам раз на пятьсот франков одного хлеба... Увлекся, вздумал накормить его и не мог. - Неужели на пятьсот франков скормили? - дивится дама. - Даже больше. У меня вообще пылкая натура. А тут все равно, что игра. Я в азарт вошел. Мне хотелось его досыта накормить. Сую ему, а он ест. Добьюсь, думаю, когда он отвернется от хлеба и перестанет есть, но так и не добился. На меня весь зоологический сад пришел смотреть... Ву компрене... всякому интересно, как богач, русский... В Париже нами очень интересуются. Там один англичанин бегемоту все свое состояние скормил на хлебе. - Сумасшедший! - Ужасти, ежели эдакая скотина во сне приснится! - покачивает повязанной головой купчиха в длинных серьгах. - А чувствуй, что это простая свинья, а не бегемот - вот и не приснится, - советует муж. - Сейчас вон барин рассказывал, что в заграничных землях на них по рекам ездят, а потому они по-тамошнему речными лошадями называются. Запрягут их парой в барку - вот те и пароход. - Ни в жизнь бы, кажись, на таком звере не поехала. - Жрецы ездят... Попы ихние. Ведь это в Египте, и по реке Нилу... В фараоновой земле, - поясняет чиновник. - Мавра Тарасьевна, браслетку береги! Здесь живо с руки слизнут! Вон у одного барина сейчас платок выудили из кармана и лорнетку с носа хотели сдернуть. - Не тревожьтесь, Захар Захарыч, у меня рука на сердце... А это, Захар Захарыч, что за зверь, вот что рядом-то развалившись? - Носорог... Нажрался, лежит и отдыхает. Вот ему теперь только цигарку в зубы. - А что же у него рога я не вижу, ежели он носорог? - А вон на носу нашлепка - это рог и есть. Щенок еще, сказывают, так не отрастил еще настоящего-то инструмента. А может быть, и подрезали, чтоб не бодался. Тут все без рогов. Мерблюд тоже без рог и даже на хвосте стрелы нет. - Коли нашлепка у зверя вместо рога, то нечего его и носорогом называть, - с неудовольствием говорит купчиха. - Этот носорог, сударыня, потому пока без рога, что он еще холостой. А вот как женится, так и рог у него не замедлит вырасти, - острит какой-то молодой человек в соломенной шляпе. - Жена сейчас ему рог наклеит. Протискались две барышни, сунулись и отскочили прочь. - Фу, какое бесстыдство! Кверху брюхом!.. - сказала одна. - Мари, Мари, куда же ты? Ведь это звери, - остановила ее подруга. - Носорог... Ну, что же такое? Разве можно от него ждать приличий... - А вот, барышни, он сейчас для вас халат наденет, - замечает купец, тыкает жену в бок и говорит: - Лицезрение звериным образом натешила - ну, и пойдем теперь китайские травы за здоровье зверей хлебать. - Только с букивротами. - Можно и с букивротами, - соглашается купец и, взяв жену под руку, отводит ее прочь от клеток. НА ВЫСТАВКЕ КАРТИН ВЕРЕЩАГИНА Выставка картин Верещагина. Отделение эскизов из жизни Индии. Вход на выставку бесплатный, а потому в залах много и простой публики. Есть чуйки, сибирки, солдаты, женщины, покрытые платками. Виднеется и "ундер" в отставном военном сюртуке и с нашивками на рукаве. При ундере жена, а с ней мальчик лет пяти. У ундера в руках каталог. - "Женщина средних лет в Ладаке, имеющая пять мужей, родных братьев - по обычаю полиандрии"... - читает он перед картиной за № 1. - Ах, чтоб ее! Вот греховодница-то! - восклицает ундериха и плюет. - Как ее зовут? - Полиандрия. - Вишь, подлая, и имя-то какое себе выбрала! Пять мужей и даже родных братьев. Срамница! - Чего ты ругаешься? Вера такая у них индейская - ничего не поделаешь. У турок, к примеру, чтоб не меньше пяти жен на одного мужчину, а у них наоборот: не меньше пяти мужей на каждую бабу, - хладнокровно отвечает ундер. - Вы говорите, служивый, что у этой шельмы пять мужей? - спрашивает стоящая сзади чуйка. - Пять. Так и в книжке пропечатано. Они народ бедный, ну и женятся в складчину. - То-то рожа-то у ней!.. Будто горох молотила, - негодует чуйка и прибавляет: - Да и то сказать, один муж за косу поучит, другой - по сусалам съездит, третий ребрам нравоучение сделает, так откуда красоты-то наберется! При пятерых мужьях наука тяжелая. От каждого по одной подмикитки в день - так пять подмикиток, а по две - так десять. Только уж и бабе же нужно быть пронзительной, чтоб от всех мужей отругаться! Много нужно словесности в себе содержать. - Калина Калиныч, вы до этих самых мест походом доходили? - спрашивает ундериха мужа. - Семь верст только не дошли, - отвечает тот. - Это дальше Балкан, где этот самый башибузук зверствовал? - Совсем в другой стороне. Индия - это за Ташкентом, около Бухарского царства. - Тут как-то в войну писали про Дели-бабу. Надо полагать, вот тут-то Дели-баба эта самая и царствует, - делает догадку чуйка. - Ну, пойдем далее, - говорит ундер. - Что около одного места стоять! Постой, что это такое? Номер двенадцатый... "Три главные божества (Троица) Буддистов"... - Ах, страсти какие! Идолища поганые! - восклицает ундериха. - Плюнь, Васенька, плюнь! - говорит она ребенку. - Не гляди и плюнь. А уж ты, Калина Калиныч, и подвел же к картинке, нечего сказать! Сам в сторожах при церкви служишь, а никакого у тебе подозрения нет. Не гляди туда, Васенька. Вот сюда смотри. Калина Калиныч, вот эти черненькие-то картинки какой манер изображают? - спрашивает ундериха. - "Подземный храм на острове Елефанте" и "Подземный храм на острове Елоре"... - Тоже по поганой вере? - Само собой. - Ну, что же это такое! Куда ни сунься - идольская вера! Отвернись, Васенька, вот сюда на арапа смотри. Калина Калиныч, читай-ка в книжке-то про арапа. - "Священник Парси, огнепоклонник". - Опять. Тьфу ты, пропасть! Неужто и в самом деле они огню поклоняются? - Коли написано, так, значит, верно. Ведь он не арап, а индеец белой масти, а закоптел до черноты оттого, что огню поклоняется. Ну-ко, всю жизнь над дымом-то... так какая хочешь прочная шкура на сига копченого смахивать будет. - Тут уж у него лик на манер наваксенной голенищи, - делает свое замечание чуйка и прибавляет: - А ведь и по нашей вере на огонь грех плевать. - Пойдем дальше, Калина Калиныч... - говорит ундериха. - Да куда же идти-то? Тут куда ни сунься, везде языческие образа, а ведь ты на них смотреть не хочешь. Ну, вот постой... Тридцатый. "Молитвенная машина Буддистов"... - Как? Да разве у них машиной молятся? - Постой, не перебивай... "Весь вал туго наполнен молитвенными листьями; когда он вращается, молитвы сообщаются воздуху и затем Богу", - читает ундер и прибавляет: - Вот такая оказия! - Выдумают тоже! - улыбается ундериха. - "Чем более Буддист вертит вал, тем более молитв возносится от него к