Уж было ясно и светло,
Мороз стрелял в глуши дубравы,
По небу серому текло
Светило дня, как шар кровавый.
Но в юрту день не проникал;
Скользя сквозь ветви древ густые,
Едва на окна ледяные
Луч одинокой ударял.
Знакомцы новые сидели
Уже давно пред очагом;
Дрова сосновые дотлели,
Лишь угли красные блестели
Порою синим огоньком.
Недвижно добрый странник внемлет
Страдальца горестный рассказ
И часто гнев его объемлет
Иль слезы падают из глаз...
"Видал ли ты, когда весной,
Освобожденная из плена,
В брегах крутых несется Лена?
Когда, гоня волну волной
И разрушая все преграды,
Ломает льдистые громады,
Иль, поднимая дикий вой,
Клубится и бугры вздымает,
Утесы с ревом отторгает
И их уносит за собой,
Шумя, в неведомые степи?
Так мы, свои разрушив цепи,
На глас отчизны и вождей,
Ниспровергая все препоны,
Помчались защищать законы
Среди отеческих степей."
"Летая за гремящей славой,
Я жизни юной не щадил,
Я степи кровью обагрил
И свой булат в войне кровавой
О кости русских притупил.
Мазепа с северным героем
Давал в Украйне бой за боем.
Дымились кровию поля,
Тела разбросанные гнили
Их псы и волки теребили;
Казалась трупом вся земля!
Но все усилья тщетны были:
Их ум Петров преодолел;
Час битвы роковой приспел -
И мы отчизну погубили!
Полтавский гром загрохотал...
Но в грозной битве Карл свирепой
Против Петра не устоял!
Разбит, впервые он бежал;
Во след ему - и мы с Мазепой."
"Почти без отдыха пять дней
Бежали мы среди степей,
Бояся вражеской погони;
Уже измученные кони
Служить отказывались нам.
Дрожа от стужи по ночам,
Изнемогая в день от зноя,
Едва сидели мы верхом...
Однажды в полночь под леском
Мы для минутного покоя
Остановились за Днепром.
Вокруг синела степь глухая,
Луну затмили облака,
И тишину перерывая,
Шумела в берегах река.
На войлоке простом и грубом,
Главою на седло склонен,
Усталый Карл дремал под дубом,
Толпами ратных окружен.
Мазепа пред костром сосновым,
Вдали, на почерневшем пне,
Сидел в глубокой тишине.
И с видом мрачным и суровым,
Как другу открывался мне:
"О, как неверны наши блага!
О, как подвластны мы судьбе!
Вотще в душах кипит отвага:
Уже настал конец борьбе.
Одно мгновенье все решило,
Одно мгновенье погубило
На век страны моей родной
Надежду, счастье и покой...
Но мне ли духом унижаться?
Не буду рока я рабом;
И мне ли с роком не сражаться,
Когда сражался я с Петром?
Так, Войнаровский, испытаю,
Покуда длится жизнь моя,
Все способы, все средства я,
Чтобы помочь родному краю.
Спокоен я в душе своей;
И Петр и я - мы оба правы;
Как он и я живу для славы,
Для пользы родины моей". -
"Замолкнул он; глаза сверкали;
Дивился я его уму;
Дрова треща уж догорали.
Мазепа лег; но вдруг к нему
Двух пленных козаки примчали.
Облокотяся, вождь седой,
Волнуем тайно мрачной думой,
Спросил, взглянув на них угрюмо:
"Что нового в стране родной?"
"Я из Батурина недавно,
Один из пленных отвечал;
Народ Петра благословлял
И, радуясь победе славной,
На стогнах шумно пировал;
Тебя ж, Мазепа, как Иуду,
Клянут украинцы повсюду;
Дворец твой, взятый на копье,
Был предан нам на расхищенье,
И имя славное твое
Теперь - и брань, и поношенье!"
"В ответ, склонив на грудь главу,
Мазепа горько улыбался;
Прилег, безмолвный, на траву
И в плащ широкий завернулся.
Мы все с участием живым,
За гетмана пылая местью,
Стояли молча перед ним,
Поражены ужасной вестью.
Он приковал к себе сердца:
Мы в нем главу народа чтили,
Мы обожали в нем отца,
Мы в нем отечество любили.
