В стране мятелей и снегов,
На берегу широкой Лены,
Чернеет длинный ряд домов
И юрт бревенчатые стены.
Кругом сосновый частокол
Поднялся из снегов глубоких,
И с гордостью на дикий дол
Глядят верхи церквей высоких;
Вдали шумит дремучий бор,
Белеют снежные равнины,
И тянутся кремнистых гор
Разнообразные вершины...
Всегда сурова и дика
Сих стран угрюмая природа;
Ревет сердитая река,
Бушует часто непогода,
И часто мрачны облака...
Никто страны сей безотрадной,
Обширной узников тюрьмы,
Не посетит, боясь зимы
И продолжительной и хладной.
Однообразно дни ведет
Якутска житель одичалой;
Лишь раз иль дважды в круглый год,
С толпой преступников усталой,
Дружина воинов придет;
Иль за Якутскими мехами,
Из ближних и далеких стран,
Приходит с русскими купцами
В забытый город караван.
На миг в то время оживится
Якутск унылый и глухой;
Всё зашумит, засуетится,
Народы разные толпой:
Якут и юкариг пустынной,
Неся богатый свой ясак,
Лесной тунгуз, и с пикой длинной
Сибирской строевой козак.
Тогда зима на миг единый
От мест угрюмых отлетит;
Безмолвный лес заговорит,
И чрез зеленные долины
По камням Лена зашумит.
Так посещает в подземелье
Почти убитого тоской
Страдальца-узника порой
Души минутное веселье.
Так в душу мрачную влетит
Под час спокойствие ошибкой
И принужденною улыбкой
Чело злодея прояснит...
Но кто украдкою из дому,
В тумане раннею порой,
Идет по берегу крутому
С винтовкой длинной за спиной;
В полукафтаньи, в шапке черной
И перетянут кушаком,
Как стран Днепра козак проворной
В своем наряде боевом?
Взор беспокойный и угрюмый,
В чертах суровость и тоска,
И на челе его слегка
Тревожные рисует думы
Судьбы враждующей рука.
Вот к западу простер он руки;
В глазах вдруг пламень засверкал,
И с видом нестерпимой муки,
В волненьи сильном он сказал:
"О, край родной! Поля родные!
Мне вас уж боле не видать;
Вас, гробы праотцев святые,
Изгнаннику не обнимать.
"Горит напрасно пламень пылкий
Я не могу полезным быть:
Средь дальной и позорной ссылки
Мне суждено в тоске изныть.
"О, край родной! Поля родные!
Мне вас уж боле не видать;
Вас, гробы праотцев святые,
Изгнаннику не обнимать". -
Сказал; пошел по косогору;
Едва приметною тропой
Поворотил к сыром бору,
И вот исчез в глуши лесной.
Кто ссыльный сей, никто не знает;
Давно в страну изгнанья он,
Молва народная вещает,
В кибитке крытой привезен.
Улыбки не видать приветной
На назнакомце никогда,
И поседели уж приметно
Его и ус и борода.
Он не варнак; смотри, не видно
Печати роковой на нем,
Для человечества постыдной
В чело клейменной палачом.
Но вид его суровей вдвое,
Чем дикий вид чела с клеймом;
Покоен он: но так в покое
Байкал пред бурей мрачен днем.
Как в час глухой и мрачной ночи,
Когда за тучей месяц спит,
Могильный огонек горит -
Так незнакомца блещут очи.
Всегда дичится и молчит,
Один, как отчужденный, бродит,
Ни с кем знакомства не заводит,
На всех сурово он глядит...
В стране той хладной и дубравной
В то время жил наш Миллер славной;
В укромном домике, в тиши,
Работал для веков в глуши,
С судьбой боролся своенравной
И жажду утолял души.
Из родины своей далекой
В сей край пустынной завлечен
К познаньям страстию высокой,
Здесь наблюдал природу он.
В часы суровой непогоды
Любил рассказы стариков
Про Ермака и козаков,
Про царства хлада и снегов;
Как часто, вышедши из дому,
Бродил по целым он часам
По океану снеговому,
Или по дебрям и горам.
Следил, как солнца, яркий пламень
Разлив по тверди голубой,
На миг за Кангалацкий камень
Уходит летнею порой.
Всё для пришельца было ново:
Природы дикой красота,
Климат жестокий и суровой,
И диких нравов простота.
Однажды он в мороз трескучий,
Оленя гнав с сибирским псом,
Вбежал на лыжах в лес дремучий -
И мрак, и тишина кругом!
Повсюду сосны вековые,
Иль кедры в инее седом;
Сплелися ветви их густые
Непроницаемым шатром.
Не видно из лесу дороги...