небесам ", - продолжает читать ундер. - Калина Калиныч, кто это в красной-то шапке? - указывает на картину ундериха. - "Баниан. Секта, отличающаяся состраданием ко всем тварям, от слона до блохи включительно, но в то же время известна их слабость к обмериванию и обвешиванию". Купцы, значит. Ну, так мы и запишем. - Значит, уж они жен своих не бьют? - спрашивает какая-то женщина в шляпке. - Кто ж их знает, сударыня! Жена не блоха и не слон. Отчего ж ее не бить? - откликается чуйка. - По торговому сословию ежели существуют, так уж как не бить. Без этого нельзя. - Почтенный, вы говорите, это купец ихний в красной-то чалме? - задает вопрос ундеру казинетовая сибирка с бородой клином. - Купец индейский. И прибавлено, что очень любит обмеривать и обвешивать. - Да ведь купец индейский только индейками и торгует, так какой же тут обмер или обвес? Нешто индейка четвериком или на фунты продается? Пустое. - Блох, говорят, очень любят и всякую насекомую тварь, - замечает чуйка. - Блоха от бабы. Ее люби не люби, а она все равно перескочит, - заключает сибирка. - "Лама, наряженный божеством", - читает ундер. - Батюшки, с рогами! Не гляди, Васенька. Еще ночью сниться будет, - заслоняет ундериха глаза мальчика. - Это что ж лама-то значит? Черт ихний, что ли? - Какое черт! Впрочем, пес их знает! А вот еще "Лама так называемой красной секты в полном облачении". Нет, значит, лама-то что-нибудь вроде татарской мурзы. Ну, мелкие-то картины мы пропустим, а вон там, в той комнате, большие картины виднеются, так мы туда. Вся партия переходит в другую залу и останавливается перед большой картиной "Процессия слонов английских и туземных властей в Иидии". - Вот так штука! - вырываются восклицания. - Ведь это, пожалуй, на четырех двухспальных простынях наворочено! А краски-то, гляди, с пуд пошло. - Вон вверху на слоновой спине англичанский генерал в красном мундире сидит, - указывает ундер жене. - Этих птиц я уж по крымской кампании помню. - А это что за картина, вот где пустое-то место? - спрашивает ундериха про картину. - "Утро до восхода солнца на озере Кашмире". Видишь: небеса, туман и вода. - На кашемире, ты говоришь, эта картина нарисована? Ну, конечно, где же на кашемире рисовать. Оттого ничего и не вышло. - Просто она еще не докончена, - замечает чуйка. Видите, только еще грунтовка положена. А здесь он, наверное, тоже слона нарисует. Кто ж такую картину купит? - А может, из-за рамки и из-за полотна. Пустого места гибель. Коли ежели сходно продается, то отчего же? Тут вывесочник из мордомазок какой хочешь тебе патрет намалюет и выйдет картинка, чтоб над диваном повесить. - Господа, пять часов! Выставка закрывается! - возглашает сторож. Публика начинает выходить из залы. ПАСХАЛЬНОЕ ГОСТБИЩЕ В купеческом доме гостбище. Пасхальные дни справляют. Мужчины как засели играть в стуколку, так и не поднимаются с "местов". Накрытый в углу стол с закуской даже не манит их к себе. Желающие выпить подзывают к себе маленького хозяйского сынишку и говорят: - Настрой-ка нам, Мишаночка, два хрустальные инструментика да поднеси сюда, а мы их и охолостим. Самим-то нам недосуг от стола отрываться. Да закусочки отковырни малость. Только Бога ради не ветчины. - А что, надолызла разве? - спрашивает хозяин. - Смерть. Лучше на бенефисный кон с королем-бланк ремиз поставить, чем кусок ветчины съесть. Теперь уж вплоть до Рождества на нее и не взглянешь. Дома два окорока обглодали да по гостиным мытарствам за эти-то дни что клевали! Нет, уж Бог с ней! Ты, Мишаночка, нам редечку с Иваном Амосычем пополам перерви, вот мы и зажуем. Сколько ремизу? - Сейчас с миру по полтора рубля сбирали. - Стучу. Туз, король и дама козырные пришли. - А мы не побоимся и супротив их с простыми идем. У тебя, надо быть, туз-то на семи ногах да и король с дамой без обличья? - Эй, купец, поберегись! Смотри, как бы твоя мясная лавка не затрещала. У меня карты такие, что я на Ивана Великого с ними пойду. - Берегите ваш трактир, а мы свою мясную лавку убережем. - Дозвольте зеленщику в разрез сунуться, - говорит третий игрок. - Сделайте одолжение. И вашим деньгам у нас место найдется. Должно быть, перед Пасхой яичным товаром хорошо торговали, что на рогатину лезете? Ну, да нам все равно. Мы не токма что зеленные и яичные, а даже и мусорные деньги прикарманим. - Прежде чем бахвальство разводить, извольте с вашего семиногого козырного туза путешествовать. У нас для него обух готов. Игрок задумался. В это время хозяйский сын поднес к столу две рюмки водки. Игрок проглотил водку и сказал ему: - Сунь мне в рот редисочку. Самому некогда. Вот какой у нас туз, пожалуйте, - обратился он к партнерам, - делай ход. - А мы его козырной колотушкой по башке. Не ходи один, а ходи с провожатым! - Ой, больно! - воскликнул сходивший. - А две последние взяточки пришлите с мальчиком сюда, - прибавил он, открывая козырных даму и валета. Дамы тоже, глядя на мужчин, составили стуколку "подешевле". У них шуток не слышно, а то и дело раздаются восклицания. - Послушайте, Анна Михайловна, что же вы ко мне в карты смотрите! - Ну вот, ей-Богу, не смотрела! Ах, как вам не стыдно! Да когда же я? Мне только показалось, что у вас блоха на шее сидит, так оттого я и нагнулась к вам. - А ежели не смотрели, то откуда же у вас такая прыть взялась, что вы вдруг с короля-бланк козыряете? Посмотрели, видите, что туза у меня нет, и пошли на рысях. - Просто с трех рюмок мадерки рысить начала. Думаю: пан или пропал... И как это вы об людях думаете такие скверности! Да неужто я в Пасху-то?.. А все оттого, что сами на руку нечисты. Я вот и видела, как вы у червонного туза уголок для заметки оборвали, да молчу и ничего не говорю. - Позвольте вам сказать, что это даже низкая подлость так обо мне выражаться! - Ах ты мелочная лавочница! Да как ты смеешь подлостьми меня корить! Конечно, угол оборвала. Нешто я не видела? Муж привык у себя в мелочных лавочках под весы пятак хлебным мякишем прилеплять, так и ты ему под кадрель вздумала шильничать? - Ну, и суровщики тоже охулки на руку не положат, чтоб аршин через руку перекинуть и покупателя объегорить, а жены их в чужие карты привыкли глазенапы запускать. - Оставьте, Анна Михайловна! Ну, полноте! Охота ссориться! Лучше мы этот ремиз сначала разыграем, - успокаивает расходившихся дам хозяйка. - Ну, помиритесь, подите и выпейте по рюмочке мадерки на мировую. - Я согласна примириться, ежели ремиз сначала разыграть, - сдается гостья. - Хорошо, извольте. Я не в вас, не корыстная, я для блезиру