Не знаю я, хотел ли он
Спасти от бед народ Украйны,
Иль в ней себе воздвигнуть трон, -
Мне гетман не открыл сей тайны.
Ко нраву хитрого вождя
Успел я в десять лет привыкнуть.
Он скрытен был от юных дней,
И, странник, повторю: не знаю,
Что в глубине души своей
Готовил он родному краю.
Но знаю то, что, затая
Любовь, родство и глас природы,
Его сразил бы первый я,
Когда-б он стал врагом свободы."
"С рассветом дня мы снова в путь
Помчались по степи унылой.
Как тяжко взволновалась грудь,
Как сердце юное заныло,
Когда рубеж страны родной
Узрели мы перед собой!
В волненьи чувств, тоской томимый,
Я как ребенок зарыдал,
Я взявши горсть земли родимой,
К кресту с молитвой привязал.
"Быть может - думал я, рыдая -
Украйны мне уж не видать!
Хоть ты, земля родного края,
Меня в чужбине утешая,
От грусти будешь врачевать,
Отчизну мне напоминая..."
"Увы! предчувствие сбылось:
Судьбы веленьем самовластной
С тех пор на родине прекрасной
Мне побывать не довелось...
В стране глухой, в стране безводной,
Где только изредка ковыль
По степи стелется бесплодной,
Мы мчались, поднимая пыль.
Коней мы вовсе изнурили,
Страдал увенчанный беглец,
И с горстью шведов, наконец,
В Бендеры к туркам мы вступили.
Тут в страшный недуг гетман впал;
Он непрестанно трепетал
И, взгляд кругом бросая быстрой,
Меня и Орлика он звал
И, задыхаясь, уверял,
Что Кочубея видит с Искрой."
"Вот, вот они!.. При них палач!"
- Он говорил, дрожа от страху -
"Вот их взвели уже на плаху,
Кругом стенания и плач...
Готов уж исполнитель муки;
Вот засучил он рукава,
Вот взял уже секиру в руки...
Вот покатилась голова...
И вот другая!.. Все трепещут!
Смотри, как страшно очи блещут!.."
"То в ужасе порой с одра
Бросался он в мои объятья:
"Я вижу грозного Петра!
Я слышу страшные проклятья!
Смотри: блестит свечами храм,
С кадильниц вьется фимиам...
Митрополит, грозящий взором,
Так возглашает с громким хором:
"Мазепа проклят в род и род:
Он погубить хотел народ!"
То, трепеща и цепенея,
Он часто зрел в глухую ночь
Жену страдальца Кочубея
И обольщенною их дочь.
В страданьях сих изнемогая,
Молитву громко он читал,
То горько плакал и рыдал,
То, дикий взгляд на них бросая,
Он, как безумный, хохотал.
То, в память приходя порою,
Он очи, полные тоскою,
На нас уныло устремлял.
"В девятый день приметно стало
Мазепе под вечер трудней;
Изнеможенный и усталый,
Дышал он реже и слабей;
Томим болезнею своей,
Хотел он скрыть, казалось, муку...
К нему я бросился, взял руку;
Увы! она уже была
И холодна и тяжела!
Глаза остановясь смотрели,
Пот проступал, он отходил...
Но вдруг, собрав остаток сил,
Он приподнялся на постели
И, бросив пылкий взгляд на нас:
"О, Петр! О, родина!" - воскликнул.
Но с сим в страдальце замер глас,
Он вновь упал, главой поникнул,
В меня недвижный взор вперил,
И вздох последний испустил...
Без слов, без чувств, как мрамор хладный,
Перед умершим я стоял,
Я ум и память потерял,
Убитый грустью безотрадной..."
"День грустных похорон настал:
Сам Карл, и мрачный, и унылый,
Вождя Украйны до могилы
С дружиной шведов провожал.
Казак и швед равно рыдали;
Я шел, как тень, в кругу друзей.
О, странник! Все предузнавали,
Что мы с Мазепой погребали
Надежду родины своей.
Увы! последний долг герою
Чрез силу я отдать успел.
В тот самый день внезапно мною
Недуг жестокий овладел.
Я был уж на краю могилы:
Но жизнь во мне зажглась опять,
Мои возобновились силы,
И снова начал я страдать."
"Бендеры мне противны стали,
Я их покинул и летел
От земляков в чужой предел,
Рассеять мрак своей печали.