Чрез хворост, кочки и снега
Олень несется быстроногий,
Закинув на спину рога,
Вдали меж соснами мелькает,
Летит... Вдруг выстрел!.. Быстрый бег
Олень внезапно прерывает...
Вот зашатался - и на снег
Окровавленный упадает.
Смушенный Миллер робкий взор
Туда, где пал олень, бросает
Сквозь чащу, ветви, дичь и бор,
И зрит: к оленю подбегает
С винтовкой длинною в руке,
Окутаный дохою черной
И в длинношерстном чебаке,
Охотник ловкой и проворной...
То ссыльный был. Угрюмый взгляд,
Вооруженье и наряд
И незнакомца вид унылой,
Всё душу странника страшило.
Но трепеща в глуши лесной
Блуждать один, путей не зная,
Преодолел он ужас свой
И быстро полетел стрелой,
Бег к незнакомцу направляя.
"Кто б ни быль ты, он так сказал,
"Будь мне вожатым, ради бога;
Гнав зверя, я с тропы сбежал
И в глуш нечаянно попал;
Скажи, где на Якутск дорога?"-
"Она осталась за тобой,
За час отсюда, в ближнем доле;
Кругом все дичь и лес густой,
И вряд ли до ночи глухой
Успеешь выбраться ты в поле;
Уже вечерняя пора...
Но мы вблизи заимки скудной:
Пойдем - там в юрте до утра
Ты отдохнешь с охоты трудной". -
Они пошли. Всё глуше лес,
Всё реже виден свод небес...
Погасло дневное светило;
Настала ночь... Вот месяц всплыл,
И одинокой унылой,
Дремучий лес осеребрил
И юрту путникам открыл.
Пришли - и ссыльный, торопливо
Вошед в угрюмый свой приют,
Вдруг застучал кремнем в огниво,
И искры сыпались на трут,
Мрак освещая молчаливой,
И каждый в сталь удар кремня
В углу обители пустынной
То дуло озарял ружья,
То ратовище пальмы длинной,
То саблю, то конец копья.
Глаз с незнакомца не спуская,
Близ двери Миллер перед ним,
В душе невольный страх скрывая,
Стоит и нем и недвижим...
Вот, вздув огонь, пришлец суровый
Проворно жирник засветил,
Скамью придвинул, стол сосновый
Простою скатертью накрыл,
И с лаской гостя посадил.
И вот за трапезою сытной,
В хозяина вперяя взор,
Заводит странник любопытной
С ним о Сибири разговор.
В какое-ж Миллер удивленье
Был незнакомцем приведен;
И кто бы не был поражен:
Стран европейских просвещенье
В лесах сибирских встретил он!
Покинув родину с тоскою
Два года Миллер, как чужой,
Бродил бездомным сиротою
В стране забытой и глухой.
Но тут, в пустыне отдаленной,
Он неожиданно, в глуши,
Впервые мог тоску души
Отвесть беседой просвещенной.
При строгой важности лица,
Слова, высоких мыслей полны,
Из уст седого пришлеца,
В избытке чувств текли, как волны.
В беседе долгой и живой
Глаза у обоих сверкали;
Они друг друга понимали;
И, как друзья, в глуши лесной
Взаимно души открывали.
Усталый странник позабыл
И поздний час и сон отрадный,
И слушать незнакомца жадный,
Казалось, весь вниманье был.
"Ты знать желаешь, добрый странник,
Кто я, и как сюда попал"? -
Так незнакомец продолжал, -
"Того до сей поры изгнанниик
Здесь никому не поверял.
Иных здесь чувств и мнений люди:
Они не поняли-б меня,
И повесть мрачная моя
Не взволновала бы их груди.
Тебе же тайну вверю я
И чувства сердца обнаружу;
Ты в родине, как должно мужу,
Наукой просветил себя.
Ты все поймешь, ты все оценишь
И несчастливцу не изменишь.."
"Дивись же, странник молодой,
Как гонит смертных рок свирепый:
В одежде дикой и простой,
Узнай - сидит перед тобой
И друг и родственник Мазепы!
Я Войнаровский. Обо мне
И о судьбе моей жестокой
Ты видишь: дик я и угрюм,
Брожу, как остов, очи впали
И на челе бразды печали,
Как отпечаток тяжких дум,
Страдальцу вид суровой дали.
Между лесов и грозных скал,
Как вечный узник безотраден,
Я одряхлел, я одичал,
И, как климат сибирский, стал
В своей душе жесток и хладен.
Ничто меня не веселит,
Любовь и дружество мне чужды.
Печаль свинцом в душе лежит,
Ни до чего нет сердцу нужды.
Бегу, как недруг, от людей;
Я не могу снести их вида:
Их жалость о судьбе моей
Мне нестерпимая обида.