играю, а не для того, чтоб с человека шкуру снять, - отвечает другая. - Нам чужих денег не надо на пропитание. Дамы подходят к столу с закуской и, все еще дуясь друг на дружку, чокаются рюмками. Молодежь сгруппировалась совсем отдельно. Девицы ведут интересные разговоры с кавалерами. - А я цицарочным яйцом на второй день Пасхи бился, так четыре рубля себе выбил, - рассказывает кавалер. У нас шло так, что двугривенный за каждое разбитие подавай. Конечно, в шутку, а все-таки себе место к Петипе на бенефис выбил. - Ах, Боже мой! Петиповский бенефис, а мы будем дома сидеть! - восклицает одна из девиц. - Маменька с папенькой едут в этот вечер на кладбище, чтоб приказать к радонице могилки почистить, и меня с собой берут. И я вдруг вместо Петипы среди покойников... Какое предубеждение моих чувств! А что он играть будет? - Любовные похождения Дон-Жуана среди женского пола. - Нет, нет, лучше уж не говорите, не дразните меня! А то вдруг вместо интересной театральной игры христосоваться на кладбище с нищими! Петипа и нищие! Какое сравнение! - Упросите папеньку с маменькой переменить нищенское христосование на субботу. - Ах нет! Они на этот счет бесчувственные и все равно в театр не пойдут, так как к Петипе никакого вкусу не имеют. - А какие пронзительные любовные лобзания-то будут в театре! И главное, то при луне и при звездах, то при громе и молнии! Мне рассказывали, что дон-жуанная игра чище еленистой игры и даже можно сказать тридцать очков вперед супротив Прекрасной Елены! - Сделайте одолжение, не дразните меня, Никифор Иваныч. Звонок. Вошел еще кавалер. - Здравствуйте, Вера Павловна! Здравствуйте, Пелагея Калиновна! Христос воскрес! - Ни за что на свете! Мы только три дня христосуемся! - взвизгнули девицы. - А по закону всю Святую неделю следует. - И так уж все губы обтрепали. - Я легонечко, воздушным манером. Даже можете меня не чмокать. Я сам чмокать буду. - Нет уж, отчаливайте! - А я прямо из балаганов летел сюда на извозчике, как зефир на крыльях ночи, и мечтал об упоении чувств на душистых женских устах. И вдруг поворот от ваших ворот! Зачем же я после этого балаганное удовольствие бросил? Два балагана еще у меня не осмотренными остались. - Мы и сами во всю Пасху никакого балаганного удовольствия не видали. Присаживайтесь к нам и утешайтесь разговорами с нами. - Ваши улыбки так и манят меня на слияние уст, - говорит кавалер, садясь. - Пожалуйста, только не очень близко, а то вы, пожалуй, и силком с нами похристосуетесь. - Поцелуйным вором отродясь не был. У всех лавочных соседей на нашей галерее можете даже спросить. На повальном обыске дадут похвальный отзыв. - А зачем же вы свое лицо к моему лицу приближаете? - Румянец ваших ланит хочу рассмотреть! - Ах! Ну, уж это свинство! - Христос воскрес! Извольте и яичко получить. Но теперь позвольте дохристосоваться до конца. Уж что замахнулся, что ударил. Два раза за вами, потому надо до трех раз. - Ах, какой вы несносный! Ну, да уж христосуйтесь, что с вами делать! - сказала девица. И началось чмоканье. Кавалер обошел всех девиц. - И ведь заставят-таки насильно целоваться! - говорили девицы с притворным неудовольствием. ВЕСНУ ВСТРЕЧАЮТ Вторник Святой недели. Шестой час вечера. В купеческом доме едят уже второй окорок ветчины и ветчина начинает претить; откупорена уже вторая четверть водки, но водка пьется во все удовольствие. Почали третью сотню крашеных яиц и едят их при каждом удобном случае: перед чаем, перед завтраком, перед обедом, перед ужином. Гости не выходят из дома. У хозяйки, особенно усердно христосовавшейся с посетителями, губы вспухли, как подушки. От гостей отбоя нет. Хозяева пьют и едят с каждым гостем. Хозяин третий день уже пьян и ходит в каком-то обалдении. - Господи Боже мой! - ропщет старшая дочь. - Погода на Пасхе стоит эдакая прекрасная, а мы сидим запершись и третий день ничего, кроме пьяных ликов, не видим! - Да ведь как вырвешься-то, коли гости одолели, - отвечает мать. - Бежать надо. Что такое гости? Гости придут, поклонятся пустынному месту и уйдут. Достаточно уж мы об них свои губы трепали, христосуясь. Взять бы сейчас коляску с извозчичьего двора да ехать куда-нибудь за город аристократическим манером весну встречать. Аристократы все так делают. Теперича они все до единого на Елагином на солнце смотрят. Да и папеньку-то прогулять следовало, а то он совсем как таракан после буры ползает. Все хоть бы воздушку легкого понюхал. - Что она там мое имя всуе произносит? - спросил отец, сидевший около стола с закуской и окороком ветчины и чокавшийся с гостем. - Кататься в коляске стремится, - ответила хозяйка. - Чтоб ехать всем нам вкупе аристократическим манером на Елагин, на солнце смотреть. - Да нешто мы орлы, что можем на солнце смотреть? На солнце только орлы смотреть могут. Что она брешет! - Не правда-с. Все аристократы весной на солнце смотрят. Ну не хотите на солнце смотреть, так возьмите коляску и поедемте так по островам кататься. Надо же весну встречать, - сказала дочь. - Весну! - передразнил ее отец. - Да что ж такое, по-твоему, весна-то, что ее встречать надо? Дама какая тебе сродственная, что ли? Весна - весна и больше ничего. - Опять невпопад сказала! Ах Боже мой, как трудно с вами разговаривать! Впрочем, вы очень хорошо понимаете, об чем я говорю и как весну встречают, и только притворяетесь. Встреча весны - аллегория и больше ничего. - А коли аллегория, то вот мы с Яковом Панфилычем ее и встречаем. Саданем-ка еще по одной рюмашечке аллегории-то, Яков Панфилыч, встретим... чего зевать-то? - Дома в четырех стенах весну не встречают. Надо проветриваться. В самом деле, папенька, хоть бы воздуху вы понюхали. - Я и то нюхаю. Соси, Яков Панфилыч! Господи благослови! Христос воскрес! - Да полноте вам... Какой здесь воздух? Здесь водочный да ветчинный запах. А вот ежели бы коляску наняли, да вместе с нами... А то никакого удовольствия не видим. - Эка несообразная девка! Да как я могу, коли у нас гость? Не гнать же его. - Гостя можно и с собой взять, он так же, как и вы, от чревообъедения этого самого да от пития обалдел. - Каково разговаривает-то! - подмигнул отец гостю. - Вот так девица! Ах, сколько будущему мужу у ней этого дерзостного духу выколачивать придется! - А что? Ведь она вправду, - шепнул гость хозяину. Действительно, мы за три-то дня обалдели. Я так, что у меня даже понятия перевернулись. В ушах колокольный звон, и на что ни взгляну, во всем один окорок ветчины вижу. Поедем кататься. - Не... Лучше выпьем. - Чудак-человек, да