Но, ах, напрасно! Рок за мной
С неотразимою бедой,
Как дух враждующий, стремился:
Я схвачен был толпой врагов -
И в вечной ссылке очутился
Среди пустынных сих лесов..."
"Уж много лет прошло в изгнанье.
В глухой и дикой стороне
Спасение и упованье
Была святая вера мне.
Я привыкал к несчастной доле;
Лишь об Украйне и родных,
Украдкой от врагов моих,
Грустил я часто поневоле.
Что стало с родиной моей?
Кого в Петре - врага иль друга
Она нашла в беде своей?
Где слезы льет моя подруга?
Увижу-ль я своих друзей?
Так я души покой минутной
В твоем изгнанье возмущал,
И от тоски и думы смутной,
Покинув город бесприютной,
В леса и дебри убегал.
В моей тоске, в моем несчастье,
Мне был отраден шум лесов,
Отрадно было мне ненастье,
И бури вой, и плеск валов.
Во время бури заглушала
Борьба стихий борьбу души;
Она мне силы возвращала,
И на мгновение, в глуши,
Душа страдать переставала."
"Раз у якутской юрты я
Стоял под сосной одинокой;
Буран шумел вокруг меня
И свирепел мороз жестокой;
Передо мной скалы и лес
Грядой тянулися безбрежной;
Вдали, как море, с степью снежной
Сливался темный свод небес.
От юрты в даль, тальник кудрявый
Под снегом стлалася, между гор
В боку был виден черный бор
И берег Лены величавой.
Вдруг вижу: женщина идет,
Дохой убогою прикрыта,
И связку дров едва несет,
Работой и тоской убита.
Я к ней, и что же?.. Узнаю
В несчастной сей, в мороз и вьюгу,
Козачку юную мою,
Мою прекрасною подругу!.."
"Узнав об участи моей,
Она из родины своей
Пошла искать меня в изгнанье,
О, странник! Тяжко было ей
Не разделять со мной страданье,
Встречала много на пути
Она страдальцев знаменитых,
Но не могла меня найти:
Увы! я здесь в числе забытых.
Закон велит молчать, кто я,
Начальник сам того не знает.
Об том и спрашивать меня
Никто в Якутске не дерзает.
И добрая моя жена,
Судьбой гонимая жестокой,
Была блуждать осуждена,
Тая тоску в душе высокой."
"Ах, говорить ли, странник мой,
Тебе об радости печальной
При встрече с доброю женой
В стране глухой, в стране сей дальной?
Я жил с нею; но детей
Я не нашел уже при ней.
Отца и матери страданья
Им не судил узнать творец;
Они, не зрев страны изгнанья,
Вкусили радостный конец."
"С моей подругой возвратилось
Душе спокойствие опять;
Мне будто легче становилось;
Я начал реже тосковать.
Но, ах! не долго счастье длилось;
Оно, как сон, исчезло вдруг.
Давно закравшийся недуг
В младую грудь подруги милой,
С весной приметно стал сближать
Её с безвременной могилой.
Тут мне судил творец узнать
Всю доброту души прекрасной
Моей страдалицы несчастной.
Болезнию изнурена,
С какой заботою она
Свои страданья скрыть старалась:
Она шутила, улыбаясь,
О прежних говорила днях,
О падшем дяде, о детях.
К ней жизнь, казалось, возвращалась
С порывом пылких чувств ея;
Но часто, тайно от меня
Она слезами обливалась.
Ей жизнь и силы возвратить
Я небеса молил напрасно;
Судьбы ничем не отвратить.
Настал для сердца час ужасной!
"Мой друг! - сказала мне она -
Я умираю, будь покоен;
Нам здесь печаль была дана;
Но, друг, есть лучшая страна:
Ты по душе её достоин.
О! так, мы свидимся опять!
Там ждёт награда за страданья,
Там нас не будут разлучать". -
Она умолкла. Вдруг приметно
Стал угасать огонь очей.
И наконец, вздохнув сильней,
Она, с улыбкою приветной,
Увяла в цвете юных лет,
Безвременно, в Сибири хладной,
Как на иссохшем стебле цвет
В теплице душной, безотрадной.
"Могильный, грустный холм ея
Близ юрты сей насыпал я.
С закатом солнца я, порою,
На нем в безмолвии сижу,
И чудотворную мечтою
Лета протекшии бужу.