Кто брошен в дальние снега
За дело чести и отчизны,
Тому сноснее укоризны,
Чем сожаление врага."
"К чему напрасное моленье!
И ты печально не гляди,
Не изъявляй мне сожаленье,
И так жестоко не буди
В моей измученной груди
Тоски, уснувшей на мгновенье.
Признаться-ль, странник: я б желал,
Чтоб люди узника чуждались,
Чтоб взгляд мой душу их смущал,
Чтобы меня средь этих скал,
Как привидения пугались.
Ах! может быть тогда покой
Сдружился бы с моей душой...
Но знал и я когда-то радость
И от души людей любил,
И полной чашею испил
Любви и тихой дружбы сладость.
Среди родной моей земли,
На лоне счастья и свободы,
Мои младенческие годы
Ручьем игривым протекли;
Как легкий сон, как привиденье,
За ними радость на мгновенье,
А вместе с нею суеты,
Война, любовь, печаль, волненье
И пылкой юности мечты."
"Враг хищных крымцев, враг поляков,
Я часто за палеем вслед,
С ватагой храбрых гайдамаков,
Искал иль смерти, иль побед.
Бывало, кони быстроноги
В степях и диких и глухих,
Где нет жилья, где нет дороги,
Мчат вихрем всадников лихих.
Дыша любовью к дикой воле,
Бодры и веселы без сна,
Мы воздухом питались в поле
И малой горстью толокна.
В неотразимые наезды
Нам путь указывали звезды,
Иль шумный ветер, иль курган;
И мы, как туча громовая,
Внезапно и от разных стран,
Пустыню воплем оглашая,
На вражий наезжали стан,
Дружины грозные громили,
Селения и грады в прах,
И в земли чуждые вносили
Опустошение и страх.
Враги везде от нас бежали
И, трепеща постыдных уз,
Постыдной данью покупали
У нас сомнительный союз."
"Однажды, увлечен отвагой,
Я с малочисленной ватагой
Неустрашимых удальцов,
Ударил на толпы врагов.
Бой длился до ночи. Поляки
Уже смешалися в прах.
И столпясь дале, на холмах,
Нам уступали поле драки.
Вдруг слышим крымцев дикий глас...
Поля и стонут и трясутся...
Глядим - со всех сторон на нас
Толпы враждебные несутся...
В одно мгновенье тучи стрел
В дружину нашу засвистали;
Вотще я устоять хотел;
Враги все боле нас стесняли,
И, наконец, покинув бой,
Мы степью дикой и пустой
Рассыпались и побежали...
Погоню слыша за собой,
И раненый, и изнуренный,
Я на коне летел стрелой,
Страшася в плен попасть презренный."
"Уж Крыма хищные сыны
За мною гнаться перестали;
За рубежом родной страны
Уж хутора вдали мелькали.
Уж в куренчях я зрел огонь,
Уже я думал - вот примчался!
Как вдруг мой изнуренный конь
Остановился, зашатался,
И близ границ страны родной
На землю грянулся со мной..."
"Один, вблизи степной могилы,
С конем издохнувшим своим,
Под сводом неба голубым
Лежал я мрачный и унылый.
Катился градом пот с чела,
Из раны кровь ручьем текла...
Напрасно помощь призывая,
Я слабый голос подавал;
В степи пустынной исчезая,
Едва родясь, он умирал.
"Все было тихо... Лишь могила
Уныло с ветром говорила.
И одинока, и бледна,
Плыла двурогая луна
И озаряла сумрак ночи.
Я без движения лежал;
Уж я, казалось, замирал;
Уже, заглядывая в очи,
Над мною хищный вран летал...
Вдруг слышу шорох за курганом
И зрю: покрытая серпяном,
Козачка юная стоит,
Склоняясь робко надо мною,
И на меня с немой тоскою
И нежной жалостью глядит."
"О, незабвенное мгновенье!
Воспоминанье о тебе,
И здесь страдальцу упоенье!
Я не забыл его с тех пор;
Я помню сладость первой встречи,
Я помню ласковые речи
И полный состраданья взор.
Я помню радость девы нежной,
Когда страдалец безнадежной
Был под хранительную сень
Снесен к отцу ее в курень.
С какой заботою ходила
Она за страждущим больным;
С каким участием живым
Мои желания ловила.
Я все утехи находил
В моей козачке черноокой;
В ее словах я негу пил
И облегчал недуг жестокий.
В часы бессонницы моей
Она, приникнув к изголовью,
И не сводя с меня очей
В час моего успокоенья
Она ходила собирать
Степные травы и коренья,
Чтоб ими друга врачевать.
Как часто нежно и приветно
На мне прекрасный взор бродил,
И я козачку неприметно
Душою пылкой полюбил.