ведь на легком-то воздухе еще приятнее выпить. Ну, я в половинную долю на коляску иду. Ходит, что ли? Возьмем и женский департамент с собой. - Вы согласны, Яков Панфилыч? - встрепенулась хозяйская дочь. - Вот за это мерси! Совсем я не ожидала, что вы такой интересный кавалер. Ну, полноте, папенька, поедемте. Все хоть на аристократов посмотрим. Отец колебался. - Мать! Ехать нам, что ли? - спросил он жену. - Да, конечно, поедем. И как мы тебя отлично прогуляем! Вернешься свеж, как голубица, и развихляние суставов получишь. А то посмотри на себя в зеркало: точь-в-точь филин на дереве, глаза выпуча. - Ну, пошли лавочного мальчишку за коляской! А сами сряжайтесь. Явилась коляска. - Ей-Богу, так рада, так рада, что он хоть отрезвится к завтраму на легком-то воздухе, - говорила мать, одеваясь во все парадное. - Уж где так ты, Аленушка, глупа, а сегодня совсем умную вещь придумала, - прибавила она, обращаясь к дочери. - А ну-ко, чтоб не хромать, так посошок на дорожку, - сказал гостю совсем уже одетый в пальто и шляпу хозяин. - Да не много ли будет? Ведь к аристократам едем. - Пустое. Что тут считать! Я даже думаю так, что нам и с собой бутылку хересу взять. - Вот еще, с собой возить! А по дороге-то нешто хмельных палестин мало? С лестницы мужчины сходили совсем уже покачиваясь. Сели, поехали. - Видите, папенька, как на легком воздухе прекрасно, - говорила дочь. - Верно, верно, дочка. На легком воздухе действительно прекрасно, - отвечал отец. - А ну-ко, извозчик, подержи направо на углу, у трактира. Вы посидите тут в коляске да подождите нас, а мы с Яковом Панфилычем хватим малую толику на легком воздухе. - Что же это такое! - заговорили мать и дочь. - Мы вас повезли на легком воздухе проветривать, а вы в трактир. Эдак ежели мы будем на каждом углу останавливаться, то и никогда на острова не доедем. - Доедем. В лучшем виде доедем. Ну, что вы заскулили, как псы по покойнике! Ведь поехали весну встречать, так надо же ее как следовает встретить. Мужчины вылезли из коляски и направились в трактир. Женщины остались сидеть. Минут через десять мужчины вернулись еще пьянее. Тронулись в путь. - А ей-ей, на легком-то воздухе лучше, - говорит заплетающимся языком отец. - Яков Панфилыч, чувствуешь весну-то, как она в тебя входит? - Еще бы... В лучшем виде чувствую. Только надо повторить. Извозчик! Стоп, машина! Вот видишь красную вывеску, так у ней! - скомандовал гость. - Опять? Ведь эдак конца не будет! - возопили женщины. - Пардон, мадамы. Мы сейчас. Давеча ваш папенька меня угостил, а теперь я его угостить должен. Без этого нельзя. Да, наконец, и весна обидеться может, что я ее на свои деньги не встречал, а только на чужие. Опять дамы остались одни. - Ну, маменька, кажется, что никакой нам аристократии не увидать, а просидим мы целый вечер около трактирных подъездов, - сказала дочь. - Ну, Бог милостив. Авось как-нибудь, - отвечала мать. Мужчины, выйдя из трактира, уже карабкались, влезая в коляску. - Весна вам кланяться приказала, - пробормотал отец, прожевывая редиску. - Папенька, что ж вы это с редькой в руках на улицу вышли! - ужаснулась дочь. - Ах, срам какой! Бросьте поскорей. Вон офицеры на нас смотрят и смеются. Что же это такое: в коляске все равно как аристократы, и вдруг с редькой! - А пущай их смеются! Верно, им завидно, что мы выпили и закусываем. Снова поехали. Въехали на мост. На мосту через Неву мужчин совсем уже развезло. Гость запел пьяным голосом: "Ехал чижик в лодочке в генеральском чине"... "Не выпить ли водочки по этой причине", - отвечал хозяин и прибавил: - Да где выпить-то? Вот тоже антимония: эдакий длинный мост выстроили, а трактира на нем не завели. Ну, да как только перевалим через Неву, сейчас остановимся у красной вывески. Вон она весна красная-то вдали виднеется! Перевалили через Неву и опять остановились у трактира. Дамы чуть не плакали. - Послушайте, это ни на что не похоже! Мы уедем одни. - Не смей, извозчик, а то и денег не получишь! Зашли в трактир и пропали. Через полчаса дамы послали за мужчинами в трактир извозчика. Тот пошел и сам пропал, но через несколько времени явился пьяный и сказал: - Сейчас приведут ваших хозяев. А уж как меня-то они угостили - то есть в лучшем виде! - бормотал он, влезая на козлы. - Вот купцы так купцы. Дай Бог всякому... Ну, как за эдаких купцов Бога не молить! Каждый соорудил мне по стаканчику... А потом сообща... И сообща выпили. "Бери, говорят, кильку"... Стал просить пивца - пивца дали. Действительно, из трактирного подъезда половые выводили под руки мужчин и начали сажать их в коляску. Отец запнулся и упал. Его начали поднимать и кой-как посадили. - Нате вам по огурцу. Весна прислала, - бормотал он, вынув из кармана два огурца и суя их жене и дочери. - Вот осрамились так осрамились! - всплескивала руками дочь. - Как можно в таком виде вместе с аристократией на солнце смотреть! Лучше уж домой. - Домой, домой, будет с нас... И проветрились, и весну встретили, - твердили мужчины. - Извозчик, домой! И коляска с гуляющими поехала обратно. НА ХРЕН ДА НА РЕДЬКУ, НА КИСЛУЮ КАПУСТУ В среду вечером, на первой неделе великого поста, Наум Панфилыч Грабастов, именитый первой гильдии купец, потомственный почетный гражданин, коммерции советник и кавалер, изукрашенный и пр. и пр., заглянул в столовую, где за чаем сидела его жена, оплетая розовые баранки, и сказал: - Аграфена Даниловна, пожалуйте-ка ко мне в кабинет на конгресс. - Что такое у вас там? Говорите здесь, - отвечала жена, не поднимаясь с места. - Ах, Боже мой! Можете же вы, наконец, оторваться от вашего угрызения баранок и пожертвовать мужу краткую аудиенцию! Предмет обширной важности и требует пространного обмозгования всеобщей умственности, так как я по своему собственному головному воображению могу впасть и в ошибку. - Ну, пошли, поехали рацеи разводить! И как это вы любите словесную литературу! Говорите проще. Какой такой предмет? Верно, опять меня хотите членом в новую благотворительность записать? Согласна, записывайте. - Можете же вы, наконец, подняться с седалища! Ведь не цементом к оному припаены. Пожалуйте в кабинет и будет при вас разрешение вопроса. - Сейчас. Так хорошо уселась около самовара, и вдруг... Главное, уж я розовые баранки люблю. - Связку баранок можете с собой захватить и грызть оные в кабинете во время наших прениев. Жена встала с места и как утка, переваливаясь с ноги на ногу, направилась в кабинет. Там стоял повар с красным лицом и слонялся из угла в угол старший приказчик солидного