Все стремятся на юг Кисловодским этапом.
Им числа нет. Но на море тянет не всех.
Я оброс, обносился, кажусь сиволапым,
Много занят, понятно, не чинкой прорех.
Удивительно, как я держусь с раболепством
Перед теми, к кому отношусь свысока.
Совершенно робею пред умственным плебсом.
Эти попросту видят во мне босяка.
Между прочим, Наташа... но это же порох?
Спорить с ней невозможно, не спорить нельзя.
Больше месяца было потрачено в ссорах,
Тем не мене расстались мы с ней как друзья.
Душно. Парит. Врывается ветер и с сапом
Осыпает поднос и записки песком.
Под Москвой тот же вихрь по соломенным шляпам
Веет чем подушистей, чем тут на Тверском.
Мокнут кофты. Изогнутой черной подковой
Над рекою висит, холодея, гроза.
Как утопленница, кувырком, бестолково
Проплывает, сквозная как газ, стрекоза.
На лужайке жуют, заливают за галстук.
Заливая плоты, бьет вода о борта.
Ты ж как дух, у приятелей числишься в Фаустах.
И отлично. И дверь ото всех заперта.
Я Наташе пишу, что секрет чернокнижья
Грезить тем, что вне вымысла делают все.
Например, я глаза закрываю и вижу
Не обсиженный стол, а прибой в Туапсе.
Я проснулся чем свет и сейчас за записки.
Умываясь, я лез на обрывистый мыс.
Этот призрак на месте зовется Каспийским.
Группа дачниц, разлегшись, тянула кумыс.
На житейской арене последний мерзавец
Покоряет меня, и не зря я живу
За сто лет от себя, за сто верст от красавиц,
Посещающих сердце мое наяву.
Живость глаза у всех вырождается в зависть
Если б только не муки звериной любви,
Я б за счастье почел любоваться, не нравясь,
Ничего не поделаешь, это в крови.
Вот и ночь. Никогда не познаю оваций.
Ведь за славой не стану ж я на стену лезть.
Что-то ждет меня? В августе мне призываться.
А покамест два месяца времени есть.
....................
Руки врозь, окна настежь и голову вон!
Перевесившись, слушать в волненьи, какую
Меру дней прокукует мне уличный шум,
Удаляясь, таясь, приближаясь, ликуя.
Словно в этом есть толк, словно это мой долг,
Ограждаясь от счастья за ярусом ярус,
Без опаски чтоб город когда-нибудь смолк,
Слушать нежность, и ярость, и юность, и старость.
II
После поля у города свой аромат.
Свой букет после кашки у пива и пыли.
В оскопленном пространстве скопленья громад
По приезде нам кажутся ниже, чем были.
Никаких небоскребов, а наоборот,
Снизу доверху выщербленные пещеры.
Освещенные окна у Красных Ворот
Режут глаз желтизною клеенки и серы.
Было поздно, и дом, обведенный сурьмой,
Был овеян дремо/й, и молчала, отцокав,
Мостовая, когда я вернулся домой,
Насидясь в поездной толкотне до отеков.
Брезжил день. Пред отъездом в деревню вдова
Поручила мне сдачу гостиной и зала.
Но, доверив дверные ключи и права,
Одного мне хозяйка на грех не сказала.
Что б прибавить? "Да спите ночами, как все.
Полунощничать - таять. Работайте в меру".
Вышло ж так, что в нашедшей тогда полосе
Отпирал я зарницам, а не инженерам.
Провожал до сеней не врачей,- вечера,
Вопреки объявленью готовый к услугам
Только в белые ночи, когда до утра
Размышлял и вокзалы ревели белугой.
Белой ночью не ищут квартир. Белым днем
Отсыпался я либо ходил по урокам.
Зал проветривался и сдавался внаем,
В нем дышалось ночами, как в море широком.
Бормоча, как пророк, приценялся Илья
К помещенью. Лило. Появлялся Бетховен.
И тогда с мезонина спускался и я,
Точно лоцман по лунному морю диковин.
Было поздно, когда я вернулся домой.
Вот окно, и табак, и рояль. Всё в порядке.
Пять прямых параллелей короче прямой,
Доказательство - записи в нотной тетрадке.
На часа полтора затянулся привал.
За работу тянуло. Я знал,- я в ударе.
Но загадочный запах не ослабевал.
В доме пахло какой-то слащавою гарью.
Под вдовой проживал многодетный портной.
Ну да к черту портных и игру обонянья.
Но загадочный смрад разливался волной.
В доме пахло какой-то упорною дрянью.
Рассветало, и зал отдавался внаем.
Я с парадного ринулся к черному ходу.
О, как мы молодеем, когда узнаем,
Что - горим... (Не хватает конца эпизода).