В своей невиности сначала
Она меня не понимала;
Я тосковал, кипела кровь!
Но скоро пылкая любовь
И в милой деве запылала...
Настала счастия пора!
Подругой юной исцеленный,
С душой, любовью упоенной,
Я обновленный встал с одра.
Не долго мы любовь таили,
Мы скоро жар сердец своих
Ее родителям открыли
И на союз сердец просили
Благословения у них."
"Три года молнией промчались
Под кровом хижины простой;
С моей подругой молодой
Ни разу мы не разлучались.
Среди пустынь, среди степей,
В кругу резвящихся детей,
На мирном лоне сладострастья,
С козачкой милою моей
Вполне узнал я цену счастья.
Угрюмый гетман нас любил,
Как дед, дарил малюток милых,
И наконец, из мест унылых
В Батурин нас переманил."
"Все шло обычной чередой.
Я счастлив был; но вдруг покой
И счастие мое сокрылось;
Нагрянул Карл на Русь войной:
Все на Украйне ополчилось,
С весельем все летят на бой;
Лишь только мраком и тоской
Чeло Мазепы обложилось.
Из-под бровей нависших стал
Сверкать какой-то пламень дикий;
Угрюмый с нами, он молчал
И равнодушнее внимал
Полков приветственные клики."
"Вину таинственной тоски
Вотще я разгадать старался;
Мазепа ото всех скрывался,
Молчал - и собирал полки.
Однажды позднею порою,
Он в свой дворец меня призвал;
Вхожу - и слышу: "Я желал
Давно беседовать с тобою;
Давно хотел открыться я
И важную поведать тайну;
Но наперёд заверь меня,
Что ты, при случае, себя
Не пожалеешь за Украйну".
- "Готов все жертвы я принесть,
Воскликнул я, стране родимой;
Отдам детей с женой любимой;
Себе оставлю только честь". -
Глаза Мазепы засверкали,
Как пред рассветом ночи мгла,
С его угрюмого чела
Сбежало облако печали.
Сжав руку мне, он продолжал:
"Я зрю в тебе Украйны сына;
Давно прямого гражданина
Я в Войнаровском угадал.
Я не люблю сердец холодных:
Они враги родной стране,
Враги священной старине:
Ничто им бремя бед народных.
Им чувств высоких не дано,
В них нет огня душевной силы,
От колыбели до могилы
Им пресмыкаться суждено.
Ты не таков; я это вижу;
Но чувств твоих я не унижу,
Сказав, что родину мою
Я более, чем ты люблю.
Как должно юному герою,
Любя страну своих отцов,
Женой, детями и собою
Ты ей пожертвовать готов...
Но я, но я, пылая местью,
Ее спасая от оков,
Я жертвовать готов ей честью.
Но к тайне приступить пора:
Я чту Великого Петра;
Но - покоряяся судьбине,
Узнай: я враг ему отныне!..
Шаг этот дерзок, знаю я;
От случая всему решенье,
Успех неверен, - и меня
Иль слава ждет, иль поношенье!
Но я решился: пусть судьба
Грозит стране родной злосчастьем;
Уж близок час, близка борьба,
Борьба свободы с самовластьем!"
"Началом бед моих была
Сия беседа роковая!
С тех пор пора утех прошла,
С тех пор, о родина святая
Лишь ты всю душу заняла!
Мазепе предался я слепо,
И, друг отчизны, друг добра,
Я поклялся враждой свирепой
Против Великого Петра.
Ах, может был я в заблужденьи,
Кипящей ревностью горя;
Но я слепом ожесточеньи
Тираном почитал царя...
Быть может, увлеченный страстью,
Не мог я цену дать ему,
И относил то к самовластью,
Что свет отнес к его уму.
Судьбе враждующей послушен,
Переношу я жребий свой,
Но, ах! вдали страны родной,
Могу ль всегда быть равнодушен?
Рожденный с пылкою душой,
Полезным быть родному краю,
С надеждой славиться войной,
Я бесполезно изнываю
В стране пустынной и чужой.
Как тень везде тоска за мною,
Уж гаснет огнь моих очей,
И таю я, как лед весною
От распаляющих лучей.
Душе честолюбивой бремя
Вести с бездействием борьбу;
Но как ужасно знать до время
Свою ужасную судьбу!
Судьбу - всю жизнь влача в кручине,
Тая тоску в душе своей,
Зреть гроб в безбрежной сей пустыне,
Далеко от родных степей...
Почто, почто в битве кровавой,
Летая гордо на коне,
Не встретил смерти под Полтавой?
Почто с бесславием иль славой
Я не погиб в родной стране?
Увы! умру в сем царстве ночи!
Мне так сулил жестокий рок;
Умру я - и чужой песок
Изгнанника засыплет очи!"