вида, рассматривая висевшие на стенах картины. - Приткнись, Аграфена Даниловна, на кресло и продолжай в этом тоне свое угрызение баранок. Садись, Никанор Павлов, - сказал Грабастов приказчику. - А ты, Савелий, подойди к нам поближе, - обратился он к повару и сам сел. - Предмет обсуждения вопроса следующий: завтра я звал к себе на хрен да на редьку, на кислую капусту двух приезжих московских осетров, так нужно правильное меню постного обеда составить по всем пунктам гастрономических принадлежностей. - Что ж, это можно, Наум Панфилыч, - отозвался повар. - Только, понимаешь ты, такие осетры, которые по части чревообъедения на своем веку виды видали и их ничем не удивишь, - продолжал хозяин. - Народ-с восьмипудовой и в Москве из Славянского базара не выходят. Пюре гран-суфле, а уху янтарную так только на шампанском и потребляют, - прибавил приказчик. - Постараемся-с, поверьте, что при конфузии из-за стола не встанете. - Ну, то-то. Но главное, Бога ради, не подпускай ты ни скоромного масла, ни говяжьего бульона, - погрозил повару хозяин. - Потому московские осетры эти самые народ богобоязненный, посты строго соблюдают и в вере тверды. Они даже с лестовками Богу молятся и о подручники лбами стучат во время земных поклонов. - Да что вы, Наум Панфилыч, помилуйте! - сказал повар. - Нет, ты побожись, что скороми не припустишь, потому ежели осетры расчухают мясной вкус, то обидятся, и тогда мне насчет делов с ними - аминь. Кроме того, будет у меня отец протопоп им для компании. - Ей-Богу, Наум Панфилыч, не припущу! Вот святая икона!.. - Смотри: за прегрешение по шапке. Ну-с, первое... - Первое уху стерляжью можно пустить при налиме и на мадере, - сказал повар. - Что уха стерляжья! В ней они по московским трактирам во вся дни живота своего купаются. Пусти щи из осетровой головизны. Все-таки вид не казенный... - Можно и щи, а к ним расстегаи с вязигой и с налимьими печенками. - Ну, и жарь щи из головизны с расстегаями. Аграфена Даниловна, как вы находите оные статьи постной агрономии? - Прекрасно. Я люблю, и отец протопоп тоже любит. - Вы о себе не заботьтесь, а делайте мечтание о московских осетрах, - заметил жене хозяин. - Только ты, Савелий, Бога ради, расстегаи на ореховом масле... - обратился он к повару. - Господи! Да уж поверьте, что капли скороми не будет. - Теперь второе... - Стерлядь а-ля рюс, а то так форель с раковым соусом. - Говорю тебе, что стерлядью их не удивишь. Лучше форельку аршинную подыскать, а на нее раков карякой поставить и омаровыми хвостами обложить. Никанор Павлов, как ты думаешь? - спросил хозяин приказчика. - Гатчинская форель для москвичей будет поудивительнее, - отвечал тот. - Тут нужно тот сюжет, чтоб люди с жиру сбесились. - Ну, форель. А на третье, Савелий? - Жареное тельное из осетрины можно преподнесть. - Осетрина у них на Москве писчей бумаге подобна и сию снедь в трактирах к рюмке листовки в завсегдатном виде подсовывают. А купи ты леща-зверя фунтов в десять, да начини его вязигой с молоками осетровыми, да и прожарь хорошенько в сухарях, чтоб его насквозь маслом пробрало. К лещу пикули английские можно подать. - К лещу всенепременно пикули-с. Они мамон задорят. - Лещ жареный - это уму помраченье! - облизнулся приказчик и прибавил: - А грибное-то, Наум Панфилыч, вы и забыли? - Ах ты Боже мой! И из головы вон! - ударил себя по лбу хозяин. - А ты, Аграфена Даниловна, сидишь и молчишь! - упрекнул он жену. - Что же это за консилиум после этого? Баранки-то от тебя не сбежали бы. Да и ты, Савелий, молчишь. Вот осрамились-то бы! Скандал такой, что в гроб ложись. - Я грибы и держал в голове, но хотел доложить вашей чести потом. - Так сделай соус из белых грибов. Только еще раз тебя прошу: сметаны - ни-ни не подпускай. Шутка ли, какие дни-то теперь! Люди и с елеем не вкушают. - Господи, да неужто я об двух головах! А на сладкое что прикажете? - Компот из ананасов и свежей землянички припусти. - Слушаю-с. Теперь довольно? - Пунш-гляссе в середину пусти и на сей пище заговеемся. Кажется, будет сытно? - Из-за стола не встанете, - махнул рукой повар. - Мои мечтанья такие, что после расстегаев придется жилетки расстегивать, - сказал приказчик. - А уж леща одолевши, так и совсем разопреть. Я тут как-то, Наум Панфилыч, чиненого-то леща даже во сне видел - вот до чего к нему склонность питаю. А уж ежели белые грибы, то и умирать не надо! - Еще бы!- согласился хозяин и прибавил: - А на закуску, Савелий, трех сортов икры, сельди, сардинки, маринованный угорь, сига копченого, семги, груздей да рыжичков мельче комариного носа и все прочее. - Тридцать сортов наворотим-с. Хозяин вздохнул. - Ну, как гора с плеч! Аграфена Даниловна, Никанор Павлов, кажется, мы этим обедом московским осетрам можем нос утереть. - Утрете-с. В грязь лицом ударять не придется. От такой еды даже на другой день в настоящее чувствие не придешь, - сказал приказчик и потер желудок от наслаждения. - За сим письмом иди, Савелий, в свой кухонный департамент, - кивнул хозяин повару, а приказчику сказал: -А ты, Никанор Павлов, завтра поутру сходи в гостиницу и пригласи ко мне московских осетров еще раз. Хоть сам я и звал их, но лишний зов не мешает. Люди они нужные. Тебя, Никанор Павлов, я на обед не зову, потому знаю, что ты этих церемоний не любишь. Ты человек семейный и больше чувствуешь склонное житие к домашнему обеду при собственном халате и при жене с ребятишками, а потом, похлебавши, и на боковую. Так ведь? Приказчик разинул рот от удивления, однако ответил: - Так точно-с. - И в разговорах у тебя будет затруднение. Ну, о чем ты будешь с московскими осетрами разговаривать? - Это вы действительно. - Ну, ступай с Богом на мирное житие, - кивнул приказчику хозяин и подал ему руку. В АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ Воскресный день. Залы Академии художеств, где выставлены картины общества выставок, полны народом. Перед картиной профессора Венига "Самозванец" особенное многолюдие. Два пальта в сапогах со скрипом. У одного чисто подбритый затылок; у другого красный фуляр на шее. - Это Гришка Отрепьев, что ли? - спрашивает подбритый затылок. - Он, собака. Нынче вот его от анафемы освободили. Тысячу лет прошло и освободили. Препона такая: как тысячу лет - довольно! Потому кляни не кляни - как в бездонную бочку, - дает ответ красный фуляр. - Чего же он испугался? - А вон Маринка, жена его неверная, в дверях стоит, так ее. Яд-баба была. Смотри, как глазищи-то выпучила и ругается. Конечно, такая баба наслание человеку за