Всё воскресает пре до мною:
Друзья, Мазепа и война,
И с чистою своей душою
Невозвратимая жена.
О, странник!Память о подруге
Страдальцу бодррость в душу льёт;
Он равнодушней смерти ждёт
И плачет сладостно о друге."
"Как часто вспоминаю я
Над хладною её могилой
И свойства добрые ея,
И пылкий ум, и образ милой!
С какою страстию она,
Высоких помыслов полна,
Своё отечество любила.
С какою живостью об нём
В своём изгнанье роковом,
Она со мною говорила!
Неутолимая печаль
Её, тягча, снедала тайно;
Её тоски не зрел москаль;
Она ни разу, и случайно
Врага страны своей родной
Порадовать не захотела
Ни тихим вздохом, ни слезой.
Она могла, она умела
Гражданкой и супругой быть,
И жар к добру души прекрасной,
В укор судьбине самовластной,
В самом страданьи сохранить."
"С утратой сей, от бед усталой,
С душой для счастия увялой,
Я веру в счастье потерял;
Я много горя испытал,
Но, тяжкой жизнью недовольный,
Как трус презренной не искал
Спасенья в смерти самовольной.
Не раз встречал я смерть в боях;
Она кругом меня ходила
И груды трупов громоздила
В родных украинских степях.
Но никогда, ей в очи глядя,
Не содрогнулся я душой;
Не забывал, стремяся в бой,
Что мне Мазепа друг и дядя.
Чтить Брута с детства я привык;
Защитник Рима благородный,
Душою истинно свободный,
Делами истинно велик.
Но он достоин укоризны;
Сограждан сам он погубил:
Он торжество врагов отчизны
Самоубийством утвердил. -
Ты видишь сам, как я страдаю,
Как жизнь в изгнаньи тяжела;
Мне б смерть отрадою была:
Но жизнь и смерть я презираю...
Мне надо жить; еще во мне
Горит любовь к родной стране, -
Еще, быть может, друг народа
Спасет несчастных земляков,
И, достояние отцов,
Воскреснет прежняя свобода!.."
Тут Войнаровский замолчал;
С лица исчезнул мрак печали,
Глаза слезами засверкали,
И он молиться тихо стал.
Гость просвещенный угадал,
Об чем страдалец сей молился;
Он сам невольно прослезился,
И несчастливцу руку дал,
В душе с тоской и грустью сильной,
В знак дружбы верной, домогильной...
Дни уходили с быстротой.
Зима обратно налетела
И хладною рукой одела
Природу в саван снеговой.
В пустыне странник просвещенной
Страдальца часто навещал,
Тоску и грусть с ним разделял
И об Украйне незабвенной,
Как сын Украйны он мечтал.
Однажды он в уединенье
С отрадной вестью о прощенье
К страдальцу другу поспешал.
Мороз трещал. Глухой тропою
Олень пернатою стрелою
Его на быстрой нарте мчал.
Уже он ловит жадным взором
Сквозь ветви древ, в глуши лесной,
Кров одинокий и простой
С полуразрушенным забором.
"С каким восторгом сладким я
Скажу: окончены страданья!
Мой друг, покинь страну изгнанья!
Лети в родимые края!
Там ждут тебя, в стране прекрасной,
Благословенье земляков,
И круг друзей с душою ясной,
И мирный дом твоих отцов!"
Так добрый Миллер предавался
Дорогой сладостным мечтам.
Но вот он к низким воротам
Пустынной хижины примчался.
Никто встречать его нейдет.
Он входит в двери. Луч приветной
Сквозь занесенный снегом лед
Украдкой свет угрюмый льет:
Всё пусто в юрте безответной;
Лишь мрак и холод в ней живет.
"Всё в запустеньи! Мыслит странник,
Куда-ж сокрылся ты, изгнанник?" -
И думой мрачной отягчен,
Тревожим тайною тоскою,
Идет на холм могильный он, -
И что же видит пред собою?
Под наклонившимся крестом,
С опущенным на грудь челом,
Как грустный памятник могилы,
Изгнанник мрачный и унылый
Сидит на холме гробовом
В оцепененьи роковом:
В глазах недвижный хлад кончины,
Как мрамор лоснится чело,
И от соседственной долины
Уж мертвеца до половины
Пушистым снегом занесло.
