ПУТЕШЕСТВИЯ


             ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА К Д.


   Из Азии переехали мы в Европу на корабле. Я тотчас
отправился на так называемую Митридатову гробницу (развалины
какой-то башни); там сорвал цветок для памяти и на другой день
потерял без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильнее
подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц,
полузаросший ров, старые кирпичи — и только. Из Феодосии до самого
Юрзуфа ехал я морем. Всю  ночь не спал. Луны не было, звезды
блистали; передо мною, в тумане, тянулись полуденные горы...
"Вот Чатырдаг", сказал мне капитан. Я не различил его, да и не
любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль
остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел  я картину
пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин
татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как
зеленые колонны, стройно возвышались между ими; с права
огромный Аю-даг... и кругом это синее, чистое небо, и светлое море
и блеск и воздух полуденный...

   В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался
виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со
всем равнодушием и беспечностию  неаполитанского Lazzarono.
Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря — и заслушивался
целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое
утро я навещал его, и к нему привязался чувством, похожим на
дружество. Вот все, что пребывание мое в Юрзуфе оставило у меня
в памяти.

   Я объехал полуденный берег, и путешествие М. оживило во мне
много воспоминаний; но страшный переход его по скалам
Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти. По Горной
Лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских
лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно, и казалось каким-то
таинственным, восточным обрядом. Мы переехали горы, и первый
предмет, поразивший меня, была береза, северная береза! сердце
мое сжалось: я начал уже тосковать о милом полудне, хотя все
еще находился в Тавриде, все еще видел и тополи и виноградные
лозы. Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю
оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные
развалины храма Дианы. Видно мифологические предания
счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут
посетили меня рифмы. Я думал стихами. Вот они:

   К чему холодные сомненья?
Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим  богам
Дымились жертвоприношенья;
Здесь успокоена была
Вражда свирепой эвмениды:
Здесь провозвестница Тавриды
На брата руку занесла;
На сих развалинах свершилось
Святое дружбы торжество,
И душ великих божество
Своим созданьем возгордилось.

Чадаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина,
И в умиленьи вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.

   В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном
памятнике влюбленного хана. К** поэтически описывала мне его,
называя la fontaine des larmes. Вошед во дворец, увидел я
испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала
вода. Я обошел дворец с большой досадою на небрежение, в
котором он истлевает, и на полуевропейские переделки некоторых
комнат. NN почти насильно повел меня по ветхой лестнице в
развалины гарема и на ханское кладбище,

                  но не тем
В то время сердце полно было:

лихорадка меня мучила.

   Что касается до памятника ханской любовницы, о котором
говорит М., я об нем не вспомнил, когда писал свою поэму, а то
бы непременно им воспользовался.

   Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай
имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во
мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким
равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души
нашей, и им очаровано все, что подвластно ему?