грехи. - Зачем же он к окошку подбежал? - С отчаяния. Из-за бабы выскочить хочет. Ругались-ругались - она его переругала. Ну, а мужчине это обидно. "Давай, говорит, жизнь порешу по своему конфузу". А вон боярин его уговаривает: "Полно, говорит, Дмитрий Самозванец! Охота тебе из-за бабы?.. Дай ей потасовку, и делу конец. Ведь отселева вниз - семь сажен. Вдребезги разобьешься. Посмотри, какая вышь. Дух замирает". - И уговорил? - Конечно, уговорил. Потом они бабу вдвоем за ее подозрительность потаскали, и делу конец. Около картины "Похищение Европы" остановились муж и жена. Жена взглянула и плюнула. - Фу, бесстыдница! Нагишом... А ты уж и рад. Как увидал - тут и глаза впялил? - обращается она к мужу. - Какая же бесстыдница? Русалка в своем собственном мундире на быке через океан в Европу переплывает. Это ихний мундир. Им по их утопленному положению одежи не полагается. Да, наконец, ежели бы и полагалось, то всякая бы сняла с себя. Зачем юбки мочить? - Все-таки можно было бы хоть простыней ее прикрыть. Тут же еще пара и с ними вместе маленький сын. - Где же карта Европы-то, папенька, которую эта самая голая женщина похищает? - Действительно, карты не видно, - соглашается отец и прибавляет: - А вот что: карта должна быть под женщиной, и она на ней сидит. - Стоит из-за географической карты такую опасность претерпевать, чтоб по воде на быке ехать! - говорит мать. Невероятная вещь даже. - Ах, душечка, да ведь это просто шалость. Молоденькая девушка-институтка, ну и шалит. Какие из них тоже есть шалуньи! Взяла у учителя карту Европы, чтоб подразнить его, ну и везет. А на быке неопасно. Бык всегда выдержит. - Тут не карту Европы похищают, - делает замечание какой-то стоящий сзади бородач. - Европа - это имя собственное. - Покорнейше вас благодарим, - кланяется бородачу отец. - А мы-то прочли в каталоге, что похищение Европы, и думаем: где эта самая карта? Вот видишь, Федя: Европой бык называется, - говорит он сыну. - Не бык, а женщина... - Позвольте, как же это? Ведь здесь женщина быка похищает. - Нет, не женщина быка, а бык женщину... - Ну, уж это совсем невозможно! Помилуйте, нешто бык может силком посадить на себя женщину? И наконец, зачем ему женщина? - Это было в мифологические времена. К тому же это не бык, а бог Юпитер, принявший образ быка. Это верование древних. - Фу, какая галиматья! А вот говорят, что старики-то умнее нас были. Поди ж ты! - Значит, кто же кого похищает? - спрашивает мать. - Бык женщину или женщина быка? - Да что тебе, Анна Ивановна... Ну их... Пущай оба друг друга похищают, - добродушно машет рукой отец семейства и отводит жену и сына к другой картине. Картина Френца "Охота кончена", изображающая толстого охотника на коне, трубящего в рог, и собравшихся вокруг него собак. - Точь-точь наш Трезор, - кивает на картину усатый мужчина с лысиной. - Та же стойка, те же подпалины... Вот даже и ухо отгрызено. - Ну, вот! я тебе говорила, что его украли, а не фурманщики убили, - трогает за плечо усатого мужчину дама. - Статочное ли дело, чтобы фурманщики стали убивать породистую дорогую собаку! Знаешь что, Сергей Петрович? Ты даже можешь таким образом отыскать Трезора. Узнай адрес художника, поезжай к нему и прямо спроси его, с кого он писал портрет этой собаки. Да пригрози ему хорошенько, ежели будет отлынивать. За укрывательство чужого пса также можно к мировому притянуть. Небось там скажет. - А вдруг ежели случайное сходство? Но нет: он, совсем он! У Трезора было левое ухо отгрызено и здесь левое. То-то я его видел, что он бегал на Васильевском острове по четвертой линии! А ты тогда говоришь: "Не он". Надо искать. Перед этюдом Платонова "Поденщица" стоят простые люди и разговаривают: - И поденщица чести удостоилась, чтоб на портрет попасть. - Но почему же она поденщица? Может быть, и помесячно где-нибудь живет. - Верно, уж художник писал с поденщицы - оттого поденщица и есть. - С огорода? - А кто ж ее ведает! Может, глину на гончарном заводе месила. В каталоге ничего не сказано, а просто поденщица. И из поломоек такой же сорт. - Ну, вот! Поломойка сейчас бы ноги вымыла, а эта с грязными ногами. Разве прачка... - А я тебе скажу, что это не прачка и не поломойка, а просто шпульница с фабрики. - Пошел-поехал! Шпульницы-то какие франтихи бывают! У нас на фабрике одна шпульница с англичанином связалась, так у ней четыре шелковых платья было, и щеголяла она, братец ты мой, в польских сапогах с косыми каблуками. А скорей же это нянька деревенская. - Тогда бы и в каталоге было сказано, что поднянька, а тут поденщица. - В каталоге! Каталог и соврет - ничего не возьмет. Вон давеча в той зале: написано - раннее утро, а на портрете - бухарец со скрипкой. К картине "Юдифь и Олоферн" писарь военного министерства подводит молоденькую девушку и говорит: - Вот, Вера Петровна, ваша коварная пронзительность до чего доводит! - Фуй, как вам не стыдно! И ведь нарочно банную декольту выбрали! - укоризненно дает ответ девушка. - Нет, я для того, чтоб женскую свирепость чувств доказать. Извольте видеть: предмет ейный спит и ничего не чувствует, а она супротив его нож вынимает, чтоб сердце ему заколоть. Извольте посмотреть, какая интрига. - Что вы? Срам какой! Да нешто девушке можно на такие вещи при мужчине смотреть? - Отчего же-с? Некоторые места прикрыты. А только вы то возьмите: какая улыбка во всем коварстве! Сейчас: чик - и смертный час пробил. И вот вся ваша женская нация такова. А еще мужчин тигрой называете! Сами вы тигры. - Очень прекрасно, благодарю вас. Как же вы меня Бог знает с кем сравниваете! Когда же я на такой срам решалась, чтоб... Тьфу! Тут шлюха какая-то, а вы со мной уравнение. Не подходите же ко мне, коли так... И ходить с вами вместе не желаю. Девушка вильнула хвостиком платья и отскочила от писаря. Тот испугался. - Вера Петровна, пардон! Пардон в самом большом размере! - чуть не воскликнул он, подбегая к девушке. У меня совсем другое уравнение. Я не насчет срамоты... Я насчет пронзительности сердца и коварства чувств... Ну, полноте же, не сердитесь! Подарите взглядом, удостойте ул... В это время из-за картины вышел офицер. Писарь остановился во фрунт. ПЕРЕД КАРТИНАМИ По большой конференц-зале Академии наук, где выставлены картины товарищества передвижных художественных выставок, двигаются пестрые группы обозревателей, останавливаются перед особенно выдающимися и вслух делают друг другу замечания о впечатлениях. У некоторых невольно раздаются восклицания. Нигде нет такой смеси сословий, состояний, возрастов, как на картинных выставках. Тут встречается и священник, попадается и монах в нарядной шелковой рясе; дутые сапоги со скрипом, принадлежащие какому-нибудь синему кафтану со сборами, пропахшему деревянным маслом, стоят около раздушенного пачулей генеральского мундира. И кафтан заговаривает с мундиром, и мундир отвечает ему. Иногда люди вслух рассказывают о том, чего совсем не понимают, и доходят до абсурда. Перед картиной Васнецова "После побоища Игоря Святославовича с половцами" особенное многолюдие. На картине изображены разлагающиеся трупы русских воинов в кольчугах и голые половцы с чубами на подбритых головах, а над ними носятся орлы. - Ваше превосходительство, это литовское разорение разрисовано? - Нет, это поле битвы русских с варварами, с дикими кочевниками. - А я думал, Литва. Кто же тут кого: мы ихних или они наших? - И тем, и другим досталось. - У нас мастеровой один был с Литвы, так по постам скоромь трескал. А то, может статься, это татарва некрещеная? Головобритие-то вот... - Нет, это половцы. - Половцы. Скажи на милость, какой народ есть! Вон бонба валяется. - Это не бомба, а шлем. Тогда артиллерии не было. Стреляли из луков стрелами. Вот на первом плане юноша, поверженный стрелой. Видите, стрела из груди торчит. - Так, так... Бонбы не было. А мы вот колесы по нашей части к лафетам делали, так антелерист сказывал, что бонба с монаха пошла. Первый монах выпалил, а за ним уж и все остальные начали палить. - Да, порох действительно изобрел монах. - То-то и мы так слышали. Видно уж, сатана его на это попутал, а то монаху, кажись бы, в книжку читать... Сколько через этот порох несчастиев-то! И что же теперича этот вьюноша со стрелой в груди - святой угодник? К разговору прислушивается сибирка и отвечает: - Да нешто святого угодника будет дикий вран клевать, а вон над ним вран носится. - Это не вран, а ястреб, - возражает кафтан. - Нешто враны такие бывают? Враны черные и маленькие, а это серый. - И ястреб клевать не станет. Смотри, Дарья Петровна, даже в драку промеж себя птицы-то. Да что ты отвернулась? - Не могу я на мертвечину смотреть, - дает ответ женщина. - И что это за выставка! Пошли смотреть для плезиру, а взаместо того одни мертвые виды. То турка скореженный от убийства, то женщина мертвая... - Ну, пойдем портреты смотреть. Эво, какой сидит! Словно живой. - Это кто же в живом-то виде? С кого писано? - Портрет Эн-Эн, - читает в каталоге длиннополый сюртук. - Ну, так я и знала, что немец. - А может быть, и русский? На лбу не написано. - А как же немецкая-то фамилия? - Да Эн-Эн не фамилия, а так - метка: "узнавай, мол, сам, кто я..." Вот у этого старичка есть фамилия. "Этюд". Должно быть, француз. Кажись, за Невской заставой какой-то Этюд тафту французскую ткал. Фабрика у него была. - Такой оборванный-то да фабрикант? - А может, теперь уже обанкрутился, так за неволю оборвался. Богатство, матушка, как к человеку приходит, так и уходит. Сегодня на брюхе шелк, а завтра в брюхе щелк. А вот еще портрет: дама под вуалью. - Зачем же она под вуалью? Уж сниматься, так при всех своих улыбках. - А может быть, у ней муж ревнивый, так без вуали-то да при улыбках и не позволил сняться. "Не хочу, мол, чтоб на твое голое лицо всякий буркулы пялил". - Это не для того, - поясняет священник. - А просто художник хотел показать избыток своего искусства. - Какое же тут, ваше преподобие, особенное искусство? Взял да и замалевал лицо. - В том-то и дело, что тут лицо не замалевано, а проскваживает сквозь тюль. Это труднее изобразить. - Никакого тут труда нет, кто что умеет. Живописец, так он тебе и под вуалью, и за занавеской даму изобразит. Ну, пойдем дальше, Дарья Петровна. Вот к будущей выставке я найму вывесочника хорошего и велю тебя так написать, чтоб ты тулупом закрытая сидела, - подшутил длиннополый сюртук, повел жену и остановился перед картиной Литовченка с изображением старика. - "Ставка проиграна", - прочел он в каталоге. - Это картежник, что ли? - спросила жена. - Действительно, надо полагать, что картежник. Играл в стуколку, а его король-бланк и нарезал, водовоз воду и заставил возить. - И ништо! Вот и ты тоже сколько на этого водовоза деньжищ в стуколку просолил. - На что же ходить-то после этого, коли на короля-бланк не ходить? Козырной выстилки ждать, что ли? - Я никогда на него не хожу. Два маленьких козыря - пойду. - Так ведь ты баба, у тебя и игра бабья, а тут мужчина. Вот дура-то! - Да об чем ты споришь? Может быть, он и не в стуколку проигрался, а в мушку. - И в мушку мужчинская игра супротив бабьей - какое сравнение! Ну, ничего, кафтан у него важный, заложить жиду, так, может быть, и отыграется. Пойдем. Перед картиной Васнецова "Ковер-самолет" длинный и тощий гувернер в золотом пенсне объясняет двум нарядным мальчикам лет десяти: - Сюжет взят из древнеславянского богатырского эпоса Владимирова цикла. Представления о ковре-самолете перешли к нам от древних персов и несомненно имеют арийское происхождение. Даже в санскрите... Арийс... Ребятишки слушают разиня рот и ничего не понимают. Длиннополый сюртук тоже прислушивался и наконец перебил гувернера: - Вы изволите говорить, что это Арий летит, но Арий был архиерей, а тут мужик. - На такие глупые вопросы я не отвечаю, - огрызается гувернер и продолжает: - Художник верно понял начальное историческое происхождение мифа, и в рисунке ковра-самолета вы видите именно персидский стиль, а не древнерусский. Богатырь похитил баснословную жар-птицу и вот мчит ее в раззолоченной клетке к своему повелителю. Длиннополый сюртук, получа грубый ответ, думал-думал и наконец сказал гувернеру: - Ты, барин, уж больно умен, посмотрю я на тебя! - Брось, плюнь на него, Тарас Тарасыч! Еще привяжется! - дернула мужа за рукав жена. Тот отшел от картины подальше, сложил из кулака трубку и, посмотрев в него, произнес: - Скорее всякой машины в старину-то летали. Вот, Дарья Петровна, коли бы ежели нам с тобой такой ковер-самолет - сейчас бы мы сели на него и из сих местов прямо в Толмазов переулок в Коммерческий трактир под орган чайку попить и понеслись бы! Прелюбезное дело! - Да и то понесемся лучше на своих на двоих, а то здесь канитель одна, - согласилась супруга. - Ну, так маршируй к выходу. С медом и с миндалем напою. Муж и жена тронулись к выходу. Проходя мимо картины Поленова "Долина смерти", женщина так и шарахнулась в сторону. - Тьфу ты, пропасть! Опять мертвые тела! - воскликнула она и даже зажмурилась. КИТАЙ И ПОРТУГАЛИЯ Ялик только что отвалил от Гагаринского перевоза и направился через Неву к пристани у домика Петра Великого. Перевозчик поплевал на руки и принялся гресть. В ялике сидели: чиновник в замасленной фуражке с кокардой, рыбак с бадьей, поставленной на корме, не то артельщик, не то старший дворник в пальто и высоких сапогах бутылками, "ундер" в длиннополом сюртуке с нашивками на рукаве и женщина из класса прислуги в кофточке и в желтом фуляровом платке на голове. Общее молчание. Чиновник покуривал окурок рыже-зеленоватой сигары и сплевывал длинной слюной в воду, артельщик внимательно ковырял голенищу сапога, рыбак зевал и крестил рот, поглядывая вдаль. Артельщик первый оторвался от своего занятия, вздохнул и сказал: - Сейчас в трактире читали, что Китай супротив Португалии поднялся. - Супротив Португалии? - переспросил рыбак.Что, кажись, такой земли прежде не слышно было. Должно быть, новая какая-нибудь да из махоньких. - Само собой из махоньких, - отвечал артельщик и прибавил: - Где же Китаю супротив больших земель воевать - вот он и ищет махонькие земли. Задирать большую землю он не решится, а тут уж и бомбардировка началась. Канонерки китайцы подвели и бомбардируют ихний город Макао. Стражение в полном действии. - Вот не было-то печали! - сказала женщина. - Значит, опять нашего барина воевать ушлют. То-то нашей барыне горя-то будет! - А твой барин нешто китаец? - спросил рыбак. - Ну, вот. Уж и вывез тоже! Да нешто я стала бы жить в няньках у китайца, чтобы китайское дитя нянчить? За кого ты меня считаешь? Наш барин русский офицер, антиллерист. Меня вот к жиду за восемь рублей в няньки звали, да я и то греха на душу не взяла. Я женщина православная и Бога помню твердо. - Все это в ваших смыслах так, но зачем же вашего русского барина воевать ушлют, коли там Китай супротив Португалии воюет? - сказал артельщик. - Да ведь уж война - все она война. Ведь на Дунай послали же его, и сколько тогда нашей барыне горя было! Ведрами слезы-то горючие лила. Бывало, начнешь постель перестилать, а наволочку на подушке хоть выжми. - Дура с печи! Тогда русские воевали, а теперь нешто русские воюют? Теперь китаец с португальцем... - А тогда турка с башибузуком, - не унималась женщина. Артельщик презрительно скосил на нее глаза. - С тобой разговаривать надо, миску щей съевши да хлеба фунта три. - Супротив какого города бомбардировка-то? - спросил рыбак артельщика. - Супротив Макао. - И про город такой что-то не слышно было. Видно, тоже махонький. - Нет, город такой есть. Я слыхал про него. В честь вот этой самой игры в макао прозван, что по клубам играют. И большой, богатый город. Там все шулера живут. Награбят деньги по клубам и по ярмаркам и сбегут туда. Китаец тоже хоть и с бабьей косой ходит, а хитер, чувствует, где денег много, ну, туда и лезет. - Ежели там шулера в этом самом городе живут, то китайцу навряд выстоять, - заметил рыбак. - Это еще отчего? - А оттого, что шулера народ к драке привычный. Мало нешто ихнего брата по трактирам треплют! Шулеришке драка за обычай. Он человека в карты или в бильярд объегоривает, а сам всегда готов, что вот-вот по загривку ему перепадет. Ну, и сам привык сдачи давать. И выносливый же народ! Иного поймают да так исколотят, что вот не жить, кажется, вся душа вон выколочена, а он отлежится и ничего. Шулер живуч. - Шулера, господа, надо бить против сердца, а то он в иных местах заговорен, - ввязывается в разговор ундер. - Только против сердца у него чувствительная жила и есть, а ежели по загривку ему полуду накладывать, то все равно, что в мешок картофелю. - То-то я говорю, что в шулерах храбрость непомерная. Иной десятерых не боится, - поддакнул артельщик и спросил: - А вы, служивый, до Португалии-то походом не доходили? - Нет, не доходили, хотя я и в венгерской и в крымской кампании воевал. С шестидесятого года вот уже я в отставке и при Петропавловской больнице служу. - Значит, пожалуй, в вашу службу такой земли и не было? - Как не быть, была. А только в то время замирение в ней было, так зачем нам ходить? Мы только усмирять ходили, кто бунтуется ежели. А так нам зачем же смирные земли трогать? Хоть ты и Португалия, а живи, Бог с тобой, - философствовал ундер. - Нам чужого не надо. - Христианская земля эта Португалия или из неверных? - допытывался рыбак. - Из неверных, так китаец ее не трогал бы. Зачем неверному неверного трогать? Неверный неверного для союза бережет. Произошла пауза. Артельщик вздохнул. - Да, вот Китай с Португалией дерутся, а русским купцам ущерб, - сказал он. - Сколько теперича они этого самого чаю-то растрясут! Уж и теперь вздорожал рублев двадцать на цибик, а для русского купца это куда чувствительно! - А вы при чайном деле? - Нет, мы рогожами существуем, а только чай-то все-таки пьем. Португальскому шулеру чай не нужен в этом самом Макао, а нам он вторая мать. Русский человек без чаю никаких делов иметь не может. Каждая торговая сделка при чае заключается. А вдруг и моря, и китайскую границу запрут? Что тогда поделаешь? Кофе пить не будешь с покупателем, - закончил артельщик и прибавил: - Надо статься, тут опять англичанин причинен. Он Португалию на китайца науськал. - А то кому же больше-то? - поддакнул рыбак. Конечно, англичанин. Ему тошно, ежели люди в благоденствии живут. Вот теперь у нас эдакие реки большие, а рыбы год от году меньше. Кто ее угнал? Англичанин. Бывало, об эту пору сигам ход был, а теперь к сигу-то приступу нет. Чем только и торговать! Купцы православные через это самое теперь по средам и по пятницам скоромь начали есть. Вот оно до чего дошло. Значит, англичанин через свои подвохи даже веру нашу развращает. Лодка подплывала к пристани. Чиновник совсем докурил свой окурок сигары. Держать его в руках было совсем невозможно, но чиновник вздел его на булавку и все еще продолжал курить. - Слушаю я, господа, ваши речи, и уши у меня вянут от ваших слов про Португалию, - прервал он молчание. Нешто может быть такой город, где одни шулера живут? Макао... Да в игру макао и честные люди играют. - И все-таки, барин, игроки. А где игрок, там и шулер гнездится, - отозвался артельщик. - Вон у нас есть город Осташков и назван он так за осташковские сапоги, так там больше половины сапожников. Кимра тоже при своем сапожном товаре вся сапожниками засажена. Городу по шерсти и кличку дают. Чем же, по-твоему, Португалия-то занимается? - Чем-чем... - замялся чиновник. - Португалия цигарки дорогие вертит и на всю Европу продает, - закончил чиновник, поднялся с места и начал выходить из причалившей к плоту лодки.